Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его. Сократ
Когда Гермиона открыла глаза от чужого Ренервейта, за окнами все еще было темно, а Паркинсон перед ней не оказалось. Гермиона вздрогнула от хлопка двери и обвела взглядом пустое помещение. А после посмотрела на руку. Она была плотно забинтована, и Гермиона аккуратными нажатиями попыталась прощупать, что было под этими слоями марли. Она не знала, должно ли это остаться в подобном виде или процесс заживления еще идет, но вмятина в ее руке была вполне ощутимой. Это была территория, на которой ее любопытство давало слабину. Она не уверена, сколько по времени необходимо держать повязку, но Гермиона предположила, что она не сможет заставить себя снять ее до тех пор, пока от марли не начнет пахнуть.***
Даже после того, как она почистила зубы два раза, отвратительный вкус на ее языке все еще оставался ощутимым. Гермиона рассчитывала проспать весь день — пока она добиралась до башни Гриффиндора, она убедила снять с себя вес ответственности за пропущенные уроки: то чувство, которое возникало каждый раз, когда она думала, что старалась недостаточно. То чувство, которое не позволяет тебе обратно заснуть после того, как ты выключил будильник в шесть часов утра и лег обратно на подушку с намерением прогулять. Когда она задернула свою постель балдахином, Гермиона успела смириться с мыслью, что физически не сможет подняться сегодня с утра. Но за двадцать минут до будильника она уже лежала на спине и смотрела на деревянный каркас. Это было замкнутым кругом. Она сидела в Большом Зале и прижималась губами к ободку чашки каждые тридцать секунд в попытке перебить кислоту вкусом терпкого кофе. Пока ее стопа нервно дергалась под столом, Гермиона думала о том, что ей нужно подойти к Паркинсон. Сказать, что случившееся — это то, о чем не стоит распространяться. Жирно намекнуть, потому что если даже близкие друзья Гермионы остаются в неведении, то нет никаких причин, чтобы приятели слизеринки были проинформированы, какими бы хорошими хранителями секретов они не являлись. Гермиона делала очередной глоток, когда Паркинсон зашла в помещение в компании своих однокурсников, и вместе с тем, как они двигались к столу, кофе стекал по желудочным стенкам Гермионы, не оставляя после себя никакого аромата зерен. Стопроцентная концентрация кислого налета. Потому что если бы Паркинсон планировала поделиться с кем-то своим ночным приключением, она бы уже это сделала. Гермиона вглядывалась в четверку слизеринцев, занявших места с краю, пока ее сетчатка не начала гореть — она забывала моргать. Она искала причину считать их подозрительными: заговорщические перешептывания, лишние косые взгляды в ее сторону, двузначные жесты, которые фигурируют на публике, когда ты хочешь что-то сказать, не озвучивая. Она не нашла ничего. Плечи Гермионы опустились, и только после этого она поняла, в каком напряжении сидела все это время. Когда с очередным глотком в ее горло влилась кофейная гуща, Гермиона закашлялась и потянулась за стаканом воды, позволяя заколдованному чайнику долить кофе в ее пустую кружку. Вместе с отвратительными остатками молотых зерен она сглотнула комок страха, поднявшийся в ее горле и грозивший вывернуть весь выпитый американо в пустую миску, предназначавшуюся для дымящейся каши. Минимум, что ее теперь ожидало: запрос от Паркинсон на возвращение должка. Глаза Гермионы невольно перекочевали обратно на стол у противоположной стены, и кончики ее пальцев дернулись, переливая коричневую капельку через бортик кружки. Нет Рядом с Паркинсон стояла Джинни. Нетнетнет Это было намного логичнее. Слизеринцы всегда доводили дело до конца, и если Паркинсон помогла ей вчера, у нее вполне могут быть мотивы удостовериться, что такой ситуации больше не произойдет. Не обязательно волноваться о том, что у Гермионы есть кто-то, кто может о ней позаботиться, это может быть обычным расчетом — убедиться, что она больше не окажется ночью на ее дороге в отвратительном состоянии. Что ей не придется быть проблемой. Гермиона опустила кружку на стол. Все в порядке. Она знает. Это Джинни. Все в порядке. Она поймет. Она отошлет тебя в Мунго. Все в порядке. Взгляд Джинни рассеянно скользнул по Гермионе, пока она что-то говорила, и она могла поклясться, что не могла чувствовать своих ног от того, как ее конечности похолодели, потому что вся кровь, циркулирующая по ее телу, прилила к лицу. Она считала шаги Джинни, пока та направлялась к пустому месту напротив. Было бы правильнее подождать. Позволить Джинни положить еду в свою тарелку первым делом, выбрать тактику разговора, которая гладко перельется в обсуждение Паркинсон, сделать хоть что-то, чтобы выглядеть не подозрительно. Но слова буквально выпали из ее рта прямо в эту белую миску для овсянки, когда Джинни еще только поправляла юбку на своих бедрах, чтобы опуститься на скамью. — Ты… дружишь с Паркинсон? — неуверенность сквозила в голосе Гермионы так же очевидно, как выражался шок на ее лице от собственной глупости, поэтому она выбрала отступление и схватила со стола близлежащую к ней булку, чтобы затолкать в рот огромный кусок выпечки. Чтобы у нее был какой-то повод потянуть время, чтобы обдумать свою следующую фразу, и она больше не вела себя как конченная тупица. — И тебе доброе утро, — цокнула Джинни на ее неподражаемые манеры и потянулась к чайнику. — А чего такое? Это могла бы быть пустая фраза. Заезженный набор слов, слепленный в предложение, которое звучало почти в каждом диалоге. Но Гермиона услышала это. Нотки самозащиты, которые звучат, когда человек готовится к вербальному нападению. — Просто увидела, как ты общаешься с ней. Любопытствую, — не пытаясь выдавить из себя фальшивую улыбочку, которой никого не проведешь, Гермиона поднесла чашку чая ко рту и прислонилась губами к ободку, не делая ни единого глотка. Это не было похоже на утренний обмен фраз за завтраком, когда все еще полусонные и только набираются сил, чтобы полностью раскрыть глаза перед предстоящими уроками. Когда все еще слишком ленивые и самое обидное, что ты можешь услышать, это как кто-то вяло огрызается спросонья. Сейчас ее разговор с Джинни напоминал поле боя. — Дела старостата, — просто кинула Джинни. Точно. Они же старосты. Гермиона зажмурилась от того, какая она дура. Буквально сама себя доводит до нервного срыва. — Но, — начала рыжеволосая, настороженно посмотрев на Гермиону, — она не плохая. Это звучало как зеленый сигнал. Как одобрение к действиям и обещание, что она ее поддержит, в случае чего. Как что-то, в чем Гермиона совершенно точно не нуждается. — Что ты имеешь ввиду? — Знаешь, она занималась лечением студентов в прошлом году, — Джинни с рассеянным видом вертела ложку, измазанную в каше и понизила голос, — это не то, о чем стоит распространяться. Ее отец планировал пойти ва-банк и выделиться за счет того, что остальные Пожиратели учили своих отпрысков боевой магии во время приготовления к войне, а Пэнси изучала медицину. Думал выбиться в верхушки за счет низкой конкуренции. Гермиона не находится с ответом. Она теряется в потоке мыслей, состоящих из осознания уровня чужой осведомленности в медицине, воспоминаниях о забитых ящиках с судебными делами Пожирателей Смерти и необходимости сформулировать какую-нибудь реакцию, потому что глаза Джинни впились в нее, ожидая ответа. Но все, что Гермиона может — неоднозначно промычать. И издать вздох со слишком откровенным облегчением, когда она слышит взмах совиных крыльев. Напротив Гермионы громко приземляется Гарри, успевая ровно в тот момент, когда перед ним оказывается свежий выпуск Пророка, и он хрипло желает всем доброго утра. Гермиона немного выпадает из окружающей атмосферы, оправдывая это тем, что она дает пространство для того, чтобы пара обменялась утренними уютными фразами, среди которых Гермионе места нет, и теряет момент, когда перед Джинни оказывается ярко-красный конверт. Девушка второпях пробегается глазами по строчкам, а потом начинает перечитывать, будто желая удостовериться. — Мою заявку в Горгульи одобрили, — глухим голосом шепчет Джинни себе под нос, и если бы Гермиона не сидела бы к ней впритык, она бы не услышала. У нее перехватывает дыхание. Она находит чужую ладонь, все еще нервно сжимающую кусок пергамента, и сжимает в знак поддержки, шепча тихое: «Поздравляю» с мягкой улыбкой. Джинни перехватывает ее пальцы и с силой сжимает в ответ, поворачиваясь к Гермионе. В ее глазах нет застывших слез радости — только огонь триумфа. С таким выражением Джинни уходит с квиддичного поля, когда одерживает победу. Будто она достигла какого-то этапа в своей жизни и успешно его преодолела, поэтому теперь она с гордостью может перейти на новый уровень. Гарри тянется к Джинни с противоположной стороны стола и берет ее за другую ладонь, заставляя уронить письмо на стол, и теперь девушка повернута к нему. Гарри нежно проводит большим пальцем по месту, где начинается запястье Джинни, и Гермионе приходится ненавязчиво вытащить свою ладонь из чужой хватки и отвести глаза из-за ощущения, будто она влезает во что-то чужое. Личное. И, наверное, в этот момент Гермиона вспоминает, что у неё нет никаких планов на будущее. Даже общих представлений. Она может представить приблизительные линейные события вплоть до сдачи экзаменов, а дальше — пустота. Она не знает, чего хочет от жизни. Министерство, о котором она грезила с тринадцати лет, сейчас зачеркнуто жирной красной чертой в ее воображении. Не после того, как она узнала, насколько коррумпирована власть Магической Британии. Она не собирается связывать себя с подобным местом. И в результате того, что это было ее единственной обозначенной целью в будущем — несдвигаемым валуном, к которому шёл Магомед, Гермиона теперь оказалась на пустоши, продуваемой ветром, потому что этой горы впереди отныне нет. Она может повернуть направо и остаться в Хогвартсе. Стать профессором. Это не будет слишком сложно, максимум ей придётся пройти подготовительные курсы по работе с подростками. Это будет экстремальным опытом для ее психики, но, по крайней мере, у неё будет место, чтобы не ночевать на улице. Либо она может пойти в любую научную дисциплину, если оставаться в этих стенах станет совсем невыносимо. К примеру, напроситься мистеру Малпепперу помощником в его зельеварне, пусть ему вряд ли будет полезно узнать результат смешивания беладонны и болиголова. Гермиона может повернуть налево и пойти в частную организацию, может она дослужится до главного менеджера. Это выглядит как наивысшая ступень в ее прогнозах, которая похожа на должность Министра. Почти похожа. На самом деле совершенно нет, но хотя бы имеется параллель. Гермиона может развернуться назад и вернуться в мир магглов. Запросить у Министерства документ о законченном среднем и пойти в колледж, или даже суметь пробиться в университет. Она не знает, чего хочет от жизни, поэтому остаётся растерянно топтаться на перепутье.***
У Гермионы пошла белая рябь перед глазами и на секунду ей показалось, будто она плывет. Она находится в воде и абсолютно не чувствует веса своего тела, позволяя теплой жидкости обволакивать свои изгибы. Но ее кто-то схватил за руку, выдергивая из приятной неги. — Гермиона? — вглядывается в ее лицо Гарри, держа подругу под локоть. Это заставляет ее с легким свистом втянуть в себя воздух. Она не в воде и даже не в растворе формальдегида. К сожалению, она в душном классе профессора Олифанта, отличающемся особенно скрипучими стульями, постоянно оставляющих стрелки на капроновых колготках и затяжки на гольфах. — Похоже голова закружилась из-за давления, — слова соскальзывают с языка ещё до того, как она успела сформулировать их в своей голове. — Погода, — растягивает Гермиона губы в подобие улыбки, мол, ну и паршивая же эта мокрая зима, не правда ли? Гарри кивает, но все еще не отпускает ее, поэтому Гермионе приходится неловко вытянуть руку из чужой хватки с извиняющимся лицом, чтобы потянуться за сумкой и в числе последних людей выйти из аудитории в одиночестве, потому что Гарри все-таки не стал ее ждать. И первое, что она понимает, это то, что она ничего не слышит. В ее голове звенит белый шум, и она не может выловить ни слова из криков пробегающих мимо младшекурсников. У Гермионы кружится голова. Это нормально, думает она, еще несколько часов назад у тебя было кровотечение. Это нормально. Пройдет. Девушка ощущает, как из ее носа что-то течёт, и, раздражённая низкой температурой, быстро вытирает влажность с губы, пока никто не заметил ее неряшества. Продолжая идти в спокойном темпе, чтобы не спровоцировать очередное головокружение, она снова ощущает, как насморк всеми силами пытается ее довести. Гермиона с силой шмыгает и закашливается, почувствовав на задней стенке горла вкус железа. Она смотрит на свой большой палец и абсурдно замирает, глядя на пятно крови, разливающееся по завитку ее эпидермиса. Ей приходится наклониться головой вперёд, скрывая лицо за пышными кудрями, чтобы удостовериться. Она вытирает влагу с лица в надежде, что на уроке она пропустила момент, когда порезалась пергаментом, и смотрит на кровавые разводы на ладони. Один. Два. Три. Она смотрит на них три секунды, пока капелька крови не соскальзывает с ее лица и, как в замедленной съемке, не летит, разбиваясь об каменный пол под ее ногами. Внезапно писк в ушах прекращается, и повседневный слабый шум школьных коридоров ударяет ее по перепонкам. Гермиона наступает на красную точку кончиком туфли, размазывая след по камню, и медленно разворачивается по направлению к уборным, не поднимая головы. Икры наполняются ватой, и она фокусируется только на том, чтобы не согнуть колени, пока не достигнет туалета. Ей нельзя падать в обморок здесь. Если рука начнёт кровоточить, ей конец. Не здесь. Тебя отправят в больничное крыло, и Помфри наложит диагностические чары. Ты будешь как на ладони. 100 метров. Она уверена, что она близко. Совсем немного. Не напрягайся. Только не здесь. Именно в таких ситуациях людей на дороге кажется слишком много. Будто вся вселенная становится против тебя, внезапно выдвигая вверх каменные плиты под ногами, чтобы ты споткнулась, людям внезапно необходимо начать обниматься ровно на пути Гермионы. Она будет не удивлена, если сейчас кто-то окликнет ее сзади. Последние шаги Гермиона пробежала. Влетев в пустой туалет, она направилась к первой же кабинке, слизывая кровь, которую затекла ей в промежуток между губ. Защёлкнув замок, Гермиона кинула сумку к стене и приземлилась на крышку унитаза, ожидая, когда сознание покинет ее. Мерлин, как я устала Гермиона была в такой обиде. Это несправедливо. Почему она всегда всем помогала, когда кому-то нужна помощь, но сейчас она одна? Почему я одна? Ее горло сдавливает. Гермиона заваливается боком на стену кабинки и скатывается по ней плечом, пока не утыкается в поверхность лбом. Мне так плохо Где Гарри? Где Рон? Почему почемупочемупочему Она чувствует скребущее ощущение на задней стенке своего горла. Она хочет плакать, но ее глаза сухие. Ей станет легче, если она поплачет. Это очевидно. Я костьми за них полегла Но они не здесь Я хочу умереть Людям всегда становится легче после эмоциональной разгрузки. Ей надо поплакать. Но у неё не получается. Почему она не может просто зарыдать? Где все? Господи господигосподигосподи Как же хуево Пожалуйста Кто-нибудь Правило номер один: спасай себя сам. Она такая дура. Она хорошо помнит введение в экономическую теорию, особенно закон распределения ресурсов. Это ее ошибка, что ее помощи хватило на всех, кроме неё самой. Пожалуйста Пожалуйста Я не выдерживаю Мне так больно Убейте меня***
flashback Гермиона всегда смекала быстрее остальных, и это стало рутиной — объяснять мальчикам суть. Но сейчас, смотря то на Гарри, то на растерянного Рона, у нее не было слов, чтобы сказать это вслух. Это все было бессмысленно Когда Гермиона поняла, что Гарри является последним крестражем, она вспомнила Аллана. Он и Гарри похожи в некотором смысле. Боец, которого лишили возможности увидеть победу и боец, которого помимо этого лишили возможности быть бойцом. Боец, которого лишили возможности с честью победить. Это все с самого начала было бессмысленным. В обмен на славу мальчика-который-выжил, Гарри должен был умереть. — Я пойду с тобой, — никогда не было другого варианта. Они всегда сражались втроем, они отправились за крестражами своим Золотым Трио, прикрывая друг другу спины. Не было варианта развития событий, при котором Гермиона оставила бы Гарри с осознанием, что через считанные минуты он умрет. Она не позволит тащить ему туда свои налитые свинцом ноги с сознанием своего горя в одиночку. Она не оставляла его 7 лет и не оставит сейчас. Но Гарри помотал тогда головой и с глазами полными мольбы обнял ее. У них всех были свои битвы, которые им было суждено пройти в одиночку. От которых они всеми силами оберегали друг друга, желая столкнуться со своим бременем лицом к лицу. Когда Гермиона и Рон вернулись в Большой Зал, Рон отправился к своей семье. Гермиона не хотела думать о том, что сейчас он должен каким-то образом сообщить им о том, где Гарри. Сказать это в лицо Джинни и Молли, для которой он был как родной сын. Я защищала Гарри только ради того, чтобы он все равно умер Это все был бессмысленным Гермиона не хотела на это смотреть. Она не хотела это слышать или находиться рядом, даже если Рон был наихудшим человеком для передачи вести. Вместо этого она села рядом с Луной и показательно посмотрела в противоположную сторону от семейства Уизли. Лавгуд набрала полную грудь воздуха и начала: Когда умрет ваш лучший друг, То вспомните острей Всего, как он живой идет В один из давних дней. Его костюм в воскресный день, Пробор его волос, В одежде мелочь, что с собой В могилу он унес. Как было жарко в этот день Вы вспомните, не веря, Что это было так давно, Когда свежа потеря. Как рад он был услышать вас, Как тронула улыбка Углы его лучистых глаз, Ведь смерть его — ошибка. Как, пригласив его на чай, Покуда он остынет, О важных спорили вещах, Что и не вспомнить ныне. Поклоны, приглашения, Беседы, обещания — Все это мимолетная Печаль воспоминания. По лицу Гермионы текли слезы, и она умоляла себя не думать о том, откуда Луна знает. Что-то внутри нее яростно отрицало происходящее. Так происходило всегда, будто Ангел Хранитель Гарри работал на износ: каким-то образом в течение всей их дружбы они выбирались из передряг любой сложности — чудом или благодаря неожиданному помощнику. Это уже как привычка. Все утекает между их пальцев, жизнь подводит их к самому краю, чтобы напугать до седых волос, но все-таки никогда не сталкивает их вниз с обрыва, и они все еще не разбились насмерть об скалы. Будто смерть — их давняя подруга, которая привычно заходит на чай по воскресеньям, но не остается на десерт. Гермиона цепляется взглядом за Рона, который сидит, склонившись над полом, и рыдает. Она замирает. Он не плакал, когда Гарри объявил, что идет умирать, по той же причине, что не смогла заплакать Гермиона — дрянная вера в лучшее. Она переводит взгляд вниз, и при виде Фреда слезы на ее лице начинают лить с удвоенной силой. Это кошмар. Глазами, которые застилают непрекращающиеся слезы, она наконец обводит весь Большой Зал, и начинает сканировать пол, усеянный кусками дерева от разрушенной мебели, стеклом от выбитых окон, разбитой посудой и телами. Внизу до боли много знакомых лиц. Лаванда, тело которой мадам Помфри с осторожностью накрывает белой простыней. Гермиона успевает только заметить ее наполовину обглоданное лицо, открывающее вид на кость челюсти. Римус и Тонкс, которые лежат точно так же, как и все те разы, что они ночевали в забитых людьми штаб-квартирах — плечом к плечу с полным умиротворением на лице, которое можно было увидеть, только когда люди погружались в сон. Александр, считавший желтый — цветом неудач, лежавший рядом с небрежно сброшенными в подобие кучи телами, которые аккуратно оттаскивают, выкладывая в стройный ряд. Зажигалка, купленная в круглосуточном маггловском магазинчике — символ ее вызова судьбе — прожигает Гермионе задний карман джинсов. Грюм о чем-то тихо переговаривается с Минервой и Кингсли, но эхо Большого Зала разносит его голос по помещению, смешивая его с приглушенными рыданиями, резонирующими от стен. — …нужно собрать способных сражаться на последний рывок, сейчас произойдет окончательное добивание. Добьют они или их — ключевой вопрос. Они находятся в шаге от победы, но глядя на плитку пола, скрывающейся все больше и больше белым полотном, Гермионе хочется лечь туда же, а не продолжать предпринимать тщетные попытки барахтаться в паутине. Победа не должна выглядеть так. Она должна символизировать рассвет — что-то новое и чистое; первые лучи солнца после поглощающей темноты ночи. Когда они нестройным, разрушенным во всех смыслах строем вытекают на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с Воландемортом, Пожирателями и разрухой, солнце встает из-за горизонта за чужими фигурами. Они выглядят как новое пришестие, как будто сама природа дала добро и одарила их священным сиянием. Гермиона цепляется за рукав Рона, когда он идет все дальше и дальше, оставляя врата замка позади, чтобы максимально приблизиться к Воландеморту, будто желая встать с ним лоб в лоб. Он одергивает руку, но останавливается. При виде тела Гарри на руках Хагрида, который казался хрупкой куклой в нежной хватке великана, Гермионе показалось, что в ней умерла последняя частичка, несдержанно ожидающая рассвета, который взайдет в их честь. Она не могла ничего поделать с тем, что ее мысли начали фокусироваться вокруг нее — ее переживаний, страхов и отчаяния. Такое случается, когда ты поставил в кон всего себя и сталкиваешься с несправедливой реальностью. Вселенная, казалось, пережевала все ее старания и усилия, каждую крупинку, которую Гермиона отрывала от себя с кровью, потом и слезами, чтобы приблизить Орден к победе, чтобы сохранить своих любимых в безопасности. Пережевала и выплюнула вязкой массой прямо у ее ног, мол, полюбуйся — это то, на что ты наработала. Она чувствовала себя, как на пепелище, но вокруг не было огня. Гермиона не вслушивалась в речь Воландеморта, даже не пыталась рассмотреть фигуру, смердящую темной магией, которую видела впервые. Ее взгляд не отрывался от рыдающего Хагрида, и она очнулась только тогда, когда унизительные возгласы переросли в зазывные. Гермиона неосознанно отодвинулась от Рона, загорождая собой Луну. При виде хромающего Невилла, направившегося к Пожирателям, она не чувствовала ничего, кроме ярости. Она мечтала, чтобы ее магия вышла из-под контроля, и несдержанный выброс уничтожил всех и всё. В тот момент она искренне, всем сердцем желала, чтобы они все сдохли.