Отцепной вагон

В детстве я молил бога о велосипеде… потом понял, что бог работает по-другому. Я украл велосипед и стал молить бога о прощении. Аль Пачино

Дорогая Мама, Сегодня был чудесный день. Хэллоуин просто отвратительный праздник, но с восхитительными деталями. Мое настроение сделали имбирные печенья, которые подавали на завтрак. Они были отвратительными, честно говоря. Но мысль о том, что даже эльфы с самым длинным рабочим стажем не смогут обойти твою стряпню, доставила мне большее удовлетворение, чем могли бы любые вкусности. Мне жаль, что я не смог сказать тебе, насколько талантливы твои руки. Несмотря на то, как строго ты всегда себя преподносила, ты все равно дарила ощущение домашнего уюта. Я так скучаю

***

Тридцать первое октября — это праздник, который с возрастом смещается в твоем рейтинге любимых дат все ниже и ниже. Украшения из тыкв и летучих мышей становятся смешнее, чем розовые конфетти в День Святого Валентина. Особенно смешно стало Гермионе в ее третий год обучения в Хогвартсе, когда фундамент ее критического мышления был сформирован достаточно, чтобы проникнуться абсурдностью от того, что волшебники празднуют день, прежде являвшийся религиозным, а ныне символизирующий традицию магглов одеваться в ведьм. Это был не Хэллоуин, а маскарад идиотизма. Это первая причина, по которой сейчас Гермиона идет в противоположную сторону от Большого Зала с громким торжеством. Вторая причина заключалась в том, насколько вымученным выглядело празднование. Как эссе, в которое напихали кучу академических слов, не зная их значения. Стоит отдать должное стараниям Минервы. Но что ее потуги, что эссе в итоге оказались полусмешными и полунеестественными. Слишком ярко и блестяще для места с пылью на каменных блоках. Слишком заумно для первокурсника. Гермиона откупоривает флягу и делает ленивый глоток, игнорируя выступившие на глазах слезы от обжигающей настойки на задней стенке ее горла. К ее стыду, третья причина имеет наименьший вес, но она чувствовала бы себя слишком виноватой, если бы ее не упомянула. Ей всегда было неловко идти на праздник в день смерти родителей Гарри, и почти каждый год напряжение в ее плечах от неудобства всей этой ситуации спадало, когда Гарри сам тянул их с Роном на пир. В этом году, разумеется, не потянул. Поэтому третья причина — молчаливая солидарность, смешанная со спрятанным чувством вины из-за относительного безразличия. Гермиона даже не знает: стоит ли ей забивать себе голову подобным, потому что, ну, это не ее трагедия. Не ее история и не ее потеря. Она не должна оплакивать людей, которых никогда не знала и не узнает более. Это не дает ей право пренебрегать горем Гарри, но также у нее нет причин проецировать чужие переживания на себя и вести себя так, будто она понимает. Она не понимает. Поэтому она сейчас не вместе с Гарри. Но она и не тварь, поэтому она не в Большом Зале. Вместо этого она кладет руку на перила винтовой лестницы, которая ведет далеко в небо, и поднимается на первую ступень. Возможно, это ее озлобленность на Минерву, возможно она чувствует слишком большую и неуместную ответственность за Гарри, а может ей хочется себя травмировать — причин может быть миллион, но результат один, — Гермиона мерно поднимается на смотровую площадку Астрономической башни, делая короткие перерывы, когда ее дыхание начинает сбиваться слишком сильно — эхо от ее неровного дыхания бьет по ушам в стоящей тишине. Это, как ковырять ногтем незажившую ранку. Ничего серьезного — даже не причина наведаться к медсестре, но само ощущение — противное и врезающееся — доставляет дискомфорт. Максимум можно занести инфекцию. Но это неприятно. Гермиона морщится, когда подошва ее обуви опускается на дощатый балкон, как будто неровность ногтевой пластины задела шмат ее кожи. А потом успокаивается, потому что даже если у нее и были подозрения касательно собственных нездоровых копинг механизмов, то человек перед ней перепрыгнул ее на несколько чертовых пролетов, ибо Малфою надо быть чертовым психопатом, чтобы припереться сюда и картинно смотреть в даль. Гермиона отводит взгляд от чужой расслабленной спины и смотрит на вид, открывающийся с высоты. Небо. Грязное и некрасивое — все в черных облаках, не видно ни одной звезды. Лишь луна сверкает время от времени в проблесках. Не на что там смотреть. Либо у Гермионы слишком посредственный взгляд. Половица скрепит под ней, когда она делает следующий шаг, но Малфой не оборачивается. Поэтому она обходит круглую площадку по периметру и останавливается у перил поодаль от слизеринца. Гермиона делает глоток, чтобы заполнить необходимость говорить. Малфой может и выглядит невозмутимо, но у Гермионы внезапно возникла необходимость что-нибудь сказать, эта тишина внезапно стала для нее неловкой. Это смешно, но она облизнула губы и уставилась на Запретный лес с самым расслабленным лицом, на которое была способна в этот момент, пытаясь скопировать чужую бесстрастность, прежде чем произнести: — Твое присутствие здесь выглядит неадекватно. Она слышит, как слизеринец со свистом втягивает леденящий воздух и какое-то копошение. Обернувшись, она поняла, что это елозил его зад по половицам, когда он разворачивался в ее сторону. Чужое лицо на удивление ошеломленное, и слизеринец вскакивает с пола вскрикивая: — Какого черта? — Что? — выдыхает Гермиона. — Какого черта ты здесь делаешь? — Ты смеешься надо мной? — она полностью поворачивается корпусом к Малфою, который отряхивает пыль со своих брюк. — Я шла сюда, как слон, не делай вид будто ты только заметил меня. — Я думал, это Забини, — шипит он в ответ и каким-то образом это выходит и обвиняюще, и защищающе одновременно. — В следующий раз оповещу всех присутствующих декларацией, — пробурчала Гермиона и плюхнулась на грязный пол. Их положения стало полностью противоположными: она теперь на полу с полностью потерянным интересом, а Малфой на ногах — нервничающий и не знающий, куда себя деть. Это выглядит, как полное месиво. Это выглядит, как их обычное взаимодействие. — Ну что, друг мой, разделишь ли ты со мной эту бутыль яда, дабы скрасить мои вечер, или… — ее внезапно перебили. — Я более чем уверен, что из нее несет спиртом, — фыркает Малфой, и Гермиона слышит, как шуршит его одежда. Она может представить, как тот принимает нарочито уверенную позу, и теперь все это выглядит, как борьба за контроль. Кто будет более хладнокровным, кто будет держать ситуацию под контролем, а кто будет проигравшим, и сейчас они жадно пытались перетянуть весы на свою сторону, — это раз. Два, в ней миллилитров триста максимум. Скромное угощение. — Оно стало бы еще более скромным, если бы ты знал сколько это стоит, — хмыкнула Гермиона и прокрутила фляжку в руке, пытаясь понять, где жидкость бьется о стенки. Половина точно есть. Она не глядя протягивает руку, предлагая, и ждет. Либо смеха, либо шагов, которые могут быть направлены как и в ее сторону, так и в противоположную, либо обидный укол. В любом случае каждый из этих пунктов легче принять не глядя. Но доски начинают скрипеть и фляжка выскальзывает из ее руки так, чтобы ее пальцы не коснулись чужих. — Ты что, действительно стащила спирт у Помфри? — хмыкает Малфой. — У бедной старухи и так спонсирование копеечное. Ублюдок наверняка в первую очередь поднес горлышко к носу, ради остроумных едких комментариев, но Гермиона отказывается смотреть на него. Не когда она настолько низко, а он настолько высоко. Поэтому она пододвигается ближе к краю и позволяет ногам ниже колен свиснуть над пугающей высотой, до тех пор, пока они не промерзнут на ледяном ветре. Она слышит чужой глоток и перехватывает бутыль, когда та тычется ей в тыльную сторону руки. Малфой грузно приземляется недалеко от нее так, чтобы было удобно передавать сосуд друг другу, и молчит. На этот раз Гермиона молчит вместе с ним. Это тоскливо. То как Гермиона облокотилась подбородком на нижнюю перекладину и смотрит на мутное небо, будто нашла в нем что-то интересное. Как Малфой облокотился на руки за своей спиной и как расслаблено он выглядит в месте, в котором он положил начало кошмару. Их пустые невидящие взгляды и одинокая фляга между ними с алкоголем на парочку глотков, после которых ни у одного из них не будет причины оставаться здесь — это лишь послужит началом новой пелене неловкости. Это все так чертовски тоскливо. И Гермиона позволяет тоске окутать ее, будто она может спрятаться от ветряных порывов, пробирающих до дрожи. Она сглатывает тоску, позволяя ей обжигать горло вместе с алкоголем и слюной, и пропускает ее прямо в пищевод. — В праздник и без шрамоголового. Я думал, у тебя традиция нажираться вусмерть на каждом импровизированном банкете, — она пропускает мимо ушей детсткое оскорбление, которое уже несколько месяцев как стало некорректным. Как пропускает и возможность ответить что-либо более уклончивое. — Родители Гарри умерли в этот день. Вообще-то сегодня траур. — Вообще-то, — Малфой поднимает голос на несколько октав, в открытую пародируя Гермиону, — шесть лет этого траура не было, и вы портили Хеллоуин всем в замке. Гермиона шмыгает и вытирает нос большим пальцем, все-таки отодвигаясь от края и пряча ноги под себя. — Не знаю, — говорит она, даже не пытаясь скрыть, — уж тебе то это может быть более понятным, чем мне. Гермиона прикусывет кончик своего языка лишь через секунду, когда до нее доходит смысл того, что она произнесла. Но Малфой не выглядит оскорбленным. — Так значит твои родители живы? — спрашивает он и по его интонации невозможно понять, фальшивый ли его повседневный тон, с которым он говорит о подобном или он действительно смирился с еще совсем недавней потерей. В них высокоградусная настойка, которая все никак не заканчивается, но от таких разговоров Гермиона обычно трезвеет и встаёт перед выбором. С одной стороны, она достаточно трезвая, чтобы этот разговор не произошёл. С другой стороны, она достаточно трезвая, чтобы полусерьезно поговорить об этом, снимая с себя, ответственной, постфактум, потому что у неё будет оправдание в виде ‘Я была пьяной’. Она косит глазом на Малфоя, и замечает, что он выглядит более собранно, чем минут пять назад. Не так, будто его продувает, и он инстинктивно сжимается, а будто он вспомнил про рамки. Свои личные, в особенности. Червячок в голове Гермионы говорит ей, что Малфой находится в том же положении, что и она. И это склоняет ее к тому, что такие темы надо избегать, особенно на неполную трезвую голову. Особенно на покрытой инеем Астрономической башне. Особенно с Малфоем. С Малфоем, который нервно стучит указательным пальцем по деревянной доске. Некрасивый ритм, который выдает чужое неравнодушие. Гермиона отвечает в темп. — Живы. Меня не помнят. Под Обливиейтом. Не снимается. — То есть родителей у тебя нет, — заключил Малфой. У Гермионы не нашлось сил спорить. — Преступника посадили? — Какого преступника? — не поняла Гермиона и остановила фляжгу у своих губ, так и не сделав глоток. — Который проклял их, — также не смекнул Малфой, и стук его пальца прервался. — Ты не понял, — Гермиона отставила бутылку на место между ними, сглатывая остатки слюны в ее сухом рту, игнорируя кислое послевкусие от алкоголя. — Это я наслала Обливиейт. Формулировка следующего вопроса заняла у Малфоя некоторое время. — Ты не смогла нивелировать собственное заклинание? — недоверчиво спросил он, и она лишь хмыкнула на это. Величайшая волшебница поколения, черт подери. — Книги описывают это так, будто заклинание прячет жидкость в бутылке. Через некоторое время ты возвращаешься и снимаешь невидимость — воспоминания возвращаются. Но, когда я попыталась, этой жидкости будто не было и в принципе. Испарилась, пролилась или я сама удалила ее вместо того, чтобы спрятать. Я не знаю. Просто восстанавливать там нечего. — Ты не выглядишь слишком расстроеной, — Гермиона будто физически может почувствовать исследующий взгляд на своем лице, и вместо того, чтобы ткнуть Малфоя в лицо тем, что тот сам-то не горюет, просто пожимает плечами. Она не может избавиться от чувства, будто из нее вытягивают информацию. Это неприятно, то как ей задают наводящие вопросы и заставляют говорить-говорить-говорить, подавать на серебряном блюдце новые аспекты ее жизни, в то время как на подносе, протянутом ей, и тарелки то нет. — Привыкла, — тонет в завывании ветра последнего дня октября, и Гермиона думает, что Малфой не услышал. Она надеется, что он не услышал. Она сравнивает чужой взгляд с жалом ос, потому что ее разум достаточно затуманен легким хмелем для такого, и думает. Взвешивает. Что она получает и что она теряет. А потом начинает говорить. — Иногда мне кажется, что их никогда не было рядом. Моих родителей. Я часто спрашиваю себя, как, будучи магглой, я бы могла отпустить своего ребенка на четыре месяца в мир волшебников, о которых мне в один момент просто сообщили и сказали, что ход туда закрыт. Чтобы потом увидеть своего ребенка на две недели, угостить Рождественским ужином и снова отпустить на пять месяцев. Я не понимаю. Я бы не смогла. У них не было переговорного зеркала, чтобы связываться со мной. У них были только совы, прилетающие в воскресенье. Когда я неделями лежала после нападения василиска, они будто не заметили. Я пропала, а потом мы продолжили общаться, будто ничего не случилось. Я никогда им об этом не рассказывала. Это не было секретом, и она не чувствовала себя более уязвленно от того, что озвучила это вслух. Это просто факт: очередной аспект ее жизни — ее родители все ее детство были для нее далекими и отстраненными. Они были в родительской роли, но их самих Гермиона не знала. Ровно как и они не знали, каким человеком она становилась и кем являлась каждый раз, когда возвращалась в родной дом летом. Просто так сложилось, что эти переживания мысли ей было некому рассказать до этого момента. Она бы не посмела озвучить это Гарри. Она бы только разочаровалась, озвучив это Рону. И по-хорошему Малфоя тоже стоило вычеркнуть из списка, если не по целому списку причин, то хотя бы потому что он осиротел в этом году. Но, в отличие от Гарри, он выглядит так, будто ему плевать. Он не проецирует чужие слова на свою жизнь, и он определенно не выглядит так, будто собирается сказать «Будь благодарна за то, что у тебя есть! Твои родители живы и здоровы, что тебе еще надо? Бери ситуацию в свои руки, если ты чем-то недовольна, и открой им свое сердце, если ты хочешь что-то изменить.» — Возможно, поэтому их воспоминания стерлись подчистую. Их просто было слишком мало, и они были прямо… на поверхности. Воздух между ними ненадолго застывает после ее выплеска. Гермиона делает глубокий вдох, расправляя грудную клетку и взвешивая последствия своей глупости. — Ты звучишь так, будто обижена, что магглы не смогли противостоять психофизиологическому заклинанию и забыли тебя. Она была обижена. Это чувство засело глубоко внутри, как личинка, которая шевелилась время от времени. Она была бесконечно обижена. Потому что в теории они могли бы вспомнить, у них был шанс, и Гермиона была готова разгребать почву старенькой лопатой до тех пор, пока не отроет запрятанный клад. Но у них не получилось, а Гермиона обнаружила, что земля залита цементом. Это иррациональное чувство, но Гермиона ощущает себя так, будто ее предали, не имея никакого права на это. В конце концов, она лишь пожинает плоды собственных ошибок. — Наверняка, если бы ты обратилась к опытным колдомедикам, они смогли бы решить твою проблему. Твою. Она придирается к словам, но это слышится ей так, что воспоминания ее родителей имеют значение только для неё. Поэтому она решает озвучить это — у неё складывается впечатление, что Малфой почти догадался. — Они выглядели счастливыми. Нашли себе место, работу, на которую оба ходят с удовольствием, выбираются на прогулки почти каждый вечер и завели себе собаку. Ретривер, можешь поверить? Чертов эталон семейности. У них там уже началась новая жизнь, которая им приносит гораздо больше удовольствия, чем раньше. Я не хотела вставать на пути. — Это кажется твоей постоянной проблемой. Что ты боишься встать у кого-то на пути. Гермиона вперивается ненавистным взглядом в ползущее черное облако. Она думает, что сейчас очередь для ее реплики, но Малфой дополняет: — Удивительно для той, кто в детстве только и делал, что шёл по головам. — Это ты о себе? — по-детски вырывается у Гермионы. — Я аристократ. Элита. Я был рожден, чтобы идти по головам. Ты же просто наглая выскочка, которая забывала свое место. Гермиона игнорировала ярость, закипающую в ее груди, но она не смогла спрятать разъяренное выражение на своем лице. Она ненавидела такое. Когда люди несли лицемерную чушь, не осознавая, что за их попытками выставить себя в лучшем свете прячутся те же грехи, в которых они пытаются уличить остальныx. — Ну конечно. Аристократ с серебряной ложкой в жопе, для которого папочка сам протаптывал чужие черепа. — Аристократия подразумевает, что я пойду по стопам своего отца, по стопам своего дедушки, прадедушки и остальных, потому что наш путь един, — и их единый путь пересекся здесь, на верхушке Астрономической башни, где Малфой сидел на пыльном полу с нелепо надувшейся рубашкой от забравшегося под ткань ветра. Башня, которая знаменовала конец величия рода Малфоев. — Ты смешон. Не приложив ни капли усилий для того, чтобы оказаться там, где ты есть сейчас, ты считаешь всех, кто зарабатывает все своим трудом, выскочками, — Гермиона надеется, что Малфой не настолько глуп для того, чтобы считать, что его работа заключалась в том, чтобы 'соответствовать стандарту’. — Потому что для этого прикладывал усилия мой отец. В один день я бы заменил его и стал главой рода. У меня не было возможности проявить себя, — его голос тянулся, как деготь. Ленивый в своей уверенности. Комфортный в своей невежественности. — У меня слов нет, — покачала головой Гермиона с удивленной улыбкой. — Никогда не думала, что буду говорить с кем-то, кто настолько не осознает своих привилегий. Тебе настолько плевать на то, как может выглядеть жизнь за воротами твоего Мэнора, уверена Люциус был в восторге. — Отец учил меня всему с самого детства, — Гермиона позволила ему не отвечать на предыдущее высказывание и сделала вид, будто не заметила перевода темы. — Он поправлял мои манеры за столом, регулярно проводил опросы, чтобы быть уверенным, что я освоил материал. Объяснял мне систему деления по крови. Он был моим учителем, и видеть разочарование на его лице было самым худшим кошмаром. Чужая нахмуренность контрастировала с надутыми губами, и внезапно Гермиона увидела перед собой мальчика. Чертового ребенка с круглыми щеками, абсолютно неграммотного и самозацикленного. Малфой вытряс последние капли из бутыли, и Гермиона вспомнила, что он должен быть пьян. Что это практически первый раз, когда она видит пьяного Малфоя за очень долгое время, и это абсолютно точно первый раз, когда видит его пьяным вблизи. Последнее, что она бы предположила, это то, что пьяный Малфой становится капризным. — Ну конечно. Ты всегда подражал ему. — Говоришь так, будто это плохо. — Тебе нужно брать кого-то за эскиз для построения своей личности, только когда у тебя за душой у самого ничего нет. — Ты подражала Макгонагалл. — Профессору Макгонагалл, — надавила Гермионa. — Великая женщина, которая на всех правах была моим официальным учителем и деканом факультета. Ее профессия заключается в том, чтобы быть идолом, на которого необходимо равняться, — Гермиона откинулась на спину и посмотрела на дугообразный свод. Вид был ей незнаком. Она так давно не смотрела на то, что у нее над головой. — Ну, а для меня ролевой фигурой был отец, — фыркнул Малфой. — Ты слишком оскорблена этим. — Потому что твой отец объективно плохой человек. Он просто олицетворение неравенства: классового, расового, гендерного и любого другого, которое может прийти в твою голову. Я удивлена, как у него сердце не остановилось, когда он узнал о твоей дружбе с Забини. — Я думал, ты относишься к чужим ошибкам более философски. А-ля они помогают понять, где мы свернули не туда, и являются материалом для вынесения уроков, чтобы больше не оступаться в будущем. — …и становиться лучшей версией себя, да-да. Только тогда, когда у тебя есть намерение саморефлексировать и становиться лучшим человеком. В этом разница. Профессор Макгонагалл желала чтобы мы становились лучше. Я сама хотела быть лучше и брала лучшие ее черты, чтобы учиться этому. Ты же просто копировал своего отца. Гермиона думает, было ли будущее Малфоев предрешено, когда Люциус пошел под крыло Воландеморта. Люди боятся Бога, но просят его о милостях. Это первая аналогия, которая всплыла в голове Гермионы, когда она читала о Второй Магической войне в исторических учебниках. Она смотрена на страницах колдографии Пожирателей, склонившихся перед подобием человека, а видела только колокола церкви по воскресеньям. Потому что они все опускались на два колена. Это были не рыцари, отдающие присягу своему предводителю — разделение на иерархические ступени было более спартанским. Это было не одна и не две перекладины, отделяющие Воландеморта от ближних служащих — между ними была вся стратосфера, потому что он был в небе, а они — на земле. Разница между рабством и крепостным правом заключается в дани, выплачиваемой своему хозяину, но Гермиона все равно не может расположить Пожирателей между этими двумя делениями. Поэтому она ассоциирует их с верующими. Не мучениками, которые истязают своё тело, чтобы приблизиться к божественному образу. А те, которые веруют условно — тратя абсурдное количество денег на иконы, но читающие молитву только на Пасху. Потому что это самое настоящее подхалимство. То самое, которое заставляло Пожирателей пресмыкаться. Семья Гермионы не была идеальной, но она была обычной. Здоровой полной семьей, в которой все искренне любят и заботятся друг о друге, и не могут похвастаться психопатом в своей кровной линии. В которой все со своими тараканами, но это не значит, что это плохо. Все-таки все вокруг нас — живые люди, и было бы странно, если бы они ходили всегда довольными и с журнальными улыбками. Семья Гермионы не идеальна, но ссылаясь на различные семейные истории, которые она слышала в течение всей своей жизни, родители Гермионы это те люди, на которых многим стоило бы равняться. Проблема была в том, что они были верующими. Теми верующими, которые водили свою дочь в церковь на утреннюю службу каждое воскресенье. Которые читали короткую молитву перед каждым ужином. Ставившие свечки за здоровье родных. У которых на полках между научными книгами матери и техническими учебниками отца где-то стояла Библия. Которые крестили Гермиону, когда та была младенцем. Этого никто никогда не озвучивал вслух, но воздух в доме переменился, когда Гермиона с родителями впервые вернулись из Косой Аллеи. Более четко Гермиона осознала своё новое положение, когда вернулась в родной дом на летние каникулы, потому что она попала в знакомую обстановку. Дистанция. Такая же, которую она пережила в начале этого учебного года, будучи магглорожденной, жаждущей вписаться в магическое общество. Это было что-то еле осязаемое, вторичное, когда она была в Хогвартсе, но дома это ощущалось бездонной пропастью с хлипким веревочным мостом, на котором не осталось даже поломанных досок, чтобы перейти. Сплошные щепки. Гермиона не могла сказать, что было в голове ее родителей. Какими именами они ее звали. Проклятой. Адским отродьем. Антихристом. Разве что ведьмой, потому что это то, кем она являлась. Мама объяснила ей, что религия зародилась, когда у людей не было достаточно знаний, чтобы объяснить что-то. Из серии: пошла засуха и угробила весь урожай — на то воля Божья. Но наш Бог — наш провидец в лучшую жизнь. Это тот, кто проведёт нас за руку через райские врата, где они обретут настоящее счастье и познают бессмертие. Бог прижмет губы к их лбам, потому что он их любит. Он будет заботиться о них, он возьмёт под своё крыло даже тех, кто не ведает о нем; раскроет глаза на суть бытия и даст тебе счастье через страданья. Мама никогда не рассказывала Гермионе об Аде, но Гермиона узнала об этом сама. Увидела леденящие душу изображения адских чертей, отмывающие людские грехи кровью, и с тех пор, с шести лет Гермиона захотела попасть в рай. Когда Гермиона вернулась со своего первого года обучения в Хогвартсе, она не молилась за семейным столом, а просто принялась есть мамину лазанью. Ей это больше было не нужно. Потому что ее рай теперь был здесь — на земле. В ее кармане был инструмент, дарующий ей безграничную власть, а в спальне на втором этаже книги, объясняющие все, что до сих пор остаётся загадкой для маггловских ученых. Ее глаза были широко открыты. Сильнее уже попросту некуда. К концу лета все устаканилось. Дышать стало легче, и Гермиона снова притиралась с родителями плечом к плечу, сидя на диване за вечерней телевизионной программой. Будто бы им всем нужно было напоминание о том, кем они являются. Но потом Гермиона уежала снова на 4 месяца. — Твоя жизнь централизируется на Поттере, — внезапно сказал Малфой, будто долго думал об этом. Гермиона ничего на это не ответила, потому что, ну. Туше.