Это же самое страшное, когда у человека не остается никаких желаний. Фаина Раневская
flashback Гермиона видит эту женщину в первый и последний раз, но позволяет ей выговориться столько, сколько той потребуется. Она могла бы отключиться и потеряться мыслями в своей голове, изредка кивая, делая вид, что все еще слушает, но по какой-то причине вместо этого она внимала каждому слову. Она сидит после вызова на обнаруженную точку Ордена. Приказ пришел слишком поздно, и Гермиона явилась уже к завершению битвы, где все, что ей оставалось — зачистить место. Сигарета в ее руке тлеет, и она не может избавиться от чувства, будто ее руки грязные и смердящие. Она расстаскивала завалы, ощупывала трупы, пытаясь найти живых членов Ордена, которых атаковали быстрее, чем они смогли защититься. Перед ней какая-то глупая кружка с дешевым пакетиком чая, залитого кипятком уже в третий раз. Гарри на такое обычно брезлгиво морщит нос, но его тут, слава Мерлину, нет. Сейчас должно быть около пяти утра, но солнце еще не встало. Их вернувшийся отряд, который вызвали посреди ночи, сидит в большинстве своем без сна на первом этаже небольшого коттеджика, который уже неделю является новым местом остановки Гермионы. — Человеческий мозг интересная штука. Знаешь, я долгое время резала себя, будучи подростком, — женщина перед ней выглядит лет на тридцать. У нее большие глаза и пухлые губы, которые молодят ее лицо, но сорванный прокуренный голос стирает всю миловидную картину. В отличие от Гермионы, в кружке незнакомки плещется дешевый виски, который только своим ядреным запахом провоцирует у гриффиндорки рвотные позывы. — Я была того самого возраста, когда все говорят про импульсивность молодежи и стремлению привлечь к себе внимание псевдостраданиями. Удивительно, как твои проблемы становятся для окружающих смешными, если ты недостаточно зрел. Как будто из-за того, что тебе четырнадцать, ситуация становится менее ужасной. Твои шрамы не пройдут в любом случае, а травмы сами собой из головы не выветрятся, и это так, блять, отвратительно, когда твои проблемы обесценивают из-за того, что ты ребёнок. Даже если у подростка и есть желание привлечь к себе внимание, неужели нельзя сложить два плюс два и сообразить, что если для получения внимания ребёнок себя буквально калечит, то проблемы реально имеются и, при том, пиздец серьёзные? — она яростно вскинула руки в сторону Гермионы и проморгавшись выдохнула. — Извини, увлеклась. Так вот. Я себя резала. Потом перестала. Потом случались рецидивы, но редко. Приблизительно в середине всей этой свистопляски я начала курить, и сама себе развила зависимость. И знаешь, у меня был отдельный ящичек под зеркалом десять на десять, я складывала лезвия туда. Так сказать, сто кубических сантиметров ненависти. Я не использовала его ни для чего другого, только доставала из него вещь, когда мне было настолько хуево, что хотелось нанести себе физический вред. И когда я была в долгой затяжке от селфхарма, я решила начать бороться с курением. Она сделала остановку, чтобы затянуться, и Гермиона с силой подавила в себе смешок. — У меня была мысль положить сигареты в тот же ящичек, как напоминание, что помимо того, что они даруют мне облегчение, они также убивают меня. Этакая параллель. И я хранила там сигареты летом, пряча от родителей, но реже от этого курить не стала — просто ящик открывался с той же частотой, как и в худшие времена. И через парочку дней я поняла, что будет два варианта развития событий. Либо в моем сознании уложится концепция того, что резать себя — это плохо, потому что это причиняет мне вред, а курение тоже причиняет мне вред, значит это тоже плохо, и надо относиться к себе бережнее и завязывать. Либо мозг выберет другую дорожку и вместо того, чтобы виланизировать сигареты, он начнёт нормализировать порезы. В итоге, я решила переложить сигареты в другое место, от греха подальше. Гермиона не нашлась, что на это ответить. Она бы могла сказать: «Спасибо, что поделилась со мной», но подобный монолог не требовал благодарности. Подобный человек. Поэтому вместо этого Гермиона отвернулась по направлению к гостиной, где Джинни и двое незнакомцев сидели на диване перед маггловским старым телевизором, транслирующим какую-то романтическую кинокартину. Главная героиня рыдала на табуретке в больнице, склонившись к телу на кушетке, к которому было подключено бесчисленное количество проводов. Помехи прервали картину, но через две секунды эта героиня уже держала чужую руку и прижималась к ней лбом. Люди романтизируют смерть слишком сильно. — Какая прелесть, — женщина смотрела на ящик, видимо проследив за направлением взгляда Гермионы, и с силой вжимала окурок в пепельницу. И правда. Прелесть. Возможно есть что-то эстетичное, когда ты находишься на грани смерти в таких условиях. В сияющей чистотой палате явно платной больницы, когда у тебя есть кто-то, кто будет по тебе страдать. После бесчисленных погребений тел — Гермиона перестала считать месяц назад, остановившись на шестнадцатом — которые были найдены и доставлены в целостности, и более частых сожжений останков, которые не перенесли аппарацию благоприятно, она даже могла понять изюминку этого эпизода. Все-таки, когда твоя смерть не проходит в условиях запаха жженых волос и человеческих неконтролируемых выделений от болевого шока и чего похуже, это действительно в некотором смысле искусство. Тот вид искусства, когда ты стоишь над могилой человека, с которым говорил от силы раз пять и ловил его фигуру в помещении время от времени, но отдаёшь ему солдатскую честь, а потом осознаёшь, что фотография в рамке перед тобой — твой первый раз, когда ты видишь этого человека улыбающимся. Тот вид искусства, когда твои глаза щиплют от того, что все вокруг не опорочено грязью.***
Гермиона старательно его игнорирует. В конце концов, что еще она может сделать? Подмигнуть ему в Большом Зале? Подарить смущенную улыбку на сдвоенных парах? Сделать что-нибудь безумно глупое, что впоследствии станет новой причиной для насмешек с его стороны? Поэтому она не позволяет ни одному взгляду утечь в его сторону. Даже если ее глаза механическим движением обводят класс в поисках Гарри, и она замечает в помещении блондина, Гермиона прикладывает дополнительные усилия для того, чтобы выглядеть максимально непринужденно. Вероятно, с ее талантом к актерскому мастерству это работает против нее. Когда она оправдывалась перед напуганной Джинни, которая нигде не могла найти ее пол дня, вдобавок узнавшей от Парвати, что Гермиона не ночевала в общежитии, она не смогла сказать ничего умнее того, что заснула в одном из классов за выполнением домашней работы. Джинни не поверила ей. Ни на йоту. Но, увидев ее помятый внешний вид, лишь поджала губы. — Ты ведь скажешь, если тебе понадобится помощь? — тихо спросила она. Это не было разговором со старостой, которая должна поддерживать контакт со всеми учениками факультета. Это была просьба от человека, который когда-то был ее близким другом. — Конечно, — заверила Гермиона, подкрепив это несколькими кивками. Вряд ли вышло правдоподобнее предыдущих слов. — Я знаю, что ты чувствуешь себя намного комфортнее с Гарри и Роном, — Джинни отвела глаза в сторону, аккуратно подбирая слова, — Но если по каким-то причинам ты не можешь сказать им что-либо, ты всегда можешь подойти с этим ко мне. Что бы это ни было, я никогда не использую это против тебя. Мы переживаем за тебя. Пожалуйста. Будет достаточно просто того, что ты начнешь заботиться о себе. Гермиона сглотнула. Эти слова легли на нее, придавливая ее шею к полу. — Мне жаль, что я заставила ваc переживать, — искренне говорит она и выдавливает кривую улыбку. — Я просто немного не в своей тарелке последнее время. Если бы это было что-то серьезное, я бы сказала вам, правда. Не о чем беспокоиться. — Твое самочувствие — это серьезно. Твои переживания — это серьезно. — Я знаю. Спасибо тебе, Джинни, — Гермиона делает шаг вперед, раскрывая свои руки в стороны скорее из чувства обязательства, а не из чистого побуждения. Ей не хочется обмениваться утешительными объятиями, но обычно это было именно то, что она делала, когда чувствовала ответственность за чужие эмоции. Последний раз окинув ее взглядом, Джинни кивнула сама себе и направилась в сторону подземелий. Гермиона рванула в противоположном направлении, нервно доставая картонную пачку сигарет. Этот разговор выжал из нее все соки, которые могли в ней остаться после ночи в отключке, без еды и душа. Ее глаза щипало от сухости, а желудок сводило голодными спазмами из-за того, что она не успела ни на один из приемов пищи и теперь должна ждать до вечера. Гермиона не глядя потянулась за одной, и, уловив кончиками пальцев только гладкие стенки, посмотрела внутрь и потрясла упаковку с раздраженным стоном. Она забыла, что выкурила последнюю по дороге к Большому Залу, из которого к тому времени уже вываливались все ученики, торопящиеся на пары. Джинни не дала ей даже возможности захватить бутерброд. Круто развернувшись в коридоре, Гермиона направилась на следующую пару в надежде, что Гарри будет там. Вроде бы Чары были обязательным курсом. Лавируя между толпами студентов, зависшими перед закрытыми аудиториями, Гермиона искала кудрявую макушку. Заметив своих однокурсников, она рванула к ним, хватая Поттера за плечо со спины. — Гарри, стрельнешь? — спросила она, не успев перевести дыхание. Гермиона нервно подпрыгивала на носочках в надежде, что она успеет найти укромный уголок до начала пары, и пытливо уставилась в глаза Гарри. Он моргает один раз. — Гермиона, я… Я бросил, — и смотрит так, будто Гермиона заявилась к нему с отрезанным щупальцем осьминога со дна Озера. Будто он не знал, что она — нет. Будто от ее волос и кончиков пальцев не исходила табачная вонь. Будто ее зубы не желтели. Иногда Гарри был на редкость толстокожим. Гермиона щелкает пальцами при мысли, что придется просить у старосты притащить ей блок из Хогсмида, но улыбка образуется на ее лице с удивительной легкостью. — Это хорошо, Гарри, — она подаётся вперёд, чтобы обнять его. Это значит, что он справляется. Может не все идеально, но Гарри лучше, и он работает над тем, чтобы достичь идеала. Она отстраняется, и, не в силах посмотреть ему в глаза, отводит взгляд на оправу его очков. Отношения между ними всегда вызывали вопросы у Гермионы с той точки зрения, что она аналитик. Она не могла описать их словами, потому что было между ними что-то, что не поддаётся объяснению с помощью психологических книжек про химические реакции в мозгу. Между ними было много секретов, которые они оба знают, но при этом не произносят вслух. Они просто смотрели друг на друга и понимали. И никогда не обсуждали. Гарри называл их родственными душами. Гермиона в них не верит, но никогда с ним не спорила. Их состояние шесть месяцев назад было чём-то периферийным, чем-то, что всегда тяготит воздух в помещении, что никто не может полностью осознать, но Гермиона знала, что как и она у себя в голове, так и Гарри может сформулировать это в слова. Потому что это было саморазрушением. Потому что в какой-то степени они оба себя ненавидели. С каждым глотком алкоголя, с каждой каплей яда, впитывающейся в стенки их желудков, они утопали в своём отчаянии. В осознании того, что у них нет такого варианта, как оборвать все здесь и сейчас. Прекратить все и выйти из игры: сбежать в другую страну, спрятаться в одиноком городе в горах, изменить личность, оборвать все нити, убить себя в конце концов. Они не могли. Им приходилось стоять там со сгорбленной спиной и позволять миру перемалывать их раз за разом, не имея предположения, когда будет слишком. Они не могли повеситься, но они могли травить себя. Медленно, почти неощутимо, но с осознанием, какие последствия ждут их в будущем от каждой выкуренной бумажки с замотанной смесью табака внутри. Это заставляло чувствовать себя лучше не только из-за дурманящего дыма, но и из-за осознания, что конец все ближе и ближе. Все ближе. И ближе. Гарри вышел из гонки, и это прекрасно.***
Малфой находит ее сам. Когда он идет ей навстречу в коридоре, который опустел из-за того, что до начала комендантского часа оставалось не больше двадцати минут, Гермиона задумывается над тем, что было бы неплохо скопировать слизеринскую манеру, и ходить исключительно в чьей-то компании. Он останавливается четко перед Гермионой, и она не делает попыток по-детски его обойти, зная как глупо это будет выглядеть. Это первый раз, когда она видит его ночью, будучи трезвой. — Ты потерялся? — с вежливой улыбкой уточняет она, надеясь разделаться с этим как можно быстрее. — Больше не такая дружелюбная, да? — хмыкает он и осматривает. Анализирует. — Нет настроения на компанию? — просто спрашивает он, будто предлагает ей пойти прогуляться. Пропустить стаканчик пива, поболтать о чем-то повседневном или что-то подобное. Но хуй он хотел класть на прогулки. Гермиона не могла найти видимых подтверждений, но она четко ощущала, что имелся подтекст. Честно говоря, у нее не то чтобы было настроение. Она просто шла в гриффиндорскую башню, чтобы принять душ и лечь спать, и, вышагивая по коридору, в последнюю очередь мечтала о сексе. Однако она кивает и идет за ним в ближайший класс. В этот раз одежда почти полностью остается на них, она даже не расстегивает рубашку. Малфой откидывается на деревянном стуле, когда Гермиона усаживается на него сверху, и приблизительно к этому моменту все имеющиеся в кабинете портреты сообразили, что им пора перемещаться в другие рамы. Гермионе не нужно раздеваться, чтобы его руки заползли под одежду и аккуратными движениями начали вырисовывать узоры на ее спине. Его рот тёплый и мягкий, ноги широко расставлены, чтобы она могла устойчиво сидеть на его бёдрах, и, вместе с горячими руками на ее коже, это все заставляет Гермиону так разнежиться, что она неосознанно растекается по Малфою, придавливая его своим весом. Она проводит ладонью по его шее, царапая короткими ногтями кожу у ключиц, и чуть сдвигает бёдра, чтобы сесть как надо. Руки Малфоя плавно перебираются под ее юбку, на ее ягодицы, когда Гермиона начинает двигаться круговыми движениями, стимулируя трение через одежду. Сдвигая в сторону белье, он проводит по ее входу пальцем прежде, чем его ввести. Малфой медленно двигается в ней, пока она покачивается сверху, и не перестает ее целовать. Им требуется пять секунд, чтобы Гермиона сняла с себя белье и для удобства юбку, а ему расстегнуть ширинку. Малфой вспоминает про контрацептивное заклинание, когда она уже опускается на его член, и громко матерится, пытаясь достать свою палочку. Гермиона тихо смеется от его недовольного выражения лица, когда он сотворяет чары, и опускается до конца. Она двигается на нем медленно больше из-за того, что ее мышцы ног легко может ударить судорогой от продолжительного перерыва от физических нагрузок. Честно говоря, секс в такой позе выглядел проще в ее воображении. Она не может длительное время двигаться вверх-вниз, поэтому делает передышки, выводя круговые узоры на его бедрах. Руки Малфоя не отрываются от ее ног. Он либо протяжно гладит ее, проводя от ляшек до ягодиц, либо сжимает мягкости, поддерживая Гермиону при движении. Внезапно он замахивается. Звук, с которым ладонь Малфоя шлепает по ее бедру, оглушает. Гермиона насаживается до конца и останавливается, чтобы Малфой перевёл на неё затуманенный взгляд. — Ударишь меня ещё раз и заканчивать будет сам, — ровно сообщила она, и, не прерывая их зрительный контакт, приподнялась и с силой опустилась. Малфой потеряно кивает, и его ладони сжимаются на ляжках Гермионы, откровенно лапая. Он сжимает ее ноги сильнее, почти до синяков, заставляя остановиться, и начинает вбиваться в нее сам, пока Гермиона ловит воздух ртом у его уха. Одной рукой Малфой перехватывает ее через спину, прижимая грудью к себе, пока второй он тянется вниз, между ее ягодиц. Его пальцы небрежно пробегают по кольцу мышц, к которым никто никогда не прикасался, и Гермиона задыхается от противоречивых чувств, но рука Малфоя продолжает опускаться ниже, пока не касается места, где их тела соединяются. Он мычит, чувствуя свои пальцы у основания члена, не переставая вбиваться в неё, пока Гермиона отчаянно цепляется за его плечи. Его толчки стали хаотичными, и Гермиону прижало к чужому телу так плотно, что ей казалось, будто ее грудная клетка затрещала, но она просто позволила ему гнаться за собственным оргазмом. Малфой уткнулся лбом в ее плечо и протяжно простонал, и именно тогда Гермиона вспомнила о своём мнении касательно вытекающей спермы. Да блять. Гермиона продолжала сидеть на пытавшемся отдышаться Малфое, пока он не подтолкнул ее, прося приподняться, чтобы выйти. Гермиона хотела встать с него окончательно, но он надавил на ее бедра и заставил сесть обратно, находя большим пальцем клитор. Зрение Гермионы расфокусировалось. Она со всхлипом уткнулась носом в его щеку, тихо постанывая, пока он ровным темпом доводил ее до края. Гермиона прикусила косточку его челюсти, когда он внезапно отстранил руку, и разочарованно засопела, поднимая взгляд. Она успела увидеть лицо Малфоя на короткий миг прежде, чем он схватил ее ягодицы и с нажимом опустил на своё бедро, и она уткнулась в его плечо, громко простонав. Жесткими движениями, контрастирующими с аккуратной стимуляцией пальцами, он заставлял ее проезжаться промежностью, потираясь о его ногу. Казалось, Малфоя совсем не беспокоила сперма, которая вытекала из неё на его чертовы брюки. Стон, который Гермиона издала, шокировал даже ее, заставляя коротко подавиться звуком в собственном горле, и ее бёдра напряглись, пытаясь замедлить фрикцию. Она не привыкла доходить до оргазма таким безжалостным способом: когда во время мастурбации стимуляция становилась слишком сильной, она естественным образом замедлялась, не имея возможности насильно идти против чувствительности своего тела. Но Малфой продолжал свои манипуляции, игнорируя ее всхлипы и впивающиеся в кожу ногти, пока она со слабым стоном безвольно не осела на него. И даже тогда он продолжал двигать ее бёдра, хоть и медленее, продлевая оргазм, пока она не ударила его вялой ладонью по груди. — Хватит, хватит, — Гермиона лежала на нем, слыша только оглушающий стук своего сердца. Она прижималась лицом к его шее, когда на ее губы скатилась капелька чужого пота, которую она бездумно слизала. — Ты там жива? — вибрация голоса в чужой груди ее несколько взбодрила, и она приподнялась, чтобы посмотреть на его лицо. Малфой выглядел так, будто он сыграл в лотерею на свой последний фунт и сорвал куш. Гермиона сонно моргнула, регистрируя на своих ягодицах чужие ладони, и перевела взгляд вниз. Брюки Малфоя были полным месивом. — Сам виноват, — бездумно сообщила она, и Малфой на это лишь кивнул. Он придерживал ее за талию, когда Гермиона поднималась. Она игнорировала свои ноги, налившиеся свинцом, и хотела как можно скорее оказаться в мягкой кровати. Видимо, до душа она сегодня не дойдёт и сто раз пожалеет об этом сутра. Она бездумно смотрела куда-то по направлению двери из кабинета, пока Малфой застегивал ширинку, и пропустила момент проснувшейся у него тактичности. Гермиона пришла в себя от чужой палочки у своих ног, когда Малфой бормотал очищающее заклинание. Она моргнула. — Иди спать, Грейнджер, — усмехнулся он и направился на выход. Она посеменила следом. — Тебя проводить? — приподняв бровь, обернулся на неё Малфой. Он обвёл взглядом ее внешний вид, и судя по всему выглядела она такой же затраханной, какой себя и чувствовала. Гермиона задумалась. Она знает, где гриффиндорская башня. Она может ходить самостоятельно. — Нет, спасибо, — прохрипела Гермиона, разворачиваясь в нужную сторону. — Спокойной ночи, — зачем-то добавила она и проигнорировала чужой смешок за спиной.