Что более характерно для человека – жестокость или способность её стыдиться? Грегори Дэвид Робертс
Гермиона думала, что за несколько месяцев поисков крестражей, которые она провела в постоянном физическом и моральном напряжении, у неё выработалась, по крайней мере, некоторая устойчивость. Как бы подъем порога. Но, возможно, дело в том, что летнее послевоенное время разнежило ее. Потому что, вернувшись в круг непрекращающейся истощенности, она чувствует себя ужасно. Недосып идёт мерным шагом в одном ряду с истерией и мигренью. Каждый раз при малейшем недовольстве или дискомфорте дыхание спирает давлением в горле, которое подкатывает слёзы на край век. Раздражительность Гермионы, казалось, достигает своих пиков, потому что в спальне она из последних сил сдерживается, чтобы не сорваться на Парвати, чей голос кажется неожиданно громким. Оглушающим. Гермионе хочется сказать, чтобы она заткнулась. Чтобы она, блять, перестала орать, потому что они находятся в пустом помещении на расстоянии нескольких шагов друг от друга, и нет не единой причины говорить так громко. Но она сдерживается и быстро ретируется, чтобы не нивелировать свой сомнительный успех. С другой стороны, она успевает подавить бурлящую раздражительность ещё в самом зародыше, когда Гарри просит ее помочь с нумерологическими задачами. Видит Мерлин, если бы это был Симус, он бы узнал о себе много нового. Это состояние должно ощущаться знакомым — постоянное хождение по краю, синусоида эмоциональных качель. Тем не менее это другое — отсутствует адреналин и остаётся угнетение в чистом виде. Ее преследует мигрень тупой болью, но даже спустя несколько недель она не может привыкнуть этому. Отодвинуть на периферию и отвлечь внимание от постоянного пульсирования. Иногда в ее голове всплывают картинки того, как с каждой вспышкой боли травмируются ее мозговые отделы, лишаясь функциональности. Ее живот урчит, но она не чувствует голода. Ровно так же, как и не чувствует вкуса джема на тосте. Она заставляет себя посещать Большой Зал, заправляя себя энергией из пищи, потому что иначе ее тело не выдержит. Она хочет плакать и спать. И не может сделать ни того, ни другого. Ночью ванная старост, от которой ей дала пароль Джинни, кажется губительной. Фарфоровая плитка, отражающая цветовые переливы витражных окон, будто испачкана черной кровью Гермионы, которая шипела у нее на предплечье в начале года. Когда она неудачно нанесла на шрам ту чертову пародию бадьяна Сьюзен. Все из-за какого-то шрама. Шумно приземлив магнитофон на бортик ванной, Гермиона рассеянно проводит ногтями по зудящему предплечью, и разувается. Перед ее глазами мелькают картинки, которые она не может точно разобрать. Вот лежит она на полу в душевой, пытаясь найти силы, чтобы доползти до шланга. Она на первом этаже площади Гриммо в компании незнакомых мужчин и женщин, которые умилительно смотрят на нее, как на котенка, и подливают в стакан алкоголь в два пальца, причитая о том, какая она юная. Вот она бежит где-то в лесу и спотыкается о торчащее из земли корневище. Она оглядывается и видит труп. Вот она метко попадает режущим заклинанием по горлу Пожирателя и слышит тошнотворный бульк, с которым тот давится своей кровью. Гермиона промаргивается поняв, что все так же стоит перед ванной, полностью одетая. Она наспех сбрасывает с себя все и заходит в горячую воду. Она слышит странный звук. Не то писк, не то белый шум, бьющий прямо по ушам. Она вспоминает прошедший день, пытаясь припомнить, приложило ли ее головой за последний час. Гермиона слышит странный звук. Звон в ее голове в условиях окружающего хаоса подозрительно напоминает человеческий крик. — Оклюсус, — орет она, схватив палочку, в итоге никуда ее не нацелив. Гермиона прерывисто выдыхает и дрожащими руками умывает свое лицо прежде, чем потянуться к магнитофону и поставить на проигрыватель единственную имевшуюся кассету. Классика. Как и ожидалось. Гермиона совершенно не разбиралась в изыске перетекания нот, но у нее не было никаких альтернатив, поэтому она позволила мелодии инструментов заполнить пространство, даже не имея понятия об исполнителе, номере симфонии, и была ли это вообще симфония. Вода тихо капает, вторгаясь своим звуком в аккомпанементы инструментов. Гермиона скрипит зубами от раздражения. Она не может отвлечься от своих мыслей, накатывающих на нее сносящими волнами, но когда у нее все же получается сосредоточиться на музыке, которая планировалась быть отвлекающим фактором, стройную игру из старенького магнитофона прерывает действующее на нервы капание из кранов. Руки Гермионы трясутся от эмоций, которые, кажется, сконцентрировались в ее центре, иначе она не может объяснить почему она чувствует себя так, будто ее грудная клетка в тисках. Она хочет расцарапать себе лицо, снять с себя кожу, разбить каждую кафельную плитку, взорвать 34 классных комнаты, которые будут на ее пути от ванной старост до общежития Гриффиндора. Поэтому она ныряет под воду. И кричит. Она не могла слышать свой крик, но влажный чмавк, с которым рассекалась чужая кожа был оглушающим. Гермиона ныряла под воду и слушала приглушённый плач скрипки до тех пор, пока у неё не начала кружиться голова на выходе. А потом выдернула пробку из слива и сидела в ванне, пока вся вода не стекла, а ее тело не начало дрожать. Когда она встала на ноги, ее зубы стучали друг о друга, а магнитофон молчал. Она натянула одежду на мокрую кожу, перекинула волосы с одного плеча на другое и выжала. Ее виски пульсируют. Она слышит, как сумасшедший смех Беллатрисы эхом отскакивает от стен ванной, и, стиснув трясущуюся челюсть, с нажимом проводит ногтями по руке поверх влажной ткани. Все из-за чертового шрама. Гермиона чешет его, пока не проступает кровь, а после коротким движением палочки высушила свою одежду и направилась в общежитие, оставив проигрыватель там, где он стоял. Если бы этого шрама не было, я была бы в порядке, — думает Гермиона, ускоряя свой шаг. Ее высушенные волосы начали торчать во все стороны так, будто она чертов одуванчик. Если бы его не было. Если бы его не… Она останавливается на входе в свою спальню, аккуратно приоткрывая дверь, ожидая, что Парвати уже будет сопеть в своей кровати в такой час. Убедившись, что чужой балдахин задернут, она тихо закрыла за собой дверь и грузно приземлила сумку около своей тумбы. Гермиона перевела взгляд на красное пятно своей рубашки, кожа под которой больше не зудит, и ей в голову приходит идея. Может быть… может быть, если оно потеряет свои очертания, может быть… она сможет это исправить? Гермиона шмыгает носом и на носочках подходит к комоду, чтобы найти в ящичках ее маггловские ножницы. Может быть, все дело в том, что слово на ее руке — заклинание? Беллатриса могла бы создать заклинание, активирующееся словом «грязнокровка»? С помощью Долохова, к примеру? Она задернула полог кровати, положив на покрывало палочку с горящим Люмосом. Гермиона поднесла ножницы к коже и глубоко вздохнула. У человека на подкорке мозга запрограммирован страх боли, непринятие ее. Это будет быстро. Она сможет. Даже если это не поможет заживлению, она перестанет наблюдать за этим отвратительным словом каждый день. Гермиона глубоко вдохнула, задержала дыхание и резко полоснула вдоль руки. Получилось слишком тонко и поверхностно, и она попробовала ещё. И ещё. Пока от надписи на ее руке не осталось лишь кровавое месиво. Это не ощущалось как падение — ее горло не сковало страхом, комната вокруг не накренилась, и воздух не сместился. Это не ощущалось таковым, но Гермиона знала, что как только она с нажимом провела по своей руке затупленными ножницами, она шагнула с обрыва. Потому что резцы шрамов памяти не выравниваются под лечебными травами, и то, что она делает с собой сейчас, останется вечным отпечатком в ее голове. Как договор, подписывающий посмертную службу — ты осознаешь давление, которое оказывает текст перед тобой, осознаёшь вес подписи, которую каллиграфически выводишь в нужной графе, но этот микро ураган происходит в несколько моментов, потому что в действительности это все ещё просто лист бумаги и просто пыльный кабинет, в котором ты совершил ошибку. Было бы легче, если бы ножницы проходили сквозь кожу как наточенные ножи, но нет. Острие цепляется за неровности кожи, и звук жесткого трения металла об эпидермис заставляет стиснуть зубы от желания раскрошить эмаль в пыль. Как отдельный вид скрежета по стеклу. Очистив руку от крови заклинанием, она снова начала полосовать по местам, где все еще были видны изгибы букв, пока они все не остались разодранными. Произнеся чистящее заклинание в последний раз, она щедро капнула на руку остатками экстракта бадьяна, замотала ее в футболку на манер бинта и легла спать, не убравшись. На утро, разворачивая руку от импровизированной повязки, на неё смотрел ровный ряд букв. грязнокровка. От ее стараний остались лишь светлые полосы. грязнокровка Белые, которые получились неудачно, и розовые с небольшим выступом, где лезвие прошло глубоко. грязнокровка Буквы были такими же яркими и четкими, совершенно непотревоженные вчерашним событием.***
Гермионе не снились воспоминания о прожитых битвах уже очень давно, оттого ощущения оказались пугающе реалистичны, будто она проживает этот кошмар заново. Миссия в Хогсмиде стала именем нарицательным несмотря на то, что общее количество операций там было не менее пяти. Это было причиной, по которой она больше не выбиралась в деревушку на выходных. Грюм игрался с армией Воландеморта, как с разменными пешками, вынуждая перестраиваться их так, как ему было удобно, дабы защитить Короля. Основная задача была поставлена — вычислить все тайные ходы до Хогвартса, но Рон предположил, что, на самом деле, требовалась зрелищность, чтобы в Хогсмид после отправили как можно больше Пожирателей. Спровоцировать на реорганизацию. Рон всегда отлично играл в шахматы. Пожиратели полностью оцепили Хогсмид, но, оказалось, что они не просто контролируют периметр — заняли оборонные точки внутри жилых домов и магазинов. Поэтому все окрасилось красным — никто не ожидал, что убивающие начнут лететь на головы с произвольных точек из бесчисленного количества мелких деревенских окошек верхних этажей. Палочка Гермионы сломалась, буквально, в самом начале операции. Заклинание, брошенное на нее с высоты, откинуло ее в каменную стену забаррикадированного дома, и где-то между тем, как она пыталась прийти в себя от того, что ее приложило головой, и как она уворачивалась от зеленого проклятия, которым ее хотели добить, палочка разломилась надвое в ее ладони. Весь план был позабыт к чертовой матери. Орденовцев добивали как мух, пока они не могли найти Пожирателей в бесчисленных количествах окон. Гермиона бежала вдоль стены, перепрыгивая через чужие тела, и бросала невербальные Бомбарды в крыши надеясь, что мирные додумались спрятаться на первых этажах домов. С этого момента разведка превратилась в бойню. Пожиратели аппарировали прямо на улицы, оцепляя все точки. Гермиона видела, как тела в черной мантии появляются прямо перед ней, и гадала, сколько таких же было за ее спиной. Через несколько секунд один из них выпустит убивающее, которое она даже не успеет заметить. Гермиона бросилась в паб, дверь которого была наполовину открыта, и одна эта деталь должна была ее насторожить, но в ее голове набатом билась мысль, что ей необходимо уйти с линии огня. Щепки волшебной палочки в ее руке впивались в руку, и она даже не может выставить щит, чтобы продвигаться дальше, поэтому она влетела в паб без единой задней мысли. Одинокий Пожиратель, стоявший около окна, казался таким же остолбеневшим от удивления, как и она. Будто он не мог поверить, что кто-то сумеет купиться на такую очевидную ловушку. Гермиона отскочила внутрь полуразрушенного зала прежде, чем ее атакуют, и, схватив валяющийся на полу табурет за ножки, бросила его в Пожирателя. Это было сумасшествие. Она вела себя, как рыпающийся кролик в пасти у волка. Она очень сильно хотела жить. Гермиона побежала навстречу Пожирателю с голыми руками и схватила следующий табурет, бросая его, когда предыдущий был уничтожен в воздухе одним заклинанием. Она метнулась в сторону, чтобы подобрать осколки и стеклянные бутылки, запуская их следом, пока по зигзаговой траектории не подобралась достаточно близко, чтобы атаковать напрямую. Следующая скатившаяся со стола пивная бутылка, которую она подобрала, была целой. У нее не было времени на то, чтобы разбить ее, поэтому она замахнулась полым стеклом в единственную открывшуюся точку — шею. Пожиратель издал задушенный звук и отклонился назад, теряя концентрацию. Гермиона действовала на каких-то диких инстинктах, не беспокоясь о результативности. Поэтому она замахнулась дном прямо в глазницу железной маски, которая явно защитит человека под ней, но зато разобьет стекло. Стеклянная крошка остается в вырезках маски, и Гермиона пинает, непроизвольно согнувшегося, Пожирателя по железной защите, разбивая себе колено. С летящими искрами из глаз от тупой боли, она исправляется: бьет противника в живот — выходит намного слабее, чем предыдущий удар, — и наваливается на него, чтобы завалить на спину. Падая следом за чужим телом, Гермиона врезает битую бутылку в светлую кожу шеи, и ее тело замирает. Запирает ее в ловушку, где она стоит на границе своего разума и тела, потому что крик ее мозга бьет набатом — надо добить, он живой, опасность, опасность, но рука на стеклянном горлышке начинает потеть от ужаса, расползающегося по паутине ее нервных окончаний. Она может назвать себя спортсменкой за то, что научилась преодолевать свои физические пороги. Гермиона вытаскивает стекло из плоти и ударяет снова. А потом еще раз и еще, пока движение груди под ней не прекращается. Это похоже на диссоциацию. Трюк над мозгом, когда ты думаешь о совершенно отвлеченных вещах вроде того, что пришло время постирать своё постельное белье. Или что стоит попросить Молли приготовить блины на завтрак. Каким-то отстранённым фоном она ощущает облегчение от того, что Пожиратель остался в маске. Это было моральными успокоением. Как будто можно представить, что ты зарезал не человека, а манекен. Убийства таким диким способом были табу в Ордене Феникса — Гермиона впервые предложила это после того, как большинство отказалось брать огнестрельное, даже при условном разрешении. Маги не дрались врукопашную. Это было низко. По-маггловски. Никто никогда не учил их убивать своими руками, голыми, без палочки в ладони. И, возможно, Гермиона понимала почему. Это ощущалось иначе. Одно дело — сказать два слова, которые сделают всю работу за тебя. Это как нажать на курок — ты прикладываешь минимум усилий для самого эффективного результата. Так насильственно вырывать жизнь из чужих рук, делать каждое техническое движение… это другое. Гермиона берет чужую палочку из расслабленных пальцев и вытирает пот с лица, чувствуя на щеке остатки стеклянной крошки с ладони. Ее рука зудит. Спина открыта к нападению со входа в паб, но Гермиона перебрасывает палочку в другую руку и направляется к барной стойке. — Силенцио, — пробует она, и заклинание накладывается на помещение неровным покрывалом только со второго раза, с настолько рябящим и неустойчивым магическим фоном, что это вызывает у нее истерический смешок чисто на автомате. Защитная реакция психики. А. Я убила человека. Ты убивала много людей до этого. Я зарезала его. Ты выпускала Сектумсемпру и попадала. В моей руке было стекло, которым я его била. В твоей руке была твоя палочка все это время. О господи. Кому ты молишься? Стекло от разбитых бутылок и стаканов хрустит под ее тяжелой подошвой, когда она поворачивает за стойку в поисках меню. Пробегаясь глазами по столбцу с ценами, она находит самую дорогую выпивку — бурбон шестилетней выдержки, и начинает сканировать ряды уцелевшего алкоголя, в надежде, что полторы тысячи галлеонов сейчас не растоптаны у нее в ногах. Она не чувствует удовлетворение, когда находит нужную этикетку среди некогда ровных рядов, но чувство в ее груди напоминает злорадство. Приятное злорадство, которое стекает в ее пищевод вместе с бурбоном, вызывая у нее хриплый вздох от ядреного послевкусия, отдающего в нос. Она сжимает горло бутылки до скрипа кожи на ее ладони, пытаясь избавиться от ощущения тепла чужого тела на кончиках ее пальцев. Пусть она сдохнет с чужой непослушной палочкой в зажатой руке, но она попробовала алкоголь ценой больше, чем ее родители зарабатывали в год. Жаль, что Гермиона не ценитель и не может признать достоинства всей вкусовой палитры высококлассного алкоголя, потому что если бы ей дали эту бадягу и сказали угадать — навскидку она бы дала за нее галлеонов 10. И тут что-то в ее мозгу щелкает. Это может быть истерика, может алкоголь так быстро дал ей в голову, а может она уже просто начинает ехать с катушек. Потому что ей становится любопытно. Гермиона подходит к трупу и выливает бурбон на растерзанное горло, смывая разводы крови и обнажая рваные раны. Она старается не смотреть на них, а потому фиксирует свой взгляд на узоре маски, когда садиться обратно на солнечное сплетение тела под ней. Быстро переведя взгляд на рану и непроизвольно зажмурившись от отталкивающего вида, она снова начинает пялиться на маску и аккуратно заводит руку за, липкую от алкоголя, пота и крови, шею. Она не хочет больше смотреть, поэтому старается нащупать позвонки вслепую и проводит подобие медитации, пересчитывая их снизу вверх несколько раз. В фильмах наемники умеют ломать шеи за секунду. Гермионе просто любопытно. Она чуть-чуть приподнимается, опираясь коленями на плечи тела, и обхватывает затылок и челюсть под маской. Легонько пошатав голову в руках туда-сюда, она напрягает руки и резко поворачивает череп влево. Ничего. Это было… тихо. Возможно, это просто не так эффектно, как в фильмах? Или у трупа уже расслаблены все мышцы, и результат становится недостижимым? На мертвеце все равно сложно проверить. Поэтому она снова слегка приподнимает голову в руках и с силой поворачивает ее в ту же сторону, уже не останавливаясь на произвольном угле, который казался ей ‘достаточным’, и прокручивает шею настолько, насколько позволяет хватка ее собственных рук. Она слышит приглушенный хруст и неуверенно выдыхает. Это больше выглядит как массаж. То, что происходит следом, не согласуется ни с одним из ее воспоминаний об этом дне. — Грязнокровка. Гермиона вздрагивает от того, как она пропустила человека, стоящего за ее спиной, но не предпринимает попыток подняться, узнавая голос. — Кто бы мог подумать. И даже ответить же нечем. Ее просто поймали с поличным — она даже не может сказать, как долго он за ней смотрел. Гермиону прошибает ледяное осознание, что она сделала и что она пыталась сделать. В каком положении она находится сейчас, открыв Малфою свою спину, не имея в руке стабильной палочки, сидя на трупе, над которым пытается надругаться. — Зачем сворачивать шею, если можно сломать хребет? — его вопрос звучит отстраненно, будто риторически, хотя он явно обращается к ней. — Что? — Встань. Гермиона подскакивает на подрагивающих от адреналина ногах и переступает через тело под ней, цепляясь ботинком за чужую мантию. Она слышит чужие приближающиеся шаги, но не находит в себе сил, чтобы обернуться. Малфой встает вплотную и обхватывает рукой ее бедро, направляя ногу так, чтобы упереть чужой ботинок в настрадавшуюся шею трупа под ней. Пристроившись сбоку, Малфой ставит свою ногу поверх обуви Гермионы и слегка надавливает, елозя стопой из стороны в сторону. — Чувствуешь это? Найди промежуток между позвонками. Гермиона чувствует. Как угол ее пятки слегка запинается от выступов чужих костей и находит точку опоры, примеряя центр подошвы к этому промежутку. Чего она не ожидает, так это того, что Малфой резко вдавит свой каблук в ее стопу, вызывая у неё шипение, за которым она чуть не пропускает оглушающий хруст. Гермиона моргнула. Между ее ногой и трупом под ней — плотная подошва, но Гермиона чувствует себя так, будто она вдавливалась в чужое горло голой кожей, потому что ее пятка покалывает от мерзкого ощущения. Этот звук… она не может найти сравнение. Слишком оглушающе для хруста куриных хрящей. Слишком одушевленно для звука ломающейся древесины. Гермиона подавилась воздухом и обернулась за свое плечо. Она проснулась раньше, чем успела рассмотреть чужое лицо.***
Они пересеклись в полном учеников коридоре на следующий день, и каким-то шестым чувством Гермиона ощущает, что ей лучше сейчас развернуться и последовать за ним. Она петляет по отдаленным коридорам, которые становятся все более пустыми, на расстоянии нескольких метров от Малфоя, пока он не заводит их в пустой класс. Гермиона знает, насколько ужасно сейчас выглядит. С утра Парвати громко ужаснулась ее посеревшей кожей и воспаленными глазами. Ее наружность точно отображает внутреннее состояние — она устала и полностью выжата. Во время прошедших двух лекций ее голова была пустая, и это чистое везение, что в этот день не было практики, которую она бы с треском провалила. Что бы Малфой не хотел от нее сейчас, его планы должны были развеяться в тот момент, когда он обернулся к ней. — Тяжелая ночка, Грейнджер? — поприветствовал он, бесстрастно осматривая ее внешний вид. — Ты даже не представляешь, — из нее вырвался истерический смешок, и внезапно ее губы расплылись в широкой улыбке. Малфой никак не отреагировал на это и подошел к ней, знакомым жестом заводя ладонь за ее голову и начиная массировать ее затылок кончиками пальцев. Гермиона рвано выдохнула и сделала шаг вперед, утыкаясь лицом в чужую рубашку. Внезапно ей захотелось расплакаться. Все, что должен был сделать сейчас Малфой — это выйти из кабинета уверенным шагом. У него не было ни единой причины оставаться здесь понимая, что у нее нет сил ни на секс, ни на поцелуи. Подобные жесты вне сексуального контекста не вписывались в рамки их взаимодействия. Развивать их отношения подобным образом было чертовски опасно. Мягкое перебирание ее волос, пока Гермиона была в уязвимом положении, может всплыть в будущем большими проблемами, на которые у нее просто не хватит сил. Тот факт, что она опирается сейчас на человека, который из всего списка людей должен оказывать ей поддержку в последнюю очередь, втыкался тупым ножом между ее ребер. Гермиона облизнула губы и поднялась на носочки, чтобы прижаться к чужому рту, вновь возводя баррикады. Возвращая тот контекст, на котором строится все их взаимодействие, чтобы чужое присутствие имело какое-то привычное обоснование. Малфой не отвечал на движения ее губ и отстранился через несколько секунд. Гермиона открыла глаза, всматриваясь в чужое лицо. Она не понимала. Ей было страшно. Она была полностью обезоружена. Будто увидев все это на ее лице, Малфой надавил на ее затылок, направляя обратно к своей груди. Гермиона шумно выдохнула в его рубашку, пытаясь абстрагироваться от аккуратных круговых узоров, выводимых Малфоем, и обвила руками его талию надеясь, что он не чувствует ее подрагивающие от слабости пальцы. Она не знала, через сколько заканчивается перерыв между занятиями, но не могла заставить себя отстраниться первой. Гермиона ожидала, когда Малфой сам неловко отодвинет ее от себя, чтобы она снова могла возвести баррикаду, но он этого не делал. Внезапно на кончике ее языка сформировался вопрос. — Ты участвовал в Операции в Хогсмиде? — его дыхание не сбилось, а биение сердца осталось таким же мерным, как и до. Гермиона услышала свистящий звук в его груди, когда он тихо выдохнул. — Я не участвовал ни в одной операции с момента захвата Хогвартса, — низким голосом сообщил он, продолжая перебирать ее волосы. Гермиона кивнула ему куда-то в грудь и больше ничего не спрашивала.