Голод

      12 января, 1995г.       Снег, крики и смех.       Она сидит за одним из свободных столов на заднем дворе во время ланча. Гермиона растирает свои замёрзшие руки в перчатках и смеётся, глядя на то, как Гарри и Рон кидают друг в друга снежки. На заднем плане, где-то позади них, кричат и дурачатся дети.       Сегодня — первый день, когда им наконец разрешили выйти на улицу во время ланча. До этого в Лондоне были несвойственные ему морозы, из-за чего в один из дней им даже отменили уроки.       Но сегодня всё хорошо.       Снег вяло падает на уже заснеженную землю, опускаясь в виде небольших сугробов. Среди этого белого месива, где-то далеко от заднего двора, видна крупная фигура дворника, который расчищает последствия снегопада.       — Стой! — визжит Гарри, когда Рон закидывает ему снег за шиворот куртки. — Прекрати! Мне же… мне же холодно… Ай!       Несмотря на дискомфорт, он заливается смехом и бросает в Рона очередной снежок. Улыбка Гермионы становится ещё шире, когда Гарри промахивается, и она жалеет, что рядом с ней нет камеры. Было бы просто прекрасно снять его поражение на плёнку.       Вместе с этим к ней приходит осознание: она давно так не улыбалась. Чисто, искренне, по-детски. Будто улыбка действительно исходит из её сердца, а не натянута на лицо, как маска. Это трогает её за живое.       Уголки губ Гермионы медленно опускаются, и она смотрит на свои заснеженные коленки, прижимая руки к сердцу. Сожаление и грусть крутятся где-то внутри, вызывая у неё очередной приступ тошноты, но на этот раз не от отвращения: ей больно. Больно от того, что с ней стало.       И, кажется, впервые за все эти месяцы — или уже годы — у неё закрадывается мысль, что, может, ей действительно нужна помощь. Всем им: Тому, которого ни с того ни с сего выписали из больницы, маме, которая страдает от своих собственных недугов, и отцу… которому до боли страшно.       Она замечает несколько жирных капель, упавших на её брюки, и растирает их кончиком пальца. Слёзы стекают по её раскрасневшимся щекам, разрезая холодную кожу на маленькие части. Как бы ей хотелось вытащить эту боль из груди. Вырезать, содрать с себя живьём вместе с давно замёрзшей кожей… вырвать Тома.       От грустных мыслей её отвлекают голоса Гарри и Рона.       — Эй, Гермиона, — говорит Рон, кивая в сторону стола. — Твой чай сейчас остынет.       — Всё нормально? Выглядишь грустной.       Гермиона улыбается им и кивает, рассеянно переводя взгляд на свой чай. Маленький пластиковый стакан стоит на деревянном столе, крышка которого почти полностью покрылась снегом. Вероятнее всего, он действительно уже остыл.       — Спасибо, — Гермиона убирает крышку и немного отпивает. Горький чай с сахаром, как она и любит. Глаза закатываются, когда блаженное тепло начинает окутывать её горло и внутренности, и Гермиона внезапно начинает смеяться, захлёбываясь в собственных всхлипах. — Со мной всё в порядке, не переживайте. Я п-просто… просто мне…       Рон удивлённо вскидывает брови и садится рядом с ней. Его глаза расширяются, как только он замечает слёзы на её лице, и Гермиона смущённо стирает их. Опускает голову, пытаясь скрыться за длинными волосами, ведь плакать перед друзьями — что-то действительно недопустимое. Она не хочет показаться слабой, даже если сама считает себя таковой.       — Гермиона… — снег хрустит, когда Гарри приближается к ней, но она не сводит взгляда с земли даже тогда, когда он садится рядом. Теперь мальчики — её рыцари — окружают её, заключив в плотное кольцо. — Мы рядом.       — Да, — слышен низкий, неуверенный голос Рона, который, кажется, впервые видит её в таком унизительном состоянии. — Я не знаю, правильно ли спрашивать у тебя, что случилось, но… знай, что мы всегда тебя поддержим. Что бы ни случилось.       Она кивает. Быстро, отрывисто, будто боится упустить момент. Они несколько минут молчат, а затем она чувствует их нежные объятия. Рука Гарри лежит на её спине, медленно водя по ней кругами, когда как Рон прижимается губами к её шапке, мягко обхватив голову.       Губы Гермионы расплываются в неуверенной улыбке, когда в сердце рождается тепло. Любовь. Она безмерно благодарна им за то, что они просто поддержали её. Молча, без лишних вопросов, на которые она не готова сейчас дать правдивый ответ. Её горло болит от постоянной лжи, а язык — ноет, устав нести на себе это тяжёлое бремя. Однако Гермиона не может. Не может сейчас по-другому, понимая, что правды для полного ответа недостаточно.       Поэтому, прижавшись к ним и окончательно утонув в недостающих ей любви и ласке, Гермиона тихо плачет, сохранив мягкую, повествующую об её грусти и отчаянии улыбку на губах.       23 января, 1995г.       Гермиона идёт по расчищенной дороге, выложенной коричневой плиткой, и смотрит на пасмурное небо. Рядом с ней плетётся Том, неспеша перебирая стройными ногами. За месяцы дома он немного поправился, больше не напоминая ей ходячего мертвеца в обличие её брата, а его кожа наконец обрела естественный оттенок. Теперь он выглядит действительно привлекательно, — она готова это признать. Она не слепая.       Завтра должен приехать отец. Вчера, впервые за несколько месяцев, он позвонил маме со словами, что скоро приезжает. По этой причине сегодня Джорджия непривычно занята, начисто моя весь дом. За неимением дел у Гермионы она отправила её в магазин за продуктами, сказав, чтобы та взяла с собой Тома.       Гермиона не ослушалась.       Они идут уже несколько минут в полной тишине. Гермиона время от времени посматривает на него, чтобы убедиться, что Том всё ещё здесь. Несмотря на то, что его ботинки издают характерный тяжёлый звук, он, кажется, витает в облаках всю их дорогу.       На самом деле, для неё это уже вошло в привычку. Том стал сам не своим, как только наступил тысяча девятьсот девяносто пятый год. Его будто подменили. Он и раньше вёл себя странно, мог ни с кем не разговаривать несколько дней подряд и почти не выходил из своей комнаты, однако за последний месяц… Мама переживает, что в феврале, после проверки в Святом Мунго, его могут вновь направить на принудительное лечение. Гермиона не видит в этом ничего плохого.       Однако, возможно, его поведение сейчас — отличный способ постараться наладить с ним отношения. Хотя бы нейтральные. Иногда Гермиона представляет, что Том — очередная игра на приставке Гарри, уровни которой усложняются каждый раз во много крат. От этого мысль об общении с Томом не кажется такой уже плохой.       Гермиона поворачивает голову к Тому, наблюдая за тем, как он смотрит на падающий снег. Его глаза кажутся чуть более приоткрытыми, чем обычно, — будто он удивлён. С высоты своего роста ей тяжело сказать, действительность ли это или очередной плод её богатой фантазии.       Когда его губы приоткрываются, обнажая зубы, она понимает: он действительно впечатлён. Виноват ли в этом снег? Она не знает.       — Ты никогда не видел его? — осторожно спрашивает Гермиона, чуть ближе прижимаясь к Тому, когда мимо них по узкой дорожке проходит женщина. Её щёки краснеют от этого. — Снег.       Он не отвечает. Однако она видит, как его глаза опускаются к ней. Это борьба взглядов: её — напуганного, как у невинного ягнёнка, и его — мрачного и твёрдого. Гермиона чуть вытягивает голову, чувствуя себя некомфортно из-за их огромной разницы в росте.       Его глаза сужаются.       — Видел, — медленно протягивает он. Его голос тихий, подражая её собственному.       Гермиона на мгновение опускает глаза на его зелёный шарф с серебристыми полосами, который выглядит на нём слишком нелепо, и вновь поднимает взгляд. Его глаза темны, соревнуясь с её, и в них скользит что-то почти неуловимое, будто змея. Она видит её хвост, затем по неосторожности моргает, — и его больше нет.       Гермиона прочищает горло.       — Тогда почему ты так смотришь? Это странно, — фыркает она, мгновенно чувствуя прилив смущения из-за интенсивности его взгляда.       Иногда Том так раздражает.       Она вновь фыркает, когда он не отвечает ни через минуту, ни через пять. Отлично. Он опять молчит. Ну же, Гермиона… Ты знаешь, что это — гиблое дело: общаться с ним, когда он даже не отвечает… Хотя, я тоже хороша. Кто разговаривает о снеге? Боже.       И только в тот момент, когда они подходят к одному из супермаркетов в Косом Переулке, он говорит. Тихо, будто сдерживая себя от лишних слов:       — Там его почти не было.       Гермиона вздрагивает. Она напрягает слух, смотря на него удивлённо, что в последнее время ей свойственно, и проклинает музыку из магазина. Она ужасно громкая для такого исторического момента.       — Дамблдор был против того, чтобы я выходил на улицу. Если это было, то только пару раз в год.       Гермиона не может поверить в услышанное. Её тошнит.       — Что? — слетает тихо с её губ, как только они переступают порог магазина.       Внутри шумно. Люди ходят туда и обратно с огромными пакетами, набитыми всяким хламом, и тяжёлыми корзинами, почти не обращая на них внимание. Гермиона ловит себя на мысли о том, что так и не отводит взгляда от его лица, разглядывая каждую родинку на сильном профиле. Красивом. Признание такое же глупое, как и сам факт их существования.       — Но… но как… Это чудовищно! — как и то, что он сотворил. — Почему… почему он это сделал? Даже самых опасных преступников выводят на ежедневные прогулки, а тебя… а ты…       Боже. Здравый смысл крутится где-то на подсознании, смешиваясь с мыслями и болью от того, как ему было там, в лечебнице.       Это был первый раз, когда он упоминает о докторе и самом своём заключении в Святом Мунго. Что же, это вполне ожидаемо — его слова. Она сомневается, что Том испытывает радость из-за тех лет, что он провёл там. Пятнадцать лет его не было дома, а теперь он здесь, прогуливается с ней по незнакомым ему улицам и этому грёбаному магазину.       Гермиона пропускает то, как она осторожно, будто боясь отпугнуть, берёт его за рукав пальто, обхватывая пальцам грубый материал. Это механическое движение. Неосознанное.       Том поворачивается к ней. Они смотрят друг на друга одинаково удивлёнными взглядами: Гермиона от того, что сама прикоснулась к нему, а Том — от того, что никогда не ожидал от неё такого. Не ожидал, что сестра когда-либо проявит к нему ласку. После всего, что он сделал ей. После всех лет.       Её щёки медленно нагреваются. Это побуждает Гермиону испуганно отпустить его рукав и смущённо отвернуться. Чтобы не видеть этого странного выражения на его лице, чтобы не наблюдать в родных глазах привычный холод, который не растопить даже так. Забыть и выкинуть из сердца. Забыть.       Произноси хоть по слогам, но такого она определённо не забудет.       7 февраля, 1995г.       Иногда это бывает с ней: моменты какой-то минутной ласки по отношению к Тому. Когда хочется вновь прильнуть к его твёрдому телу и ощутить биение сердца под ухом или банально взять его за руку, как тогда, в супермаркете.       Однако Гермиона сдерживает себя. Она знает: всего минута, и всё забудется. Исчезнет так же, как пепел на ветру, потому что он всегда всё портит. Она смотрит на кота. Всего несколько мгновений назад Живоглот тёрся о ноги Тома, пока тот сидел в кресле и читал папину газету. Тома это раздражало: она могла сказать по подёргиванию его губ. В конце концов, как она и предполагала, он резко поднялся из кресла и направился наверх, так и не обернувшись. Не сказав ни слова.       Мама, сидящая поодаль от неё, резко поднимает голову. Спицы в её руках подрагивают.       — Том! Куда ты, милый? — кричит она, чуть подаваясь вперёд, когда ответа не следует.       Их глаза встречаются. У Джорджии под ними мешки — она почти не спит. С тех пор, как приехал отец, по вечерам в их доме громко. Обычно мама и папа ругаются: либо о Томе, либо об их брачном договоре. Гермиона знает, что мать хочет развестись: она видела документы на её столе.       Отец тоже. Он не скрывает своего желания с того самого момента, как приехал Том. И он всегда молчит: не разговаривает ни с ней, ни с матерью. Только если в его голову взбредёт мысль в очередной раз поругаться, он откроет свой рот и начнёт. Их всех уже тошнит от криков.       Гермиона грустно улыбается своей матери, наблюдая за тем, как её глаза наполняются слезами. Такая хрупкая и глупая женщина. Она обнимает своей ладонью её покрывающуюся морщинами руку и сжимает, пока мама тихо плачет. Гермиона хочет помочь маме. Ей самой постоянно грустно.       — Не расстраивайся из-за него, — шепчет она. Сердце в её груди бешено бьётся.       — Я не хочу... Это всё из-за меня, да? — глотая всхлипы, спрашивает мама и умоляюще смотрит на неё. — Я знаю, что он меня ненавидит... в отличие от тебя.       Её слова ударяют Гермиону, будто невидимая пощёчина.       Она отшатывается от матери, наблюдая за тем, как её ладонь медленно соскальзывает. Джорджия опять в истерике, и Гермиона сжимает губы, сдерживая собственный поток слёз.       — Тебя он любит. Очень сильно. М-может... — она на несколько секунд замолкает, пристально смотря Гермионе в глаза. Её губы подрагивают так же, когда она ссорится с отцом. — Может, теб-бе стоит начать от-тноситься к нему подобающе? Он заслужил.       Джорджия сдавленно всхлипывает и судорожно выдыхает в свои ладони, а после поднимается. Её платье выглядит мятым.       — Прости, — шепчет Гермиона дрожащим голосом, сжимая руки в кулаки.       Мама ещё несколько секунд стоит напротив неё, и Гермионе искренне кажется, что та её сейчас ударит спицами. Она чувствует волну отчаянной ненависти, исходящей от матери.       — Прости за...       — Не за что. Тебя не за что прощать... Просто подумай над моими словами, Гермиона.       С этим она остаётся одна в комнате, слыша только шлейф маминых духов и собственный всхлип. Она вытирает слёзы, впиваясь ногтями в свои щёки. Хватит плакать, Гермиона, хва-тит! Это ведь ничем не поможет!       Живоглот — её вечно хмурый кот — дёргает хвостом и прыгает к ней на колени, когда Гермиона манит его к себе, окончательно успокоившись. Она недовольно смотрит на лестницу, где давно исчезло массивное тело брата, и гладит кота по рыжей шёрстке.       — Не переживай, Живоглотик, — бормочет она, прожигая дыру в перилах. — Он со всеми такой колючий. И мама... со мной.       Кот трётся о её руку и мурлычет, когда Гермиона прижимает его ближе к себе.       Том всегда всё портит.