человечество несомненно спасет базилик

Когда Сынкван злится, по-настоящему, не напоказ, с ярким огнем в глазах и стальными нотками в голосе, у Мингю подкашиваются колени. Он готов падать на землю, грязный асфальт, благоговейно прижиматься губами к еле подрагивающей в напряжении ладони и окутывать его трепещущее в неподдельном гневе существо своей нерастраченной нежностью. Мингю готов прикрывать весь мир от этой злости, принимать ее всю, и вовсе не из великого человеколюбия. Совсем даже напротив. Сынкван в гневе невероятен - он несдержан, не прячется за ласковой улыбкой, не подбирает слова ради правильных фраз и совсем не боится последствий. Он говорит едко, понижает голос до легкой хрипотцы и щурит глаза. Он сжимает пальцы в волосах Мингю и говорит “не останавливай меня”. Словно для него уничтожить пару вселенных - что-то вроде аперитива. Мингю касается губами его запястий и утыкается лицом в раскрытые ладони, словно верный пес, что ждет любого исхода. Он закрывает глаза и отдает всего себя - весь свой трепет и неизлечимую любовь, - укладывая свое горячее сердце ему под ноги. Сынкван может делать все, что хочет. Он дает ему карт-бланш. Сынкван может абсолютно все, и он целует Мингю с дикой жадностью, как будто и правда меняет геноцид вселенной на одно-единственное живое существо, что вручает себя ему. Он трогает подрагивающими пальцами мятый хлопок рубашки, почти отрывает от нетерпения пуговицы, и тянет куда-то вниз - то ли на пол, то ли в ад. Мингю задыхается от восторга, целуя в ответ тонкую шею, выступающие ключицы и настойчиво тянет майку с Сынквана. Расстегивает ремень на его джинсах и откидывается на спину, смотря исподлобья на чужую жажду. Обычный Сынкван - мягкий и добрый, ласковый мальчик, что старается всем помочь и нежно касается губами щеки, - это не то же самое, что Сынкван, отпустивший себя. Это не тот человек, которому можно легко и просто сказать “я пошутил” или “уйди”. И уж точно не тот, который остановится, когда ему дали что-то во владение. Мингю за каких-то жалких три вдоха понимает, что они оба без одежды - старый ковер из шерсти, что валяется в гостиной с незапамятных времен, немного колет спину, но это ничто по сравнению с тем жаром, что ощущается во всем теле. Сынкван с каким-то животным утробным урчанием присасывается к ребрам прямо под сердцем. Мингю сжимает в руках его волосы и тихо стонет - пока еще тихо, почти что на пробу. Он знает, что в конце концов он сорвет голос и будет потом всем объяснять, что простыл по глупости. Хотя, он бы, конечно, рассказал всем, что милый и воздушный мальчик Сынкван совсем не похож на сахарную вату, пусть и с перчинкой, но ведь тогда этот горящий взгляд будет не только его. Он ведь сам тоже очень жадный. Особенно, когда его изнутри распирает не только эмоциями, но и медленными, точно выверенными движениями, что отдаются пронзительным жаром в позвоночнике. Мингю стонет - почти что намеренно похабно и с придыханиями - Сынквану на ухо, сжимая его плечи пальцами до синяков. Он подмахивает под толчки, сбивает размеренный ритм и впитывает в себя чужое раздражение, царапая спину, оставляя засосы-укусы на шее и предплечьях. И не дает расслабиться до самого конца. И только когда оргазм накрывает - обоих сразу, в этом тоже есть некая жадность и трепетность, - Мингю позволяет себе растечься спокойствием и безмятежностью, ощущая, как с невероятной нежностью касаются уже его пальцев горячие и еле дрожащие губы.