человечество несомненно спасет базилик

Момент первый. Ёнсон щурит глаза на яркое солнце, отпивая уже давно ставший теплым лимонад, и смотрит - на распущенные длинные волосы, на вульгарные в глазах общества мужские брюки, на полупрозрачную кофту. Мунбёль радостно смеется над какой-то шуткой Хвиин и падает спиной на траву. Она поворачивает голову к Ёнсон и улыбается. Стакан с лимонадом только чудом не падает на чистое белое платье, и внезапно вспыхнувшие щеки приходится прикрывать веером, что так удачно был взят с собой на прогулку. Ёнсон закусывает губу и делает глубокий вдох. Это все жаркий австралийский воздух и душное лето. Анахронизм их пребывания здесь. Постоянное ощущение, что все не так. И потому одна простая улыбка… Мунбёль же, по сути, спасла их - одиноких, озлобленных, брошенных миром в разных столетиях на съедение бездушному обществу. Она любила каждую из них так же сильно, как и они ее, и их существование сестрами не по крови, но по жизни, не дает Ёнсон право хотеть чего-то большего. Того, после чего губы бы покалывало от прилитой к ним крови, а в груди становилось бы жарко. Возможно, те люди, что кидали в нее когда-то десятилетиями назад камни, были в чем-то и правы. Она была какой-то не такой, только вот за невиданной удачей они не могли разглядеть в чем именно она отличалась от всех остальных. Сбоку внезапным шелестом слышатся звуки тяжелой юбки Хёджин, точнее уже три года, как Хвасы, только вот для Ёнсон она навсегда останется малышкой, что умела говорить цветам распуститься в середине холодной корейской зимы. Может и хорошо, что в Австралии снега почти нет. - Я договорилась, - гордо говорит Хваса и садится прямо на траву, пачкая землей бархатную ткань. Хвиин громко кричит, что она совсем офигела, как теперь они будут отмывать ее платье, а Мунбёль заинтересованно приподнимается на локтях. - Четыре гектара, здание и конюшни. Правда владельцами будем мы с Мино, но надеюсь это ничего? - Вы представились супругами? - Братом с сестрой, конечно, - возмущенно фыркает Хваса и показательно надувается. - Супругами с ним, фу. - Ну он вполне себе хороший ведьмак, из вас получилась бы такая пара, - с громким смехом говорит Хвиин и ловко поднимается с земли. Она показывает Хвасе язык и быстро бежит в сторону их нового дома. Ёнсон даже прикрывает глаза и перекатывает про себя это такое непонятное, но очень теплое слово - “дом”. Место, где им не надо постоянно думать о том, как бы правильно наводить чары, чтобы люди не реагировали на их непривычные для этой страны имена. Где не надо бояться вызывать по ночам духов-мудрецов, чтобы расспросить про тайны прошлого. Где можно просто выдохнуть и никуда больше не бежать. Если так подумать, то им сильно повезло - встретить не просто ведьмаков, что тоже бежали из родной - хотя, скорее уж, изначальной - страны, но тех, кто с ними в одной покоцанной лодке. Мино, что с детства натерпелся боли и ненависти. Джину, что прошел через ад из-за своей слишком женственной внешности. Сынхун, что за веселыми шутками и заигрывающей улыбкой прячет человека, что вкусил и кровь, и сырую плоть. И вечно спокойный Сынюн, чьи глаза отражают свет всей вселенной, настолько они зеркально пусты. В конце концов, этот мир им должен за всю ту боль и страх, что они испытывали. Обязан дать тот самый “дом”, о котором они все ввосьмером мечтают. - Ты сегодня молчалива, - слышится сбоку мягкий голос Мунбёль, и Ёнсон даже дергается от неожиданности. От неловкого движения содержимое стакана все же оказывается на подоле платья, а в груди застывает какая-то обида. Не на Мунбёль. А на собственное тело. - Все никак не привыкну к местному лету. - В Корее тоже было жарко. - Не мне, - тяжело вздыхает Ёнсон, отгоняя от себя воспоминания прошлого. То - осталось в той проклятой деревне. И холодные ночи, и голодные обмороки. Даже злые взгляды и плевки в спину. И все благодаря одной единственной девушке, что протянула руку и сказала такое важное “ты не одна”. - Иди ко мне, - говорит с улыбкой Мунбёль и тянется к ней. Ёнсон почти что падает в ее объятия - такие нежные и крепкие, и почти счастливо усмехается - она чувствует успокаивающие чары, и это ощущается мягким коконом из теплоты и мягкости. Мунбёль касается губами ее волос, и Ёнсон почти что задыхается - от накативших вдруг чувств. - Знаешь, я не могла сегодня отвести от тебя взгляд. Все хотела посмотреть на солнце, даже очки взяла, а смотрела только на тебя, - почти неслышно говорит Мунбёль, прижимаясь вдруг крепче. Ёнсон замирает и вся превращается в статую - она так боится пропустить хоть одно слово, что не может даже сделать вдох или моргнуть. - И я все думала - черт, ну почему же так. А потом поняла. Я прочитала сегодня в книге, кажется, на латинском языке, что солнце звучит как “sol”, и вдруг осознала - это же ты. Сола. Настоящее небесное светило на земле. Ёнсон не сразу понимает, что плачет. Осознает только, когда Мунбёль ей шепчет на ухо тихое “все хорошо” и гладит по волосам. Ее никогда не называли так - словно она нечто невероятно прекрасное. Она была монстром. Отродьем. Дочерью демона и ненужной вещью. Ее всегда ненавидели за то, что она знала, кто умрет на следующий день, и проклинали за то, что она всегда доставала верные красные шарики на местных ярмарках. И только встреча с Мунбёль для нее была истинной удачей. - Тогда получается мы с тобой как солнце и луна? Боюсь Хваса обидится, что она не удостоилась такого высокопарного имени. - Не совсем, - смеется Мунбёль и соприкасается с Ёнсон лбами. - Луна с солнцем вряд ли могут встретиться. А мы - здесь. Так что мы намного лучше. Ёнсон фыркает от такого сильного заявления и громко смеется, запрокинув голову. Руки Мунбёль расслабленно лежат на ее плечах, а улыбка не покидает лица. - Ну почему ты именно такая, а? Если бы тебя не было, то точно стоило бы придумать. - Но я есть - и это самое главное. Ёнсон вытирает еще не высохшие слезы на щеках и тянется к Мунбёль. Она мягко целует ее в щеку и кладет голову на плечо. И молит свою удачу о том, чтобы Мунбёль еще немного подождала ее громкого и яркого признания. Совсем немного. В конце концов ей надо попрощаться с одинокой и грустной Ёнсон. И однажды проснуться той самой Солой, что будет озарять этот мир куда ярче, чем какое-то небесное светило. Момент второй. Кошмары Сынюна пахнут кровью. Приторными запахами сгнившего мяса. Сыростью давно заплесневелых стен. Он просыпается от них по ночам - почти всегда молча давится криком, потому что страшно слышать отчаяние в отзвуках собственного голоса. Он судорожно ищет глазами что-то знакомое, что-то, что убедит его в том, что он находится здесь и сейчас. Не в том прошлом, где ночное небо было его единственной крышей, а стены давно заброшенного колодца сдавливали весь мир в одну единственную точку. Джину никогда не задает вопросов - не потому, что не хочет, а потому, что понимает, насколько глубоки страхи, что сидят внутри. И стоит им дать жизнь в виде словесных образов - они начнут преследовать и наяву. Он обнимает со спины - как дикого зверя, которым Сынюн так и не стал, но с таким чистым и наивным доверием, что ужас постепенно отступает. Не уходит, нет - ненадолго принимает свое поражение. - Все хорошо, - мягко говорит Джину, даже не пытаясь использовать успокаивающую магию. Он прижимается губами к выступающему позвонку на шее и крепче сжимает руки. Объятия почти давят - Сынюну даже кажется, будто его собственные ребра трескаются под кожей, но он знает - Джину никогда так не поступит. - Мы в порядке, - ни за что, и не с ним. Сынюн закрывает глаза - в темноте его воспоминаний всполохами предстает собственная сожженная деревня, долгие месяцы заточения в пустоте круглых стен, годы скитаний по улицам в надежде умереть. Джину тянет его обратно на подушки, укрывая их обоих одеялом и утыкаясь лбом в спину. Он выводит бессмысленные узоры пальцами на груди Сынюна и шепчет что-то отдаленно напоминающее бессмысленные заклинания, что пишут шарлатаны в своих книгах. Джину мягко согревает их магией тишины и прижимается ближе. Однажды Сынюн почти уже сдался - он стоял на краю своего бессмысленного существования, смотря на пепел сгоревших домов. И он готов был к последней в своей жизни агонии. Но ничего не случилось - пожар не разгорелся до катастрофы, а его руки бинтовал болтливый мальчишка с уродливым шрамом на шее. Джину всегда молчит о том, сколько раз его вешали, а Сынюн - сколько крови и смертей у него на руках. В конце концов - это даже и не важно. Ничего не важно кроме теплых пальцев напротив еще бьющегося сердца и молчаливой тишины. Совершенно ничего.