Лихтенбург

из дневника коменданта Р., фрагмент 2 Невозможно сказать, какая сторона была права. Все действовали из хороших побуждений, все хотели как лучше. Кто-то уничтожал сумасшедших, кто-то загонял людей в колхозы, кто-то не видит экстремизма в отрезанной голове. Всё одно – извращенные грани стремления к всеобщему счастью. Человек слишком эгоистичен, слишком низок и дефективен, чтобы создать идеальную систему, поэтому всегда выходит то, что выходит, хотя начинается с благих намерений. А вы знаете, какую дорогу прокладывают благие намерения. Дорогу в ад – до тошноты механизированный, ад, где каждый труп и каждое орудие убийства занесено в учетную книгу. Нет надобности в боге, который отправляет в преисподнюю за грехи, люди отлично справляются и без него, своими руками создавая ад на земле. Своими руками, для себя. Мы тоже создали ад. И он оказался настолько продуктивным, а его функционирование – настолько продуманным, что его до сих вспоминают как пример бесчеловечности, жестокости и отсутствия всякого гуманизма. Хоть в чем-то мы преуспели. Если не в строительстве прекрасного будущего, так хотя бы в этом. Человек никогда не создаст систему, которая спасет всех и каждого, потому что сама идея создать такую систему возникает из-за неуемных амбиций, комплекса неполноценности и детских обид. Плохо если все эти компоненты есть в одном человеке, хуже, когда это человек еще и чертовски харизматичен. И гораздо хуже, когда их несколько. Кто-то не смог стать художником, у кого-то не сложилось с драматургией, кто-то не осилил фермерское хозяйство – и счет убитых идет на миллиарды. И на фоне непрекращающихся убийств один запрещает живопись, которую считает дегенеративной, второй наконец-то ставит в театре собственные пьесы, а третий формирует структуру концлагерей, падая в обморок при виде убитых. А всё почему? Потому что художники-модернисты достигли успеха, пока кто-то работал на стройках и жил впроголодь. Потому что хромота и низкий рост мешают приобрести какой-никакой авторитет или хотя бы пойти в армию и – что самое главное – мешают получить почитание со стороны благодарной публики. Потому что куда лучше считать себя реинкарнацией Генриха Птицелова, чем быть курозаводчиком, одним из многих. Разваливающаяся лодка Веймарской республики позволила им с лихвой это компенсировать, а мы, все остальные, позволили им повернуть ситуацию в свою пользу. Но и мы были не лучше. Да, я ненавидел евреев, ведь эти гешефтмахеры помешали моей семье безбедно существовать, да и многим другим семьям помешали тоже. Да, я ненавидел коммунистов, потому что они бы только ухудшили ситуацию, ничего не сделав с дичайшей инфляцией и нищетой. Да, я ненавидел гомосексуалистов, потому что противоестественный разврат недопустим. На самом деле из-за того, что имел на этой почве конфликт с полупьяным Рёмом, который не вовремя распустил руки и которому я от души вмазал по лицу. Он был глубоко оскорблен, точнее, его самолюбие, я был оскорблен тоже. Так я не попал в СА. И не пожалел об этом, и злорадно посмеивался, когда узнал про Ночь длинных ножей. Конечно, везде говорили про заговор, но Рём был слишком преданным служакой, чтобы решиться на заговор. Все знали, что на самом деле послужило причиной. Как видите, я не мог не купиться. Потому что горько осознавать, что война, на которую ты пошел, приписав себе лишний год, окончилась позорной капитуляцией, потому что горько осознавать, что кайзер нас предал. Предал всех нас. И что нам оставалось делать? Мне? Чуть не ослепшему в газовой атаке? Ущербному хромому человечку? Это не оправдания, как может показаться. Это риторические вопросы. Но вернемся к незадачливому птичнику. Я не называю его Гиммлером, потому что Гиммлер – это не он сам, а только зловещий ореол, только фуражка с мертвой головой. Ядро его личности, компонент, на котором всё строилось – именно незадачливый птичник. Это был концлагерь, один из первых, пробный. И главным там стал я, комендант Р. За меня поручился герр Кнопп, и я оказался в Лихтенбурге. На новое место службы я прибыл вечером и вовремя застал ужин: тушеную печенку с помидорами. Прослужил я здесь, конечно, мало, и этому были свои причины, потому что поручиться за меня было опрометчивым решением. Хотя кто мог предугадать, если даже я сам не знал? Первый концлагерь оставил в сердце впечатление воистину ностальгическое, подобное тому, какое оставляет первый сексуальный опыт или первая выкуренная сигарета. С течением времени секс приедается, курение перестает приносить удовольствие и превращается в вынужденный процесс, а служба становится рутиной, но тот год, первый и единственный год в Лихтенбурге, оставил такие воспоминания, которые я мог бы с приятной тоской смаковать, сидя в старости перед камином. Если бы не подорвал себя. Именно в этот год я смог посмотреть себе в глаза и честно во всем признаться. Я вовсе не был верен фюреру и партии, о судьбе Германии я особо не заботился, а ненависть к врагам была лишь прикрытием. Прикрытием для любви к живодерству. Позже это зафиксируют в личном деле как «садистско-эротические отклонения», но до этого момента оставалось еще много времени. После Лихтенбурга были другие лагеря: Заксенбург, Бухенвальд, Гросс-Розен… Однако про них позже. Контингент заключенных был своеобразный: проститутки, гомосексуалистки, свидетели Иеговы. Именно свидетели Иеговы сыграли ключевую роль в переменах, что произошли со мной в Лихтенбурге. Вторым роковым фактором стали концлагерные правила, с которыми знакомили новоприбывших узниц, однако правил было много, а оглашались они так быстро, что несчастные не успевали запомнить, а иногда даже понять, за что их будут наказывать, а за что нет, поэтому нарушений было много. Некоторые заключенные умирали в карцере от холода или от холода вкупе с сердечной недостаточностью. Но это официально. Я вырос в семье католиков, и с самого детства мне рассказывали о боге, который наказывал грешников, видимо, ожидая, что я буду его бояться, однако я не боялся – я завидовал богу и мечтал когда-нибудь занять его место, чтобы наказывать вместо него. Свидетелей Иеговы, этих библейских червей, я возненавидел быстро и от души над ними глумился. Первое время я просто забивал кого-нибудь из узниц, затем начал топить. Чаще всего это были молодые женщины, один раз даже несовершеннолетняя. Ординарец Шёнеберг приводил жертву в небольшой дворик за крематорием – узкий, ограниченный стенами пыльного кирпича. Обычно я топил ночью, и яркий фонарь освещал и утоптанную землю, и пузатый бак с водой. Ординарец приводил какую-нибудь робкую и особенно набожную девушку, хрипевшую от воспаления легких, в пропахшей девичьим потом полосатой робе. Я смотрел ей в глаза, хватал за шею, медленно приближал её лицо к воде, надавливая другой рукой на затылок, и резким движением окунал голову в воду. Жертва дергалась, стуча ногами по земле, била слабыми руками по стенкам бака и инстинктивно пыталась вдохнуть хоть немного воздуха, но через широко распахнутый рот в легкие проникала только вода. Пузыри воздуха, клокоча, поднимались к поверхности воды, в которой отражалось покрытое мелкими звездами небо. Во все стороны летели брызги, пачкая кирпичную стену и мой черный мундир. Сила у меня была, что называется, медвежья, поэтому вырваться не удавалось никому. Умершая оформлялась как жертва сердечной недостаточности и утилизировалась. Однажды я утопил беременную женщину. Она забеременела от Шёнеберга, который несколько месяцев назад её изнасиловал, и живот уже начинал округляться и набухать, как гнойник. Внутри её утробы наверняка сидел неполноценный ребенок, и я утопил её с большим удовольствием, чем остальных. Он был своеобразным человеком, этот Шёнеберг: молчаливый, исполнительный, себе на уме. По нему нельзя было сказать, что он живодер. Каждый день, когда желтое солнце выкатывалось на небо и повисало над Лихтенбургом, я обходил лагерь и задерживался за крематорием. Можно было принюхаться и заметить, что во дворике пахнет кровью, особенно этот запах пропитал кирпичную стену. Некоторым возле этой стены я выбивал сапогами зубы до такой степени, что когда они начинали молить о пощаде, то могли только шамкать. Мясо одной заключенной я попробовал. Вырезал продолговатый кусок из бедра, пожарил со специями и съел, запивая красным вином. Вкусом оно напоминало курятину. Пока я вырезал у неё мясо, задрав полосатый халат до пояса, оголив исхудавшее бедро, покрытое синяками, она слабо рычала, как загнанный зверь, обессилевший от долгих побоев, и скребла белыми узловатыми пальцами по земле. Я стоял в помещении крематория и курил, глядя на неё, лежащую рядом с другими. Табачный запах хоть немного перебивал сладковатую, удушливую вонь. Я в раздумьях покачивал связкой ключей и смотрел на её венозные ноги, на расползшееся по халату красное пятно и холодное, мягкое лицо, успевшее опухнуть. Я вспомнил, как она ревела, пока еще были силы реветь – хрипло, до дрожи в теле, и не понимал, как у такого бракованного существа может быть такое вкусное мясо. Утром я, бодрый, отдохнувший за восемь часов сна, стоял у зеркала, поправляя униформу. Сзади белела скатерть с лимонными квадратами солнечного света. Тело опробованной заключенной лежал рядом с другими телами и набухало трупным ядом. Я надевал фуражку с мертвой головой, пряча глаза под тенью козырька, хрустел костяшками пальцев, а за моей спиной разверзалась невидимая бездна. Здесь начинался ад Лихтенбурга, в Лихтенбурге начинался ад концентрационных лагерей.