Лихтенбург

Сергей Михайлович нашел Аду в студенческой аллее, которая зеленой чертой пролегала между монолитным зданием университета и дорогой. На той стороне дороги сверкали под солнечным светом цветные окна почасовой гостиницы. Рядом с Адой лежала открытая и уже заметно мятая пачка сигарет, а от самой Ады заметно пахло табаком. Стремительные автомобили шуршали колесами, проезжая по дороге, а с дальней стороны аллеи, отталкиваясь от асфальта руками и передвигая таким образом свою тележку, со стуком приближался безногий калека: уже совсем старик, ездивший здесь каждый день, пока еще темное пятно на серо-зеленой перспективе. - А я ваш черновик вчера прочитал, - без приветствия, но всё же достаточно доброжелательно произнес Сергей Михайлович. Ада не испугалась, хоть и не заметила, как он подошел. Она только перевела на него ленивый, почти равнодушный взгляд и убрала за ухо падающие на глаза волосы. Рукав задрался, показывая аллее татуировку на запястье – череп в окружении красных цветов и сизого дыма. - Хорошо, - сказала Ада, - к какому сроку всё исправить? Сергей Михайлович был запоминающимся преподавателем: тощий, проворный, ростом с Аду и с длинным ногтем на мизинце. Он переехал сюда пять лет назад, вместе с женой и любовницей, которые жили с ним в одной квартире и знали друг о друге. - Через неделю покажете готовый вариант. А пока разберитесь с правками, я вам на почту прислал. - Ясно, - кивнула Ада, - что с маскарадом? Дата прежняя? Сергей Михайлович хитро прищурился: - Дата-то прежняя, а сценка у вас есть? - Сценка есть. Диалог про Ивана-царевича. - И вы сможете выучить это за два дня? - А я его давно уже выучила, - угрюмо парировала Ада. - Жумабаева может не выучить. - Она Ставрогин, ей не нужно много говорить. В густых темных кронах пищали невидимые птенцы, писк впитывался в воздух до полного исчезновения, смешиваясь с другими утихшими звуками и превращаясь в шуршащую городскую тишину. Нагретый безжалостным солнцем воздух был прозрачен, он пропах тяжелым ароматом, поднимающимся от набитых цветами клумб, и дрожал от жары. Калека, превращаясь из черной точки в человека – хоть и неполноценного, ополовиненного тяжкой жизнью, объехал по широкой дуге Сергея Михайловича и остановил тележку с собой перед Адой, упершись кулаками в асфальт. - Табачком-то угостите, - с хитрецой сказал он, склонив голову набок, выжидая, - пожалуйста. Сергей Михайлович машинально шагнул назад, стараясь смотреть куда угодно, только не на обрубок личности, который по совсем уж непонятным законам вселенной продолжал существовать и даже жить. Ада, не говоря ни слова, протянула калеке пачку сигарет. Она не сводила глаз с покалеченного, однако при этом не осматривала его, как осматривают объект, нарушающий негласные нормы социальной среды. Калека поспешно спрятал сигареты в складках потерявшей цвет и форму одежды: - Дай вам бог здоровья. Он оттолкнулся мозолистыми ладонями от асфальта, заскрипел тележкой и продолжил неспешное движение, чтобы и дальше колесить по городу, пока этому не придет естественный конец. - Алнура снова пьет, - с сожалением сказал Сергей Михайлович. - Проспится и придет. - У неё долги. - Сдаст, - отмахнулась Ада, - она всегда сдает. Действительно, Алнура все эти дни пила. В запой, конечно, не уходила, но основательно истощала алкоголем свой маленький организм. В среду даже зашла к Аде, заметно пьяная, однако всё же соображающая. Она легла, раскинув руки и ноги, на матрас, выполняющий функцию кровати и счастливой, кривой улыбкой оскалилась в потолок, покрытый желтыми разводами. - Как хорошо жить, - вздыхала она особенно отрывисто, когда прохладный ветер касался стен комнаты, - как же хорошо жить. - Это не жизнь, - обреченно ответила нависшая над ней Ада, глядя Алнуре в запрокинутое азиатское лицо с каштановым ореолом длинных волос, - это сон, глубокий и неосознанный сон. А сон есть ежесуточное забвение, ежесуточная смерть, которая всегда наступает. Алнура ехидно сверкнула глазами: - Как же так? Говоришь, что все мертвы, что всё смерть, что печаль будет длиться вечно. А как под юбку мне лезть, так печали будто и не было. - Оргазм – тоже смерть, - возразила Ада. В одной руке она держала пластиковую бутылку, а в другой – кусочек гашиша. Алнура вопросительно посмотрела сначала на Аду, а потом на её руки. - Скудная радость нашего существования, - продолжала Ада, как пономарь, - втиснутая в несколько секунд мышечных спазмов. - Иди ты к черту, - беззлобно засмеялась Алнура и зажмурилась. Её полосатое платье пахло водкой и вишнями, а тонкий, высокий голос был несколько дисгармоничен. За окном чернел высокий конус – труба крематория, скупо выплевывающая дым из узкого сопла, пронзающая воздух, заполненный бензиновыми выхлопами. - Это мертвый город, - снова начала Ада, слегка сминая гашиш, - город, населенный мертвецами, город-крематорий. Здесь постоянно жгут трупы. Мертвый город в стране демонов, служащих двум господам. В стране Маммоны. Ты даже не представляешь, сколько их здесь. Страна кишит ими. Если человек не мертвый, значит, он демон, и по-другому никак. Алнура подняла веки и лукаво улыбнулась нависающему над ней исхудавшему лицу с угольными глазами: - И не надо на меня так страшно смотреть. Я ничего не боюсь. И смерти не боюсь. - Бог это страх смерти, - глухо и будто бы без эмоций произнесла Ада. - Это не твои слова, ты ведь не Кириллов. - От Кириллова экзистенциализм пошел, - невпопад сказала Ада, не сводя с Алнуры страшного взгляда, - философская система началась с вымышленной личности. - Кириллов все же слепок с Достоевского, - возразила Алнура, увлекшись спором. - А экзистенциалисты – слепки с Кириллова. Его отражения в зеркалах персональных восприятий, экстракт экстракта. - И что же, - помолчав, спросила Алнура, - мы все мертвы? - Мертвее некуда. - И что теперь с этим делать? - Ничего, - сухо отрезала Ада, - есть, спать. Однако Алнура спать не хотела и через час ушла. Остаток дня Ада просидела на захламленном балконе, выдыхая сладковатый дым, вслушиваясь в мерное гудение проезжающих далеко внизу автомобилей. Сырость утреннего дождя пропитала землю, увлажнила листья узких, как кухонные ножи, тополей. Ада чутко вслушивалась в далекие звуки флейты, и каждая нота гудящим грузом оседала в голове. Зеленоватые отсветы от широких листьев растений, торчащих из керамических горшков и заполнявших балкон, медленно ползли по лицу Ады, пока раскаленный шар не коснулся линии городского горизонта, окрасив облака алыми размытыми пятнами. Ада особенно остро ощутила настоящий момент, ряд настоящих моментов, незаметно перетекающих друг в друга. Настоящее было оформленным, конкретным, размытым во времени, как нагретые солнцем капли смолы – липкие, теплые, готовые исчезнуть в холодной глубине прошлого или же расплавиться, чтобы сформировать такое пугающее и при этом такое манящее будущее, полное надежд и счастливой неопределенности. - Я, между прочим, помню, - строго сказал Сергей Михайлович, - как я вам тогда помог. - Я тоже это помню, - спокойно ответила Ада, посмотрев на него ясными глазами, - помню и очень это ценю. Дела были действительно не очень законные. - Я бы даже сказал, что весьма незаконные. Вздохнув, он перевел взгляд на блестящее под солнцем окно медпункта: - Вам хоть была от этого какая-то выгода, Ада? - Была. - И как, наварились? – Сергей Михайлович не мог сдержать ехидства. Когда себя разрушаешь – это одно, а вот другие люди… Это уже совсем другое, так ведь? Совсем другие дела. Он ждал, что на лице Ады возникнет раскаяние или хотя бы сожаление, пусть даже вызванное эгоистичным страхом за свою судьбу, но Ада осталась равнодушной. - Верно, - она поднялась со скамьи и встала перед Сергеем Михайловичем, - это совсем другие дела. - Очень надеюсь, - подвел итог Сергей Михайлович, что всё это в прошлом и что вы изменились. Если это не так, то всё было зря. Ада усмехнулась: - Не беспокойтесь. Об этом теперь не нужно беспокоиться. Однако поздно вы начали мораль читать, надо было это тогда делать. Знайте, что я не раскаиваюсь, но повторять этого не буду. - Гуманизм или эгоизм, мне всё равно. Главное, чтобы не повторяли. - Не буду, - мелко рассмеялась Ада, - а теперь я должна посмотреть ваши правки. До встречи. Отступая назад, она продолжала посмеиваться и только спустя несколько шагов повернулась к Сергею Михайловичу спиной. Она уходила быстрым шагом, постепенно покидая влажную духоту истрепанной ветром аллеи. Мерно хлопало где-то высоко окно, а старые деревья, заставшие время, когда здесь еще не было ни Ады, ни Сергея Михайловича, ни университета, нехотя качали тяжелыми ветками.