Лихтенбург

из дневника коменданта Р., фрагмент 3 Трудно поверить, что я, зверь и живодер, был семейным человеком, и что семья выглядела вполне благопристойной. Впрочем, была целая страна таких живодеров с не менее благопристойными семьями. Марта Кирхнер появилась рядом со мной задолго до того, как я начал стремительно расти в звании. Тогда я был безработным, перебивался случайными заработками, которые только были возможны в беспорядке и смятении Веймарской республики. До этого у меня было место на почте, где я во время работы раздавал националистические листовки. Собственно, за это меня и уволили. Марта Кирхнер терпеливо сопровождала меня всё это время, а когда я укрепился в СС, Марта Кирхнер без колебаний стала Мартой Р. Я понимал, что это был неприкрытый расчет. До брака она оставалась со мной от безысходности, из-за гнетущего страха перед невнятными, но явно бессмысленными политическими метаниями. Эти метания сопровождались популярностью авангардного искусства и повсеместным кутежом, на который способны только отчаявшиеся люди, которым отстраниться от холодной жизни только вывихнутое воображение, алкоголь или разврат. Чаще всего совмещали алкоголь и разврат, игнорируя искусство. Когда я встретил её, она танцевала – хмельная, в шуршащем зеленом платье и со светлой косой, собранной на затылке в узел. Платья с того времени изменились, а коса по-прежнему дислоцировалась на затылке, иногда перемещаясь чуть выше или чуть ниже. Марта внимательно смотрела на перерождающееся государство светло-голубыми, почти прозрачными глазами, в которых успели отразиться и калеки-фронтовики, опустошенно глядящие перед собой и выпрашивающие на улицах подаяние, и ряды штурмовиков в коричневых рубашках, и, конечно же, знаменательный тридцать третий год. У нас был ребенок – семилетняя Цецилия Р., смешливая девочка с острыми коленками, скрытыми под цветастым ситцем подола. Цецилия – имя звучало, как железо, как крупповская сталь, и очень ей не подходило. Во время прогулок она пряталась от меня пропахшим смолой ельником, но пряталась понарошку, бисерно хихикая и лукаво выглядывая из укрытия. Естественно, я делал вид, что не могу её найти, отчего она начинала вовсю хохотать. Как и у всякой семьи, у нас были идиллические поездки на отдых, а ездили мы в Восточную Пруссию, в Кёнигсберг. Марта лениво вышагивала вдоль блестящей кромки воды, в купальной шапочке и с ощетинившейся ракушкой в руке, время от времени поднося её к уху и вслушиваясь в фальшивые отзвуки моря, а Цецилия нарезала круги вокруг неё, вдавливая тонкие детские ступни в мокрый, золотящийся песок и заливалась смехом. Перед ужином мы отправлялись в парк, Цецилия, сжав крохотными пальчиками потертую книгу сказок, ныряла в высокую зелень травы и мерный треск кузнечиков, а, наигравшись, выходила обратно на дорожку. - Папа, покатай! – говорила она то ли строго, то ли обиженно, и у неё во рту белели молочные зубы. И я сажал её на плечи под неодобрительные покашливания Марты, которая считала это неуместным излишеством, лишь вредящим воспитанию будущей женщины Рейха. - Папа сильный! – с восторгом пищала Цецилия. – Сильный, как медведь! Узницы тоже считали, что я сильный, как медведь. Но их это ужасало. Потому что сталкивались они с моей силой, как правило, всего один раз, и этот раз был их предсмертной агонией. Впрочем, было исключение. Я понимаю, что описываю происходившее слишком обыденным тоном, но что поделать, если для нас это было обыденностью? Конечно, много места я уделяю описаниям издевательств и уничтожений, которые были характерны для концлагерей, но и то из-за моей страсти к разрушению человеческого тела. Молодого женского тела. Не будь во мне этой страсти, я бы не смаковал эти моменты, как нежный, хрустящий корочкой айсбайн. Я до сих пор их смакую. Если вы изучаете эпоху по историческим материалам, то время правления Гитлера, тысячелетие, сжатое до тринадцати лет, представляется кошмаром, конечно. Однако если бы вы проживали это время лично, то вряд ли заметили что-то особенное. Легкая инфернальность в воздухе и настроениях свойственна любой эпохе – в той или иной степени, и воплощений тьма – надрывный национализм 1913-го года, больше похожий на эпилептический припадок, еще более надрывный национализм двадцатых годов, смешанный с горечью поражения, девяностые года в России, которые инфернальны сами по себе. Так что ничего особенного вам бы в глаза не бросилось – люди всегда одинаковые. А если бы и бросилось, то вы бы сочли, что так и должно быть, что это неизбежные меры, что это всё – ради счастья будущего мира. Германского мира, конечно же. Школьники восторженно вырывались из душных классов в волны солнечного тепла, влюбленность охватывала взрослеющие организмы цепями химических реакций, вёсны горели ярким светом, дышали всеобщим цветением и были полны надежд. Вёсны всегда полны надежд. Всё было таким же. Не было только евреев, коммунистов и полоумных. Вот и всё отличие. Немецкая мать должна была быть многодетной, однако у нас с Мартой был только один ребенок. Частично – из-за её низкой фертильности, частично – из-за моего организма, который в этом отношении тоже оказался бракованным. Я был слишком груб, а Марта этого не выносила. Моя грубость была странной. Мне неинтересно было мучить тех, в ком я видел сексуальный объект, ощущения которого оставили бы меня равнодушными. Мне нравилось издеваться над субъектами, субъектами, которые нуждались в страдании, и эти страдания им обеспечивал я, грубо выбивая из них кишки, зубы и слезы. Я служил и наслаждался межполовой деструкцией. Поэтому я редко спал с Мартой. Редко, потому что не умел сдерживаться и начинал её бить. Она знала, как я провожу вечера в крематорском дворике, и облегченно вздыхала, радуясь тому, что я срываюсь на ком-то другом. Я радовался тоже, потому что хоть Марта и была субъектом, то субъектом горячо любимым и уважаемым. А заключенные Лихтенбурга не могли не страдать. Им это было положено государством. В связи с этой половой несовместимостью стоит рассказать про Шёнеберга. Шёнеберг, хоть и участвовал в изнасилованиях, мог быть обходительным с женщинами и имел крайне располагающую внешность, олицетворяя собой плакатного немца – высокого, с широкими плечами и правильным черепом, немца, который в агитационных материалах был то часовым, то горнистом, то летчиком. Шёнеберг умел себя подать, чем и заинтересовал Марту. Он нравился ей до дрожи. Такое распределение ролей не было спонтанным, оно установилось после коллективной договоренности, согласно которой я переставал третировать Марту, а Марта получала Шёнеберга в безвременное пользование – без всякого чувства, исключительно ради услаждения плоти и, если выйдет, для воспроизводства. С услаждением плоти дело шло хорошо, а вот с воспроизводством пока никак. В любом случае, у Шёнеберга вышли бы хорошие дети. Иногда я видел, как он, осторожно пригнувшись, чтобы не удариться лбом, проходит в спальню, в голубой сумрак задернутых портьер, в котором растворялся, оставляя меня наедине с «Полетом валькирий». Будто чайка, которая, завидев пищу, ныряет в воздушное пространство. Я не покидал столовую, медленно пил красное вино и смотрел за окно, туда, где за зелеными валами кустов, высился крематорий. Листья, колыхаемые ветром, тихо шуршали, Шёнеберг выходил из спальни – одетый по форме, застегнутый на все пуговицы и заметно вспотевший. Он замирал у высокого зеркала, чистым до белизны платком вытирал пот со лба и окончательно приводил себя в должный порядок. Следом выходила уставшая, но деловитая Марта в сбившемся с загорелых плеч платье, подходила к патефону и поднимала иглу, заставляя Вагнера утихнуть. - Оставь, - говорил я, - пусть играет. И она возвращала иглу на место. Марте льстило, что она может распоряжаться молоденьким унтерштурмфюрером[3], который был младше неё на пятнадцать лет. Она и со мной-то осталась частично из-за того, что я был на шесть лет моложе. [3] лейтенант Однако в этом уравнении была еще одна переменная. Я заметил её на плацу во время вечерней переклички. Она стояла в первых рядах, одетая в такую же полосатую робу, как и остальные. Она затравленно и слепо смотрела вперед – тощая, беззащитная, обстриженная во избежание вшивости. Напуганное подобие человека с глубоко посаженными зелеными глазами и нервным узким ртом. Я задержал на ней взгляд, и этого было достаточно для того, чтобы она поняла, что я её выбрал. Остальные поняли, что больше её не увидят. Я приказал ей представиться. Её голос дрожал от плохо скрываемого плача. У неё был лагерный номер, но для меня она была Фрида Зауэр, для меня она была глупая сука, библейская вошь. Я изучил её данные. Не проститутка, не воровка, не лесбиянка. Свидетель Иеговы. В это день определилась её судьба. Определилась и моя. Когда гулко пробили отбой, Фрида вместе со своей колонной, воющей гимн лагеря, ушла в камеры. Она брела, даже не стараясь держать голову ровно, практически волокла себя по плацу, шаркая пыльными башмаками. Алое пятно закатного солнца освещало полосатую спину, а жаркий воздух, пропахший до неприличия сочными полевыми травами, размеренно подрагивал, постепенно теряя тепло и готовясь принять прохладную ночь. На следующий день Шёнеберг привел её в мой дворик, и она запуганно, ничуть не сопротивляясь, старалась не встречаться со мной опустевшим взглядом. Ветер медленно сносил к западу белую рябь облаков, как сносит подводным течением холодные и скользкие водоросли. Фрида выглядела настолько обессиленной, будто внутри была уже мертва, однако это лишь раззадорило меня, хотя я и без того был взбудоражен. Я молча кивнул Шёнебергу, он отошел к темным, душистым кустам и, встав к нам боком, закурил. Она думала, что я буду её топить, как топил остальных невернувшихся, однако в тот день я позволил себе повеселиться подольше. Я наотмашь бил её по лицу, пока у неё не покраснели щеки, пока она не разрыдалась в голос, каким-то прерывистым плачем, напоминавшим морзянку. Подчиняясь мне, она трясущимися пальцами расстегнула пуговицы, под халатом обнаружилось истощенное недоеданием тело. Когда я начал бить её, она принялась инстинктивно заслоняться, и тонкий прут стека с сухим свистом падал на её худые руки. Это продолжалось до тех пор, пока она не упала, уже не в силах сопротивляться даже машинально, и я сек её по синюшному телу, оставляя багровеющие полосы на узких бедрах, на впалом животе с темной точкой пупка, на маленькой груди. - Где твой бог сейчас? – яростно, с упоением шептал я, замахиваясь в очередной раз. – Где он, тварь, где твой бог? Почему он не спасает тебя, библейская вошь? Фрида надсадно хрипела от резкой боли, Шёнеберг курил возле сирени. Когда я устал, он, к удивлению других узниц, отвел Фриду обратно. Никто не обрадовался её спасению, даже наоборот – они ходили с такими лицами, будто уже её похоронили. Они догадывались, что её мучения будут длиться дольше и что будут они действительно невыносимыми.