Лихтенбург

- До чего же нафталином воняет, - Ада с отвращением нахмурилась, понюхав рукав сюртука. Из-под пропахшего старостью и временем рукава белой полосой выглядывала манжета рубашки. Отхлебнув еще немного коньяка, Ада передала фляжку Алнуре, которая к этой фляжке незамедлительно приложилась. Ада поправила круглую черную шляпу, сдвинув её ближе к затылку. Фляжка блестела на вечернем солнце, черепа сливались друг с другом, образуя вопящий, достойный кисти Мунка орнамент. В притоптанной траве едва слышно трещали сверчки, а закуток между решетчатым забором и бетонным монолитом университета был усеян размокшими, придавленными окурками. - Когда уже курилку откроют, - пожаловалась Алнура в пространство, - как закрыли пять лет назад, так и приходится сюда бегать. - Откуда у тебя сюртуки? – задала вопрос Ада, тоже в пространство. - В театре одолжила. - В главном? - Не в молодежном же. У них авангард – какие сюртуки? Да и денег у них на реквизит не особо много. - Однако, - покачала головой Ада, - придется возвращать прокуренными. Алнура махнула рукой: - Ерунда. Нафталин перебьет. Она рассеянно смотрела перед собой, и её слегка пьяный взгляд упирался в плакат, скрывающий торец ближайшего жилого дома. На плакате темнело серое пятно – лицо курильщика, состаренное никотином и табачными смолами, в его глазах можно было увидеть горькое знание о состоянии своего организма и вязкий отблеск приближающегося рака. Солнце еще освещало многоэтажные муравейники, однако через пару часов оно должно было неизбежно скрыться, отдав город сумеркам. Алнура из-за выпитого коньяка была излишне веселой, но на ногах пока еще держалась твердо. - Достаточно, - Ада забрала у неё фляжку и спрятала её в карман, - твой персонаж почти не пил. - Да ладно тебе, они ведь потом на кафедре нажрутся. В первый раз, что ли? А когда мы дипломы защищали? Роза Матвеевна тогда пьяная сидела: хихикала, вопросов не задавала и постоянно выбегала в коридор, чтобы хряпнуть. Аду совсем не интересовали разговоры о чужом пьянстве. Смотрела она хоть и устало, однако уверенно, а на лице была написана сознательность. В этот день Ада была трезва во всех смыслах, чиста, как горный водоем, а таких дней в последнее время становилось всё меньше. - И все-таки лучше бы ты в брюках сегодня пришла. - Почему? - Чтобы роли соответствовать. Сюртук Алнуры был ненамного короче её бордового платья, открывающего ключицы, которые больше походили на подкожные лезвия. Темные волосы выбивались из-под шляпы, окаймляя хитрое лицо, неуловимо напоминающее морду лисицы. - Может, - засмеялась Алнура, - я Николетта Всеволодовна? Ада усмехнулась: - Это, конечно, всё меняет. Она покосилась на черный стек, которым Алнура похлопывала себя по ноге. - Зачем ты его принесла? Я ведь в шутку сказала. - Мне понравилась шутка. Время, пора обратно. - Долго, - вздохнула Ада, - давай через окно. Алнуру не нужно было уговаривать. Коварно, нарочито демонически расхохотавшись, она скрипнула рамой и скрылась в квадрате окна. Последними исчезли бледные ноги, до середины бедра обтянутые серыми шерстяными чулками, и лаковые красные туфли. Ада полезла следом. Её глаза не сразу привыкли к темноте широкого коридора, поэтому Сергея Михайловича она разглядела только тогда, когда каблуки её ботинок стукнулись о кафельный пол. - А что это вы, Петр Степанович, через дверь не пошли? – насмешливо протянул он из полумрака. - Долго было, - буркнула Ада. - Я догадывался, что вы будете именно здесь. А вообще я пришел предупредить вас, - его голос вдруг стал серьезным, - Войникова с Чижовой уже пришли, и лучше бы вам не доводить дело до греха. Алнура отряхнула подол платья, складками торчащий из-под сюртука: - Да что Чижова? К ней у нас никаких претензий нет. - А к Войниковой есть. Поэтому – никаких скандалов. - Вы знаете, что Войникова сама устроит скандал, - возразила Ада. - Это будет на её совести, и разбираться с последствиями будет она. А вы не ввязывайтесь. - Сложно не ввязываться, когда она с кулаками лезет, - Ада до сих пор не могла забыть прошлый год и разбитые очки. Сергей Михайлович покачал головой, угрожающе погрозил пальцем и пошел в сторону аудитории. Все были в сборе. Перед местом, где обычно стояла кафедра, которую сейчас задвинули в угол, тянулся длинный стол - накрытый по-праздничному белой скатертью, уставленный фруктами, салатами и прозрачными пузатыми кувшинами, в которых чуть ли не до горлышка играл на свету сок. Преподавательский состав тоже был здесь, за исключением нескольких заболевших. Роза Матвеевна, вероятно, втайне ото всех уже выпившая, посмеивалась кому-то в лицо, рядом с ней сидела Инна Сергеевна – женщина суровая, в молодости много грешившая и оттого теперь набожная до фанатизма. Самым сильным её желанием было привести в лоно православной церкви как можно больше студентов, однако напор, с которым она пыталась это делать, был достоин рыцарей в крестовом походе, и в такие моменты можно было представить, как она рассекает мечом сарацина. С правого края стола сидела Тамара Ивановна, коротко стриженая женщина в клетчатом костюме, которая обожала Бальзака до такой степени, что растягивала его изучение на половину семестра, попутно отвлекаясь на сторонние темы и уводя разговор в сторону эроса и золотого укола Джека Лондона. Сергей Михайлович, мрачный, как филин, стоял поодаль, настороженно оглядывая окружающую его суету, среди которой сразу бросалась в глаза Лиля Войникова, одетая в светло-бежевую тройку. Короткие темные волосы скрывались под шляпой, а скуластое лицо, доставшееся от родителей-метисов, покрытое неуверенным весенним загаром, смотрело вокруг неприятным, колючим взглядом. - Смотри-ка, Мышкин, - хмыкнула Алнура, - какая она, однако, скромная. - Только не обзывай её идиотом, - тихо сказала Ада, - мне и самой хочется это сделать, но лучше не надо. Алнура недовольно фыркнула, застегнула сюртук. Стек висел на её тонком запястье, обхватывая его черной петлей. «Угораздило же её», - Ада с легким удивлением посмотрела на Войникову, которая стояла в углу, напряженно сложив руки на груди. Ада познакомилась с ней на рок-концерте – местном и оттого довольно убогом. Точнее, знакомства почти не было, оно состоялось после того, как пьяная Войникова полезла целоваться, не особо интересуясь, хотят этого или нет. Ада тогда пришла с Чижовой, и до этого момента всё было спокойно: они сидели в узком туалете, Чижова прокалывала тощей девушке язык, а кто-то за дверью кабинки курил траву, и сладковатый дым скапливался под потолком. Спустя несколько лет из этого здания сделали центр дружбы народов. Яна в тот вечер всё увидела и потом долго и много плакала, и Ада решила уйти по-английски, не прощаясь и ничего не объясняя. Спустя год они встретились на одной кафедре, на что Яна отреагировала дружелюбно, будто и не было ничего. За это время она успела попасться на магазинной краже и сделать аборт. Из знакомства с Войниковой не вышло ничего хорошего. У них не было общих тем для разговора, общались они с большой неловкостью, потому что почти все сказанные фразы звучали чужеродно и неуместно, напоминая отрывки плохо написанного сценария. От Войниковой пахло луком, она рассказывала ситуации из жизни – то ли выдуманные, то ли действительно произошедшие, хотя наиболее вероятным был первый вариант. Войниковой казалось, что особенно живодерские истории сделают более значимой в глазах Ады, но Ада равнодушно слушала, как Войникова зашивала себе порезанную разбитым стеклом ногу, как в отрочестве сбрасывала кошек в мусоропровод, как наблюдала глумливое изнасилование испитой бомжихи. - Угу, - бормотала Ада и укрывалась с головой одеялом, не понимая, как Войникова может упиваться выдуманным насилием. В ней было мало хорошего – только сильные руки и темперамент. А больше ничего и не было. Оборвалось всё после злосчастной поездки в Непал, которая изменила Аду и во время которой мировоззрение Войниковой окончательно приняло несуразный вид, отчего она стала еще невыносимее. Преподаватели пока не прикасались к еде, студенты откровенно стучали, а Яна Чижова, одетая Сонечкой Мармеладовой, прятала в складках одежды ложки. На момент знакомства с Адой она была клептоманкой, ей и оставалась по сей день. В прошлом у неё была сложная семейная ситуация с властолюбивым отчимом, бессловесной матерью и тремя младшими братьями, которые служили гарантией того, что мать никуда от отчима не уйдет. Семья Алнуры тоже не была счастливой, но совсем с другой стороны. Была мать, у которой Алнуру забрали – страдающая от тоски, алкоголя и неразборчивая в связях. Была строгая бабушка с типичными для её поколения моральными принципами. Был обеспеченный отец – коммерсант, который очень хотел участвовать в воспитании дочери, но из-за постоянно занятости мог только спонсировать ей взросление. Была скандальная и пьющая Алнура – похожая лишь на мать и не имевшая решительно никакого сходства с остальными членами семьи. «Какая глупость, - с тоской подумала Ада, - какая бессмысленная, бесконечная глупость». Расчет оправдался. Ставрогин был пьяненьким, хотя не должен был, Верховенский был отчаявшимся и порывистым, а диалог сопровождался не прописанными в тексте ударами и пощечинами. А Войникова злилась. То ли из-за слов, придуманных верующим от бессилия Федором Михайловичем, то ли из-за непредвиденного насилия, которое в её глазах носило эротический подтекст. Она слишком явно злилась, растеряв положенную Мышкину кротость, хотя Чижова и пыталась её успокоить. Выполнив всё, что от неё требовалось, Алнура вышла из аудитории вместе с подоспевшей Розой Матвеевной. Роза Матвеевна прошуршала темными юбками, уводя пошатывающуюся Алнуру. Ада села в угол потемнее. Ей было плохо и до тошноты противно. «Какая же мерзость, - думала она, сжимая в беспомощном гневе пальцы, - какая мерзость». Не в силах наблюдать, как в Ларису стреляют из бутафорского пистолета, Ада тихо выбралась из аудитории и быстрым шагом направилась в туалет. Ноздри забивало резким запахом хлорки, Ада смотрела, как кривится в зеркале её похудевшее за два года лицо. Лента сознательной жизни была заполнена кадрами – бессмысленными и тоскливыми. Вот пьяная Чижова блюет под кустом в парке, обжигая пальцы тлеющей сигаретой. Кровавый закат освещает её голые плечи, а Чижова пытается что-то рассказать, но неповоротливый от водки язык издает то ли мычание, то ли блеяние. Вот Войникова, покрасневшая и пахнущая луком, скрипит кроватью, а её маленькие, глубоко посаженные глаза, за всю жизнь видевшие только этот провинциальный город, глядят то ли озлобленно, то ли похотливо, хотя для неё это было одним и тем же. Вот Алнура, разбившая по пьяному делу окно, что-то бубнит, комкая пальцами измочаленные остатки одуванчиков. - Отвратительно, - процедила Ада сквозь зубы. - Ты специально? – у неё за спиной хлопнула дверь. – Ты специально это делаешь, да? - Заткнись, - обернулась Ада. Тоска, как и всегда, сменилась злобой, и Ада была готова избить Войникову прямо здесь. - Всё было нормально, - Войникова свирепела на глазах. – Что на тебя нашло?! - Хлебальник закрой, - огрызнулась Ада. Оскорбления Войникова простить не могла и, рванувшись вперед, она обеими руками ухватила её за горло. - Прекрати это! – трясла её Войникова. – Прекрати, сволочь, прекрати! - Не я это начала – не мне заканчивать, - шипела Ада с кислой ухмылкой, пытаясь избавиться от рук Войниковой. - Сволочь! Руки сжались сильнее, Ада захрипела и стала еще настойчивее хвататься за руки, держащие её горло. - Мразь! Ада, надсадно хрипя, пыталась пнуть Войникову хотя бы в колено, но та успешно уворачивалась. - Что здесь происходит! – распахнулась дверь, и в темном проеме возникло шуршащее платье Розы Матвеевны. Роза Матвеевна была не одна – она поддерживала за плечи стоявшую рядом с ней Алнуру. Войникова поспешно оттолкнула криво ухмыляющуюся Аду в сторону раковины, от удара задребезжало зеркало. - Мышкин, вы зачем Петра Степановича душите? Должно быть наоборот, - Роза Матвеевна нервно хохотнула, пытаясь сгладить ситуацию и свести всё к шутке. Войникова, пожав плечами, что-то заворчала себе под нос. - Собственно, я вас и ищу. Маковская, отведите Николая Всеволодовича домой: он вина со мной перебрал. А вы, господин Мышкин, нужны в аудитории – убрать со столов. Снова пожав плечами, Войникова кинула на Аду особенно гневный взгляд и последовала за успокоившейся Розой Матвеевной. - Идиот, - пьяно выдохнула Алнура в бежевую пиджачную спину, - идиот! «Мерзость, - с отвращением подумала Ада, - гадость и мерзость».