Dualis

      Рабочий день тянется издевательски медленно. В очередной раз украдкой гляжу на часы: четверть пятого. Я поджимаю губы и залипаю на изображение речного залива в европейском городке, что украшает противоположную стену — единственное оправдание имени кафе.       У меня свидание в последний раз было лет в пятнадцать — мое волнение растет с каждым часом! Я даже успела поймать себя на мысли, что лучше бы Лео вовсе не пришел, но тут же отогнала ее. «Все-таки нелепое я существо… Разве нормально так эмоционировать по любому поводу?»       Наконец в зал выходит мой сменщик — студент, подрабатывающий на полставки. Мы киваем друг другу, и я напоследок собираю посуду с ближайшего столика. Пересекая зал, бросаю взгляд в сторону входа: не виднеется ли за окном рыжая грива? «А если он в самом деле не придет?» — Ощутив возможность такого расклада, я понимаю, что он сильно меня расстроит.       Оставив посуду в моечной, я ухожу в гардеробку, устало опускаюсь на узкую скамью и нащупываю под ней свои кеды.       — Агнес, — в проходе появляется Саманта с какими-то бумагами, закрепленными на планшете, — есть минутка?       — Если только одна. — Снова кошусь на часы. Она садится рядом и показывает график сменности.       — Слушай, у нас ЧП: сразу двое вечерников решили уволиться — мне поручили срочно перебросить кого-нибудь из первой смены во вторую, не то жопа! Не интересует?       — Нет, наверное…       — Блин, — Саманта кривит губы, — на тебя была вся надежда: никому не удобно работать вечером. А там такой аврал…       Я задумываюсь:       — Вообще я не привязана ко времени, как, скажем, ты со своими курсами… не знаю. Но я же не обязана решать прямо сейчас?       — Нет, конечно: тем двоим еще две недели горбатиться. Если повезет, мы найдем кого-нибудь за это время. Но ты все же подумай. На худой конец можешь перейти временно, а потом вернуться к привычному графику.       — Буду иметь в виду.       Когда Саманта выпархивает из гардеробной, я привожу себя в порядок и выхожу на улицу через зал, чтобы наверняка не разминуться с Лео. Однако его пока не видать. Взгляд на часы: 17:09. Сверяю с телефоном — не спешат. Заглядываю в кафе через окно: вдруг, пока я переодевалась, он зашел внутрь и мы друг друга не заметили? Нет... Что ж, придется ждать.       Прислонившись спиной к стене, стараюсь выглядеть непринужденно. Поднимаю голову и смотрю на размежеванное электропроводами небо. Луна хитро выглядывает из-за многоэтажки — мне по-детски кажется, что она затеяла подлость и глумится надо мной! Я даже мельком показываю ей язык, но смущаюсь от косого взгляда какой-то прохожей. Опускаю глаза и, сунув руки в карманы куртки, нащупываю что-то странное. Вынимаю. Несколько секунд в непонимании гляжу на вскрытый, но застегнутый пакетик с мокрым кормом для кошек. Не могу понять, когда и зачем положила его в карман. Разве что…       Меня отвлекают торопливые шаги, хорошо слышные на тихой улочке. С замершим сердцем я вскидываю голову. Контраст между черной одеждой и рыжими волосами, горящими на солнце, издалека привлекает внимание.       — Привет! Я уж подумала, что ты не придешь. — Шутливый тон маскирует волнение и отражает охватившую меня радость.       — Тысяча извинений! — Лео тянет длинные пальцы к моей руке, но замирает с озадаченным видом. — Это мне? Не стоило утруждаться…       Я нервно смеюсь и спешу убрать пакет с кормом обратно в карман.       — Прикинь: случайно нашла в куртке и не могу вспомнить, как его туда сунула!       Лео усмехается, берет мою руку и деликатно, ненавязчиво целует — как тогда, в конце вечеринки.       — Давно ждешь? — Выпрямившись, он не спешит отпускать мои пальцы.       — Минут пять-семь.       Морщится:       — Обычно я пунктуален, но, прости, пришлось задержаться с группой.       — Подумаешь, всего несколько минут.       — Воспитанный мужчина никогда не заставит женщину ждать! — Лео важно поднимает голову, и я вспоминаю, как органично он смотрелся в викторианском костюме.       — Значит, ты джентльмен не только на сцене?       Улыбка.       — Надеюсь, ты не раз еще в этом убедишься! — Слова, в которых, думаю, нет двусмысленности, почти заставляют меня краснеть.       Лео подставляет руку, и я беру его под локоть. Прикосновение к подтянутым мышцам через ткань рубашки кажется на удивление интимным.       Пока мы идем в сторону парка, музыкант расспрашивает о моей жизни.       — …поступить, увы, не получилось, потому я пошла работать. В общем, ничего особенного… Живу с подругой (помнишь красотку в блестящем платье?), немного занимаюсь творчеством.       — Рисуешь поди?       — Угадал! — Слегка толкаю Лео локтем в бок. Он искоса глядит на меня с плутоватой улыбкой.       — Обязательно покажешь свои творения! А на кого поступала?       — На искусствоведа. Знаю-знаю, это неперспективно, но… мне кажется, интересно.       — Не смей оправдываться! — говорит Лео с очень серьезным видом. — Человек должен заниматься тем, что приносит ему удовольствие!       Мы перебегаем дорогу, все так же держась под руки, и оказываемся на входе в парк. День выдался ясный, но прохлада и влажность последней недели ощущаются здесь сильней, чем на улицах.       Мы замедляем шаг. Лео продолжает:       — Мой отец никогда не воспринимал всерьез увлечение музыкой, хотел, чтобы я окончил бизнес-школу.       — И что он думает о твоем участии в группе?       Лео приоткрывает рот, но говорит не сразу.       — Родители погибли несколько лет назад. Но я не хочу, чтоб ты чувствовала неловкость за свой вопрос: я уже оправился от этой потери.       — Оу… — Я слегка теряюсь и на несколько секунд приникаю лбом к плечу парня. — Все же прими мои соболезнования. Мне страшно даже подумать, что моего папы может вдруг не стать!.. — После паузы осторожно спрашиваю: — Значит, ты поэтому уходил из группы? Я на вашей страничке читала.       Лео кивает.       — Я впал в депрессию. Выкуривал по две пачки сигарет в день, первые полгода почти ни с кем не общался…       — Ты так сильно их любил? — Я прикусываю язык, осознав неделикатность вопроса, на которую Лео, впрочем, не реагирует.       — Любил как всякий человек, но я не назвал бы наши отношения простыми. Отец был вечно мной недоволен, а я шел ему наперекор — классика жанра. За пару месяцев до того, как их не стало, мы окончательно рассорились. Мать пыталась смягчить ситуацию, но мы уперлись рогами — хотели проучить друг друга. Полагаю, напряжение в семье и так подталкивало меня к срыву, а тут… — Он тихо вздыхает. — В общем, когда я начал приходить в себя, то впервые лет за десять взял в руки виолончель: мама заставляла меня заниматься, потому что сама мечтала играть, но не имела способностей. Я же, как всякий мальчишка, видел себя крутым гитаристом или барабанщиком, но никак не виолончелистом. Однако именно виолончель помогла мне справиться с кризисом — преобразовать негативные эмоции во что-то прекрасное. Это изменило мой взгляд на искусство.       Я слушаю затаив дыхание. Грустная, но красивая история наводит на интересную мысль, которую я спешу проверить.       — Лео… а та мелодия, которую ты играл на празднике (ну, в самом конце)… ты написал ее в этот сложный период?       — Почему ты так решила? — Парень вопросительно склоняет голову. Я поджимаю губы, формулируя ответ.       — Когда ты играл, я ощутила бурю таких сильных и противоречивых эмоций, что мне стало физически плохо! Собственно, потому я и оказалась в той комнате — мне нужно было прийти в себя. Я в жизни не испытывала ничего подобного! И теперь думаю: вдруг я каким-то образом… ну, ощутила боль, вложенную в эту музыку?       Высказанная вслух, эта мысль уже не кажется толковой, однако Лео глядит на меня с явным одобрением.       — Ты очень тонкая натура, Агнес, — говорит он, загадочно улыбаясь. — В чем-то ты права: я часто играл именно эту мелодию, но авторство не мое. Копия старых нот досталась мне от матери, ей — от деда, ему — от кого-то еще. Это что-то вроде реликвии, «иллюстрации» к семейному преданию. Мол, один из наших предков, молодой лондонский музыкант, смертельно заболел, и никто из врачей не мог ему помочь; осознав близость конца, он сочинил сюиту, которую так и назвал — «Сюита умирающего». Он играл ее каждый день в ожидании смерти, но чудом исцелился! Пять лет музыкант прожил в здравии, много путешествовал, вел активную жизнь, пока однажды… — драматичная пауза, — …не покончил с собой, приняв яд. Никто не знает, как его звали, чем он болел, как выздоровел и почему решил свести счеты с жизнью. Может, всего этого и не было, кто ж теперь разберется?.. Но то, что ты сказала — удивительно! Я ни разу не сталкивался с подобной реакцией на музыку, хотя сюита, несомненно, трагична. Если захочешь, — добавляет он, — я могу как-нибудь сыграть ее для тебя. В качестве «эксперимента».       Не будучи уверенной, что готова снова пережить те эмоции, я неопределенно киваю.       Какое-то время мы идем в молчании, обдумывая все сказанное.