Пока никто не видит

      Математику, стоящую вторым уроком, вдруг отменили. Никто точно не знает почему, но некоторые уже пустили слух, что учительница попросту отходит от похмелья.       В любом случае близнецы думали далеко не о причинах отмены алгебры. Сейчас выдалось свободное время, и они тайно ускользнули под лестницу первого этажа, что в своей тени скрывает скелетов от ненужных взглядов.       Дрим, обняв руку брата, навалился тому на плечо. Золотоглазый не так давно поругался с другом, от чего неприятное беспокойство трепетало внутри. Найтмер гладил его свободной рукой по черепу, стараясь успокоить взбалмошную душу.       В школьном коридоре еще утром перегорела жужжащая лампа, и от того под лестницей полумрак стоял гуще прежнего. И потому зрачки Дрима сейчас — это два золотых солнца, что сотворяют рассветный сумрак. Мягкий свет из-под полузакрытых век тепло окутывал волнение слегка нахмуренного лица. Золотые отсветы глазниц казались необыкновенно хрупкими и такими же необычайно красивыми. Как стеклянные витражи. Как...       Найтмер шумно выдохнул. Нашарив рюкзак, лиловоглазый быстро отыскал в том небольшую записную книжку в кожаном переплете.       Он обязан запечатлеть на бумаге пришедшее вдохновение.       Аккуратно, чтобы не встревожить Дрима, он согнул занятую руку, а потом, вспомнив про ручку, мысленно выругался и стал искать в рюкзаке пенал.       На самом деле Найтмер редко писал стихи. За эти три года, что у него есть эта записная книжка, лиловоглазый сочинил всего с десяток стихотворений, если, конечно, не меньше. Просто вдохновение тоже редкое явление.       Наконец он взял в руки ручку, и на листе в линейку появилось:       Быть может это глупо,       Но там, в твоих глазницах,       Я видел свет, что хрупок,       Найтмер едва слышно вздохнул и перевел взгляд на золотоглазого. Тот совсем закрыл глазницы и, кажется, уснул. Но лиловоглазому это только на руку: эти стихи его один из самых сокровенных секретов, и никто, даже Дрим, хотя нет, особенно Дрим, не должен узнать об этом.       Вдруг в мысли плавно затянулись воспоминания.       Золотоглазый редко с кем ругается. И всегда крайне болезненно ссоры переносит. Порою душа того кажется до боязливой дрожи хрупкой. Но Найтмер прекрасно знает, что Дрим на самом деле достаточно сильный и в случае чего сможет справиться с навалившимися проблемами, особенно с его поддержкой.       Где-то на листе бездумно нацарапалось:       Что никогда не должен раствориться.       Воспоминания понесли сознание дальше. К прошлому. И в записной книжке начался новый столбец:       Я видел многое:       Найтмер хорошо помнит темный период своей жизни. Тогда Дрим, который до этого всю жизнь плыл по течению судьбы, не пытаясь что-либо изменить, стал убеждать брата, что все доводы лиловоглазого о ненависти ошибочны. Получалось так себе. Золотоглазый тогда был чересчур мягким, чересчур не привыкшим к подобному. Но все же в итоге у близнеца вышло наладить их отношения. Правда, даже слишком, ведь те скаканули выше, чем братские или дружеские. Хотя Найтмер не возражал. Да, в начале может и было сложно смириться с взаимными чувствами и принять новый уровень их отношений, и в каком-то смысле последнее он до сих пор не совсем сделал, но, тем не менее, лиловоглазый не станет расставаться с близнецом из-за родственной связи.       Ручка бездумно написала следующие строки. Зачеркнула слово «тревогою» и исправила на более подходящее выражение: «душой больною». Он прервался, чтобы вспомнить, как Дрим утешал его, с какой добротой тот относится к окружающим, какими понимающими и сочувствующими могут быть золотые зрачки, и записал это на странице.       Дальше — больше.       Цветы, мириады нарциссов, прекрасных, как любовь, исцелованных солнцем и убаюканных ласковыми песнями ветра. Глазницы Дрима именно такие. И не только. Еще там горят звезды, способные заглядывать в душу и исполнять желания.       Еще восемь строчек, что порывисто перечеркивались, тонули в хаосе подбора подходящих слов. И вот лист уже не такой белый. Зато строчки готовы.       Взгляд лиловых глазниц зацепился за пластыри на костяшках. Вспомнилось, как Дрим каждый раз бережно намазывает синяки, обрабатывает сбитые кости и заклеивает те пластырем, а после нежно-нежно целует, успокаивает.       И в неясном порыве родились следующие строки, нагнавшие на щеки румянец:       Уверен, что где-то за спиной       Ты спрятал крылья.       Ты ангел и хранитель мой.       Захотелось провалиться сквозь пол или попытаться унять душу, но вместо этого на лист вылилось еще откровений.       Ему нравится улыбка Дрима. Очень. А объятья еще, намного, намного больше. Когда тот прижимается так близко, что можно почувствовать родное тепло, учащенное биение души и завораживающую искренность любви. И становится так легко, хорошо, и исчезают все терзания. А поцелуи...       Стих прервался многоточием. Душа забилась в лихорадке. Найтмер слишком хорошо помнит их поцелуи. Он шумно выдохнул, не зная как передать что-то столь неописуемое. Вспомнились чудеса света. Можно ли причислить поцелуи Дрима к тем? И ручка резво записала еще больше признаний.       И где-то в голове щелкнуло, что Дриму невероятно подходит его имя. Тот и вправду все, о чем Найтмер мог только мечтать. Даже несмотря на то, что золотоглазый ему брат.       Последнее четверостишие началось как первое:       Быть может это глупо, — Но я тебя люблю... — неосознанно выдохнул скелет, записывая эту фразу.       А дальше ритм слегка поломался, чтобы выдать некое странное обещание:       И обязательно       Твой свет души я сохраню.       Найтмер шумно выдохнул. Душа никак не могла угомониться. Признаться честно, было страшно прочесть написанное, ведь, кажется, стих получился слишком откровенным и смущающим. И все же перечитать нужно, интересно ведь. Да и может там не так уж и слишком.       Переведя глазницы на стих, он мысленно прочитал криво записанные строки:       Быть может это глупо,       Но там, в твоих глазницах,       Я видел свет, что хрупок,       Что никогда не должен раствориться.       Я видел многое:       Как те разливом нежности рассветной       Мне помогли с душой больною       В период беспросветный.       Что за сокровища сокрыты       В зрачках, отлитых златом:       И добродушья колориты,       И чуткость небом необъятным.       Поля цветов из поцелуев Солнца,       Что шепчут ласково про чувства,       Которые никак все не уймутся       И мысли тянут в безрассудства.       Я видел звезды там,       Те самые, из сказок,       Что слышат просьбы к небесам,       Желания являют безотказно.       И блеск божественного нимба;       Уверен, что где-то за спиной,       Ты спрятал крылья.       Ты ангел и хранитель мой.       Я знаю: твоя улыбка тьму прогонит,       Пусть даже и, на первый взгляд,       Покажется, что та обильно червоточит,       А всю надежду в прах испепелят.       Твои объятья — глоток воды живой,       Излечат в миг терзания души,       Ты дай лишь захлебнуться в той,       Твоим теплом согреться разреши.       А поцелуи... А поцелуи —       Их не описать, ведь это как       Увидеть чудеса вживую:       Невероятно, воспоминаний — на века.       Ты воплощение всех мечт:       И смелых, робких, тайных,       И потому, наверно, можно пренебречь       Моралями об отношениях неправых.       Быть может это глупо,       Но я тебя люблю,       И обязательно       Твой свет души я сохраню.       Нет. Точно нет. Оно определенно получилось слишком.