Я требую адвоката!

Река была мирной, как сон праведника. Полированная серебряная лента с золотой окантовкой песчаных берегов. Редкие мелкие облачка, подсвеченные недавно зашедшим солнцем, казались одушевленными. На безлюдном диком пляже в нежный час все детали казались одушевленными. Это чувство неторопливого и ласкового общения с природой затопило Руднева, обняло и разнежило. На минуту он даже забыл о сидящем рядом с ним Птахе, а когда вспомнил, обнаружил, что тот раздевается. - Эй, ты чего? – Руднев провел ладонью по его спине, по черной рубашке, наполовину расстегнутой. - Хочу искупаться, - ответил тот. – А вы не хотите? Руднев не хотел. Он никогда не купался в неположенных местах, и вообще не любил залезать в воду водоемов, считая ее грязной. В бассейн приличного спортивного центра еще можно сунуться, а реки – ну их. К тому же, у них с собой ни плавок, ни полотенец. И дневная жара уже спала, будет зябко. Всего этого он говорить не стал, чтобы не выглядеть брюзгливым занудой, а только спросил на всякий случай: - Плавать-то умеешь? Стервятник бросил рубашку на песок, и принялся неторопливо стягивать брюки. - Конечно. Мы ездили летом на море, Лось учил. Он полностью разоблачился, и нерешительно замер. Руднев встал, протянул ему руку, и помог подняться. Принял благодарную полуулыбку, и погрузился в сомнения. Он видел, что нога всерьез болит, и не хотел отпускать Птаху в воду. Опасно далеко заплывать, когда болит, а в том, что бестолочь поплывет далеко, он не сомневался. Но и включать наседку не стоило, а значит выход один. - Постой, - предложил Руднев, и начал раздеваться. – Провожу. И принял полноценную благодарную улыбку. Избавившись от покровов, Руднев сделал внезапное – взял Птаху на руки. Тот оказался легким, будто кости его действительно полые, как и положено птицам. Прерывистое дыхание защекотало голое плечо. - Андрей Константинович, это необязательно, - посмеивался Стервятник, дуя в кожу. – Я все-таки не девочка, поставьте меня. Но ему нравилось – это несомненно. Весь прильнул, прилип, уткнулся. Обмяк доверчиво, и, может, уже даже расхотел купаться. Уточнять Руднев не стал, и зашагал по песку. Дно оказалось илистым и заросшим скользкими водорослями – очень противным. Зато жмущееся к нему, трепещущее от удовольствия тело было очень приятным, а значит, дно можно пережить. Когда оно стало уходить из-под ног, Руднев осторожно выпустил Птицу, и они поплыли. Дальше и дальше от берега, в теплом дружественном пространстве, мирном, как сон праведника. Общение с природой вышло на новый уровень – не близости, а единения. - Хорошо ведь? – спросил Птица. - Хорошо, - согласился Руднев. Небо медленно, но неумолимо темнело, вода насыщалась цветом, и будто бы становилась гуще. Тонкий бледный месяц опрокинулся наверху. Облачка потяжелели, припудрившись серым. - Давай обратно, - сказал адвокат. – А то устанем. Стервятник не стал спорить, повернул обратно. Пока добрались до заросшего дна, устали еще как. Пташка попробовал ножкой водоросли, дернулся неприязненно, и повис на рудневской шее. К комфорту быстро привыкаешь. Обвился руками и ногами, гладкий, скользящий, вымотанный с непривычки. Мирный, как эта река и этот вечер. Руднев сжал его до резкого выдоха, ясно поняв, что никаких сцен с криками и слезами больше не будет. Никаких взываний к помощи, метаний в панических попытках спастись. Птица принял решение, и теперь спокоен. Его вагон встал на рельсы, и катится сам. Руднев нашел ладонью его правое бедро, вцепился ногтями в большой грубый шрам – то, что осталось от брата, с которым конкуренция невозможна. Птица вздрогнул и недовольно зашипел, но Руднев не разжал пальцы. - Давай, я его позову, - предложил он с накатившим волнением. – Спросим, чего он сам хочет. - Зачем вы всё портите? – буркнул Птица в ответ. Руднев впился в рубец сильнее. Внутри стало холодно, будто затопило талым ледником, а в глазах зажгло, как от соли. - Эгоистичный придурок, подумай о ком-то, кроме себя, - потребовал он. – Если не обо мне, так о Ральфе, который будет вынимать из петли твой синюшный обделанный труп. Вот радость-то ему привалит! Птица уперся ладонями в его плечи, стремясь оттолкнуть, но не справляясь. - Если вы за этим приехали, то не надо было приезжать. - И прекращай уже мне выкать – люди не выкают тем, с кем трахаются! В наступивших сумерках река стала казаться напряженной, словно ожидающей драмы. - Ты меня использовал, гаденыш, - продолжал вскипать Руднев. – И заодно развлекался со мной, чтобы бросить, когда время придет. Когда ты меня бросишь, паршивец? Завтра? Послезавтра? В день выпуска? Этой ночью? Ногти вцепились в рубцы яростно, как хищные челюсти, и Птица сжался, скрутился в тугой жгут. - Руди, отпусти, мне же больно, - забормотал он, не дергаясь больше. – Давай выйдем на берег, пожалуйста. Что-то в Рудневе встряхнулось, сбросило пену, взбитую злостью. Он вынес дрожащего от холода Птаху на сушу, посадил на песок, укрыл сюртуком. Тот сразу стянул сюртук, и укутал им Руднева. Потом они пытались укутаться вдвоем, но не умещались. Повозившись и попыхтев, пришли к оптимальному решению – Андрей Константинович греется одеждой, Птица – объятиями Андрея Константиновича. Сидели, стучали зубами, вспоминали свой костерок у изнаночного моря, сожалея, что в этот раз они без него. Совсем стемнело, опрокинутый месяц прыгнул в воду, раздвоившись. - Ты понимаешь, почему Изнанка от тебя закрылась? – спросил Руднев, прижимая Птицу к своей груди крепко-крепко, словно тот мог подорваться и сбежать. - Догадываюсь, - ответил Стервятник с нежеланием. – Я отдалился от Дома, и Дом отдалился от меня. - Может, так и должно быть? – тихонько спросил Руднев, потершись виском о его влажные волосы. - Ты больше не боишься Наружности, и тебе не надо спасаться от нее Изнанкой, мифами, ритуалами, играми, коллекциями, и прочими вашими причудами. У тебя теперь есть дороги, простор, река вот эта, выбор, я есть. Ты вышел из яйца, Пташка. Скорлупу уже не соберешь, но и не нужно! У тебя же вся жизнь впереди, дорогой мой! Руднев уже много лет не плакал, а теперь был готов. В груди у него сокращалось, в мышцах слабло, в глазах щипало. Его разрывало от необходимости сделать что-то, но в мозгу мельтешило и суетилось, не давая понять, что же он все-таки должен сделать. Птица нежно погладил его по руке. - Ты как-то предлагал съездить посмотреть мой дом, - напомнил он. – Съездим? Да, Руднев предлагал, но уже не хотел. Ему было приятно будущее, связанное с этим домом, а без будущего какой смысл? Он не стал ничего говорить, но, кажется, Стервятник сам что-то понял. - Ты же изначально знал, что я уйду, - сказал он очень тихо. – Ты помогал мне искать шестеренку, чтобы я мог уйти. Или?.. - «Или» - подтвердил Руднев зло. – Я не верил, что ты ее найдешь. Потому позволял гулять по Изнанке. О том, что у тебя есть план «Б», я не думал… И у меня появился свой план. - Какой же? – Стервятник нервно фыркнул. – Жениться на мне? - Жить с тобой, балда. И чтобы ты жил со мной! Слово «жил» стало для Руднева похожим на нож, вошедший под ребра. Он болезненно содрогнулся, и подумал о том, что упечет этого болвана в психбольницу, где за ним будут круглосуточно следить, и где не сделаешь никакую дурость. Выберет самую лучшую психушку, какую-то элитную, не похожую на ту, которую они уже посещали. И тогда оба будут в безопасности. В размышлениях он ослабил захват, и Птица перевернулся к нему лицом. Безошибочно нашел в темноте губы, и припал к ним губами. Руднев очнулся, отшатнулся, оттолкнул от себя удивленного реакцией Птаху. - Вот этого не надо! – засмеялся он желчно. – Я не некрофил. - А я не труп. - Еще на пару недель? Когда там ваш выпуск? За всё время у них не случилось ни одного поцелуя. Как глупо. Как такое вообще может быть? Но секс и поцелуи – совсем разный уровень допуска. Первое дается Рудневу куда проще, чем второе. Стервятник завозился, от него повеяло прохладой. - Помоги мне встать и найти одежду, - попросил он. В темноте одежда нашлась не сразу, наделась тоже не без трудностей. В машине выяснилось, что пуговицы застегнуты неправильно, и носок напялен наизнанку. - Куда? – тускло спросил Руднев, легонько ударив по рулю. Птица выразительно подвигал бровями. - Если не будешь продолжать про некрофилию, то к тебе. Если будешь, то в Дом. Образовалась пауза. Руднев считал желтые фонари, уходящие пунктиром вдаль, и не торопился заводить мотор. От кожи и волос пахло рекой – на пляже это не было заметно, а теперь стало. Цикады оглушительно стрекотали в траве. - Давай, я заставлю вашего Табаки ее отдать, - упавшим голосом сказал он. И сам как будто упал – что-то ухнуло вниз, как лифт с оборвавшимся тросом - в шахту. Дикая мертвая пустота создалась вокруг, будто его забросило на необитаемую планету. Фонари, цикады, запах реки – всё пропало. Только внутри что-то растягивалось и рвалось. С другой – обитаемой – планеты прилетел смешок Стервятника. Одновременно ласковый и горький. - Не сработает, - сказал он мягко. – Подарок должен быть сделан на Изнанке, а если здесь, то это будет просто железка. Но я рад, что ты все-таки предложил. Неблизкий путь прошел в тяжелом плотном молчании. Вернее, тяжелым оно было для Руднева, Стервятник же с удовольствием наблюдал за городскими огнями в окно, и даже предложил включить музыку. Руднев понял, что от музыки, особенно любимого джаза, его сейчас вывернет, и отказался. В лифте им встретилась девчонка с фиолетовыми волосами, и Птица почему-то улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, стащила с запястья веревочку-феньку, и протянула ему. Он надел подарок на свою тонкую ручонку, и посторонился, чтобы она могла выйти на этаж ниже, чем выходить им. Ночью Руднев не мог спать. Лежал, глядя в потолок. Лежал, глядя в стену. Сидел, глядя на Пташку. Тот морщился и постанывал во сне, крутился в поисках более удобного положения. Что с ним делать? Привязать, чтобы не отходил ни на шаг, и был всегда на виду? Пичкать какими-нибудь таблетками, от которых не думают и не чувствуют? Нанять ему няньку-амбала, чтобы таскался следом и контролировал? Отвести к психотерапевту? Или... к Радзинскому?! Тот умеет вносить изменения в мозги. Или, прежде чем обращаться за помощью к врагу, попробовать позвать Патрона? Может, у наставника есть что-то, чем он не поделился? Какая магия может заставить человека жить? Руднев виртуозно умеет заставлять не жить, а вот наоборот - не его профиль. Он тихонько выбрался из постели, влез в штаны, и ушел на кухню. Вскипятил воды, заварил травяного чая. Не изнаночного, а простого, местного. Полезного для здоровья и душевного равновесия. Позвать Патрона? Он придет? Он двадцать лет не отзывался, потом явился, чтобы подсунуть работку, и опять пропал. Зачем ему сейчас приходить? Чтобы посокрушаться над тем, как низко пал его доверчивый жадный дурачок? Который желал знаний, могущества и иных миров, а теперь желает поломанного мальчишку. Который ненавидел свое существование и мечтал уйти из этого мира, а теперь начал представлять, как это выглядело со стороны. - Ну, чего ты? - проворчал сонный голос из дверного проема. Стервятник подволокся к нему, взобрался на его колени верхом. Прямо таким голеньким, каким спал, а перед этим отдавался. Он решил в этот раз поменяться ролями, чтобы Руди поруководил процессом. - Ночью бесполезно о чем-то думать, - сказал он, укладываясь щекой на рудневские волосы. - Всё, что надумаешь, утром будет выглядеть бредом. Он был прав. Ночь - как дефектное темное стекло. Когда смотришь через него, видишь всё искаженным и мрачным. Птаха протянул руку к столу, взял кружку с чаем, отпил немного, поставил обратно. - Ничего, - оценил он. - Но я бы заменил мелиссу лемонграссом. Руднев тоже отпил, и вообще не разобрал вкуса. Зато он заметил, что физически способен пить с другим человеком из одной кружки. Всю жизнь брезгливость делала это чем-то немыслимым. Прохладная впалая щека вновь легла на его темечко. Руки-спички обмякли на его плечах. - Ты собрался так спать? - тихо предположил Руднев. - Угу, - вяло подтвердил Птаха. - Чтобы ты отнес меня в постель, когда усну. Это же так мило. - Могу отнести прямо сейчас. - Нет, мы еще не допили чай. Они стали допивать, по очереди делая глоток. Руднев поглаживал рубец на бедре, сверкающий кровоподтеками и следами ногтей. - Какое невыносимое уродство, - вздохнул он. Птица добродушно усмехнулся: - Любишь меня - люби и мое уродство. Наверняка, это можно скорректировать хирургически. И бедро исправить, и колено, конечно. Панарин порекомендует крутых спецов. И будет Птичка бегать, кататься на велосипеде и роликах, танцевать танго. Рудневу по нраву танго, хотя партнерши говорили, что ему для этого танца недостает страсти. Говорили, что он слегка подмороженный. - Видел, какой там, в районе пляжа, простор? - Руднев медленно ласкал тощую спину, пересчитывал пальцами торчащие позвонки. - Там здорово было бы кататься на велосипеде. - Макс мечтал о велосипеде, - пробормотал Птица в его волосы. - А я думал, что это очень тупо - мечтать о недосягаемом. Я хочу только того, во что верю. - Ты веришь, что я тебя люблю? Птица не стал отвечать, прикинулся задремавшим. Он ни во что не верил, и ничего не хотел - Руднев понимал. Когда пропали последние обрывки надежды уйти на другой круг, всё закончилось. Вагон катился сам - не только неуправляемый, но и невоспринимаемый. Руднев отодвинул от края стола кружку с недопитым чаем, и встал с Птицей на руках. Он сообразил, наконец, что именно должен сделать, а сейчас пора спать. Возможно, утром, когда исчезнет дефектное темное стекло, его мысль будет выглядеть бредом.