If you like me for me

Скалл потягивается всем телом, отпихивает в сторону книгу и зевает. Летний день на удивление щадит жителей Города приятным теплом, а не прошлонедельным зноем, от которого хотелось только прыгнуть с разбега в речку. Сегодня солнце мягко греет кожу, частично скрывшись за облаками, и оттого очень лениво, и хочется спать, и мысли в голове тянутся вязкие, как кисель. — Знаешь, — зевает он снова, болтая в воздухе ногами, — ты идеален. Скалл косит глазом в сторону, наблюдая как пролегает у Верде морщинка меж бровей, означающая внимание и ход мысли. Подросток дочерчивает стройную (Скалл не видит, но уверен в этом) линию и выпрямляется, рассматривая чертеж. — Какую глупую шутку ты придумал на этот раз? — Никаких шуток, — хихикает он. — Ты просто ходячая идеальная заготовка под ходячего идеального ученого. Верде фыркает и Скалл переворачивается на спину, устремляя свой взгляд на резной потолок. На нем узоры лент переплетаются в странные не то волны, не то покатые поля; треугольники образуют острые круги, похожие на картинки из книжек про страшных язычников, но вместе с тем на алхимические символы; а если посмотреть под определенным углом, можно вообразить себе очертания чьего-то лица. Ему нравится думать, что это отважный моряк, плывущий на своем корабле, чтобы покорить грозное морское чудище. Может быть, этот моряк — он сам, а шуршащий карандашом Верде... его... правая рука, да! Он прокладывает на карте путь сквозь ужасное море, отсчитывая циркулем таинственные морские мили... — Нет, сам посуди, — говорит тем временем его рот, пока мысли выстраивают в ряд картинки увлекательных приключений; Скалл болтает вполовину сознания, потому что думал об этом еще позавчера и все для себя решил: — Ты умный, ты знаешь много вещей, а еще у тебя много интересных идей. И деньги! И у тебя хорошая память. Еще ты аккуратно чертишь и знаешь на три формулы больше, чем я... — Знал. Ты быстро учишься. — Ты хорошо объясняешь, — отмахивается Скалл и мысленно просит морское чудище подождать, пока он объяснит другу всю суть своих недавних размышлений. — Но ты сделал за полчаса сорок шесть примеров, а я только тридцать! И те две задачки с паровыми механизмами высокого давления... я так и не понял, как ты их решил. В общем, ты очень умный, я это уже говорил, да? А еще ты кристалльник Грозы, тебе не придется нанимать людей, чтобы они заряжали твои механизмы. Если бы мне нужно было описать тебя, я бы сказал, что ты — идеальный чертеж и детали уже отлиты. Их надо только собра-а-а... Конец фразы утопает в зевке. Скалл усиленно трет глаза и щеки, борясь с сонливостью. Завершающий удар, который он отложил, наконец происходит, чудище плюется кровью и трагично падает прямо к его ногам. Тот Верде, что его верный морской товарищ, кладет ему руку на плечо и говорит, что в награду за этого кракена полагается личный особняк и гора золота, и что он рад отдать ему свою долю, так как у него уже есть и то, и другое... Настоящий Верде как-то слишком долго ничего не отвечает, и Скалл запрокидывает голову, протирая затылком начищенный паркет. Он сталкивается с его задумчивым подвисшим взглядом и игриво шевелит бровями, торопя чужие размышления, которые, если не дать им пинка, могут растянуться на добрые полчаса или больше. Это они уже проходили. Лучше заставить его высказаться сейчас, чем получить ответ спустя несколько недель, надумает себе еще невесть чего за это время... Это они тоже проходили, в общем-то. Верде на провокацию ожидаемо закатывает глаза. — Что означает этот поток лести? Чего ты хочешь? — Жрать, — честно отвечает Скалл и прыскает в кулак. — На самом деле нет! Ну то есть да, но не в этом смысле. Я действительно так думаю. У тебя есть все, Верде. Тот на последней фразе как-то странно сужает глаза, но ничего не говорит, вместо этого поправляя свои очки и возвращаясь к чертежу. Скалл наблюдает, как заносится чужая рука над бумагой, медленно и плавно проводя еще одну ровную линию, как скользит по листу линейка — Верде даже не замедляется, отсчитывает сантиметры на ходу, и, разумеется, не ошибается. Иногда Скаллу ужасно, просто до чертиков жаль, что он собирается похоронить все это под профессией юриста. Он не испытывает сомнений насчет того, что Верде сходу раскусывает каждую его попытку показать эту ужасную жизненную ошибку, но надеется, что все зерна, которые он так старательно раскидывает уже целый год, рано или поздно прорастут. И дадут плоды. Скаллу просто хочется увидеть Город, в котором Верде будет заниматься наукой — как много изменится? А еще ему не хочется, чтобы друг жалел о неправильном выборе до конца жизни. Но на сегодня его работа здесь окончена, и подросток снова смотрит в потолок, пытаясь поймать за хвост ускользнувшие за невеселыми размышлениями мечты, каждый раз такие прекрасные и сладкие. Однако то ли они уже исчерпали себя, то ли вязкое тепло окончательно захватывает разум в свои когти, но резные узоры остаются просто узорами, и морское настроение медленно улетучивается. Скалл пялится в потолок еще немного, затем со стоном садится, вытянув руки, и бросает взгляд на брошенную книгу. «История сего Города от Первых до Пятых: издание дополненное и исправленное» оказывается совсем не такой интересной, как ему казалось. Верде советовал ему сначала более новую версию, но она оказалась напечатана жутким, странным шрифтом с кучей ненужных черточек. После получаса мучений Скалл честно признался, что читать эту «готическую» белиберду невозможно, так что ему вручили старую книгу, которую недавно перепечатали нормальным человеческим шрифтом... Он так и не разобрался, почему «старое» оказалось лучше «нового» и при чем тут таинственные «традиции печати научной литературы», но за толстый томик принялся сначала с большим рвением, а закончил с не менее большим разочарованием. Иметь доступ к огромной библиотеке аристократов оказалось не так интересно, как он думал. Все книги по математике, физике и механике он уже успел прочитать, хотя по хорошему не все, а те что Верде назвал «достойными твоего и так ограниченного в моем доме времени», но тем не менее — самое интересное оказалось позади, и отпрыск фамилии Верья́ри, подумав немного, предложил ему самообразоваться в истории. Скалл согласился. И вот, страдает. — Слушай, — он мажет взглядом по третьей главе, в заглавии которой автор обещает рассказать про предательство Деймона Спейда, — а ты не мог бы мне сам это все кратенько пересказать? Верде тяжело вздыхает и даже не поворачивается. — Мог бы, но качество твоих знаний тогда будет гораздо ниже, чем если бы ты сам прочитал. Информация, полученная не из книги, а по пересказу, схожа с пережеванной кем-то пищей. Ты бы стал есть подобное? Скалл кривится, представив это, но от своего не отступает. Он садится на полу удобнее, подбирает книгу и, кашлянув выразительно, зачитывает своим фирменным занудным менторским тоном, которым обычно пародирует репетиторов Верде или его матушку: — «Описываю сейчас события третьего месяца того же года, предоставляя их к вниманию вашему и потомков. Тема эта покажется вам, быть может, неодносторонней и крайне сложной для конкретного суждения, ибо здесь переплетаются и сталкиваются между собой величайшие из добродетелей человека: долг и любовь. Вот уже вторую неделю бушует в нашем славном Городе скандал, учиненный молодым, известным читателю по предыдущим тщательно описанным мною главам, Деймоном из фамилии Спейдов, который третьего числа того же месяца...» серьезно, ты рассчитываешь, что я смогу прочитать еще... сколько там... восемьдесят шесть подобных глав? Подросток кривится мучительно, скользя взглядом по следующим строчкам, которые описывают не суть скандала, а его масштабы и то, как он всех потряс. Честное слово, как можно писать настолько расфуфыристо? Верде на его гримасы снова вздыхает и прикрывает глаза в усталости; Скаллу почти становится стыдно, но он точно не собирается продираться сквозь дебри чертового зануды-автора. — Ну пожалуйста, мне нравится, как ты рассказываешь! — канючит он, подавшись вперед и оперевшись руками о паркет перед собой. — Если это такая тактика по отвлечению меня от работы, то она не сработает, Скалл, — Верде щурится насмешливо, наконец взглянув в его сторону. — Я закончу этот чертеж и выиграю, потому что в твоем целых три ошибки. Можешь даже попытаться их исправить, хотя это и против правил. Все равно ты их не найдешь. Скалл возмущенно выпрямляется и хлопает себя по коленкам. Он уверен в своей победе, потому что на осмысление чертежа потратил несколько дней, но червячок сомнения все-таки достигает его сердца: Верде умный, очень умный... что если он говорит правду? Или врет, чтобы Скалл испортил себе чертеж? Он впивается в сидящего рядом подростка пристальным взглядом, пытаясь определить, может ли тот блефовать ради победы, и ловит полную уверенности в себе усмешку, быстро скользнувшую по тонким губам. Они буравят друг друга взглядами, пока Скалл, сдавшись, не поднимает руки: — Ну все равно, я не могу это читать, правда!.. И вообще, что за бред, «величайшие добродетели долг и любовь»... я вот считаю что главное — это мозги. Долг это типа, — он задумчиво подпирает щеку кулаком, — ну, как ошейник. Ты должен то, должен се. Иногда это справедливый ошейник, но чаще ерунда собачья. Должен быть таким-то, стать тем-то и делать то-то. Тьфу. Верде щурится, ничего не говорит по этому поводу, но по нему все равно заметно, что он, по большей части, согласен. Скалл рад тому, что может это прочесть, потому что черта с два он был понял это в первые дни их общения. Его тревожат успехи друга в создании себе непроницаемой маски, и Скалл просто надеется проникнуть под нее до того, как маленькая щелочка в чужую душу окончательно захлопнется. Он надеется. — А любовь? — спрашивает тем временем Верде. — Любовь... — подросток моргает растерянно. — Ну, она бесполезная, наверное. Какой от нее толк? — Некоторые считают, что долг вытекает из любви. — Это как? — Когда ты любишь, то готов надеть на себя ошейник, — задумчиво говорит Верде, глядя на свой чертеж. — Нет, не так. Ты не считаешь это ошейником вовсе. Поэтому это и величайшие добродетели, идущие парой. Есть такое мнение, его какой-то философ древний еще описал, я читал когда-то. Скалл фыркает, но задумывается. Верде не звучит уверенно, говоря об этом, словно и сам сомневается в сказанном. Комната погружается в молчание, тишина прерывается лишь пением птиц и шумом центральной улицы за окном. Карандаш снова шуршит по бумаге, шелестят страницы книги, которые легонько треплет ветер. За сложными размышлениями Скалл почти засыпает, привалившись к стоящей рядом широкой софе; велюр приятно щекочет щеку. В доме Верде спокойно и безопасно, самое страшное здесь это его матушка, которая может приказать выгнать «трущобного лакея» взашей, однако Скалл достаточно ловок, чтобы не мозолить ей глаза и не напоминать о себе больше необходимого. В остальном же здесь действительно хорошо, можно расслабиться и просто сидеть, лениво прислушиваясь к звукам вокруг. — Слушай, — сонно спрашивает Скалл, не открывая глаз, — а ты бы поплыл со мной побеждать морских чудовищ? Шуршание карандаша стихает. Ему слишком лениво смотреть, что там на этот раз отражается на чужом лице, так что подросток просто надеется, что это не отвращение или брезгливость. Он, кажется, ни разу не спрашивал своего друга о мореплавании. — Ты не можешь победить даже одну книгу, — доносится до него почему-то тихий ответ. — А уже грезишь об осьминогах своих. — Кракенах, — бурчит Скалл, смущенный немного тем, насколько это было очевидно. — И они классные! Я слышал истории, как они разламывали в щепки целые корабли, не чета твоему крокодилу. — Аллигатору, — в чужом тоне появляются ноты раздражения. — Когда ты уже запомнишь, что на гербе моей фамилии изображен аллигатор? И раз уж на то пошло, я читал историю о том, как он проглотил солнце. На такое заявление Скалл просто не может не подорваться и уставиться на другого подростка широкими глазами, что, собственно, он и делает, издав при этом возмущенно-растерянный звук. Верде, как раз заносящий карандаш над бумагой, дергается слегка от неожиданности и досадливо шипит, чиркнув грифелем не там, где нужно. — Аллигатор не может проглотить солнце, — заявляет Скалл, игнорируя возмущенный взгляд. — Не может, — соглашается тот, поджав губы и пытаясь аккуратно убрать с бумаги свой промах, — но тот факт, что о нем писали подобные легенды, говорит о том, что в человеческом сознании аллигаторы намного страшнее кракенов, вот. — Ну зато, зато... — Скалл отчаянно ищет аргументы, пытаясь отстоять своих глубоководных любимцев. — Зато осьминоги и кракены живут без мозга! Верде замирает и медленно, очень медленно вскидывает на него взгляд. Подросток гордо ухмыляется, уверенный в том, что победа осталась за ним, но что-то в чужих глазах заставляет его насторожиться — Верде смотрит не как поверженная в споре сторона, а своим фирменным «не-могу-поверить-что-ты-такой» взглядом, которым он обычно пронизывает его, не забыв при этом тяжело вздохнуть. Он выпрямляется, аккуратно кладет карандаш на пол и неожиданно мягким тоном спрашивает: — Скалл, скажи мне, твоя любовь к осьминогам основана именно на этом? — дождавшись отрицательного жеста, он поправляет очки: — Тогда я разочарую тебя: у них есть мозг. Это уже давно доказано. — Но... у них же... нет скелета? Верде смотрит на него с почти жалостью. — Я подберу для тебя несколько книг по зоологии, как только ты дочитаешь Историю Города. Уверен, ты откроешь для себя много нового. И, может, наконец станешь различать крокодила и аллигатора. — Эй! Расскажи мне! — Скалл оглядывается по сторонам и, приметив на софе подушку, метко бросает ее в собеседника. — Я никогда не дочитаю эту занудную книжку, я хочу знать сейчас! Как они могут иметь мозг без скелета? Что, если они врежутся в огромную рыбину? Они же мягкие и наверняка отобьют себе мозг! У них он, наверное весь в синяках... Он осекается, заприметив, как Верде сдавленно кашляет в кулак. Сначала Скалл пугается, что бросил подушку слишком сильно, или что он просто-напросто зол — ведь снаряд растрепал его прическу и сбил с носа очки (и ему совсем за это не стыдно, он заслужил!). Верде всегда злится, когда его вылизанный, ужасающе чистенький образ что-то рушит, и особенно — если это дело рук Скалла, так что последний уже готовится закатить глаза и отстаивать свое право на швыряние подушками в зануд. Однако присмотревшись внимательнее, он потерянно замирает — во второй раз за прошедшие минуты. — Ты что... ты... смеешься? — деревянным голосом спрашивает он, моргая и тут же оживляясь: — Ты смеешься! — Что? Нет! — протестует Верде, резко вскинув подбородок и поджав губы, уголки которых которые весьма заметно пытаются уползти вверх. — В горле запершило от твоих... предположений. — Ты смея-я-я-ялся, — тянет восхищенно Скалл, щелкая языком. — Так ты все-таки умеешь это делать. — Разумеется, умею. Что за чушь. — Но я вижу это в первый раз! Верде фыркает и отворачивается к своему чертежу. Под внимательным взглядом он приглаживает растрепанные волосы и надевает на нос очки, а затем берется за карандаш, демонстративно не обращая внимания на чужие широкие улыбки. Всем своим видом он говорит о том, что не собирается больше обсуждать это, и Скалл милосердно дает ему сбежать от разговора — чужой смех, действительно услышанный впервые за год их общения, с лихвой окупает необходимость сдерживать свои подначки. Он со вздохом отводит взгляд от напряженной спины и утыкается им в книгу. Таинственный скандал, учиненный Деймоном Спейдом, жившим черт знает сколько лет назад, его совсем не привлекает. Он водит взглядом по большой комнате, рассматривая широкую кровать в отдалении, рабочий стол, заваленный книгами и толстыми сшитыми тетрадями конспектов, смотрит на лесной пейзаж на стене и, наконец, останавливается взглядом на распахнутом настежь окне. Одно из его любимых занятий, пока он находится в комнате Верде — это смотреть в окно, которое выходит на широкую людную улицу Райского Кольца. Она постоянно оживлена, что в холод, что в жару, наполнена кучей маленьких лавок с различными диковинками, от которых раздаются интересные звуки и иногда даже запахи, долетающие до чуткого обоняния Скалла. И, самое интересное — люди. Богатые, роскошные аристократы, спешащие куда-то юркие слуги, восторженно обсуждающие что-то изобретатели и редкие кристалльники, заставляющие свои подвески, перстни или браслеты сиять радужными искорками — желтым, синим, голубым... Больше всего Скалл завидует именно им, и Верде в частности. Кристаллы Грозы используются для заряда механизмов, и иметь возможность высвобождать их зеленую энергию — большое везение для изобретателя. Он брал как-то маленький кристаллик в руки, тайком принесенный Верде, но ничего не произошло. Ни искры, ни самой слабой вибрации. Верде тогда сказал утешающе, что, может быть, он способен подчинить себе другие кристаллы, но какая разница, если это не Гроза? Да и вряд ли он действительно одарен этим. Внимание Скалла внезапно привлекает тусклое свечение синего — и он тут же выныривает из размышлений, подается вперед, опершись локтями на раму, внимательно рассматривая молодого аристократа, идущего под руку со своей, наверное, женой, судя по абсолютно влюбленным взглядам, которые он на нее кидает — Скалл может различить их даже отсюда. Аристократ выряжен очень изящно и богато, в темно-синие с черным цвета, отделанные жемчугом. В свободной руке он держит трость, набалдашник которой пробивается сквозь его пальцы Туманом, слабо, однако крайне заметно для любопытного подростка с острым зрением, который специально выискивает среди людского потока кристаллы. Он идет неторопливо, почти не отрывая взгляда от своей жены, и на его губах играет мягкая улыбка человека настолько глубоко счастливого, что Скаллу почти больно; он так редко видел нечто подобное, что впивается в этого мужчину взглядом, замирая. Это то самое счастье, что пронизывает тебя каждый день, и в итоге глубоко укореняется где-то внутри, тихое и тонко звенящее одновременно. Так улыбается один блаженный, протирающий свои колени возле дома, где живет Скалл, и один знакомый ему бездомный философ. Но аристократ смотрит осмысленно, и есть в этом что-то пугающее... Подросток переводит взгляд на женщину и перестает дышать. Стройная и высокая — чуть выше своего мужа, она плывет по улице, сверкая золотом распущенных локонов. Ветер треплет их, и она то и дело поднимает руку, чтобы придержать свою роскошную копну, щурится смешливо на чужую речь, улыбаясь светло и спокойно. Если мужчина пронизан потусторонней безмятежностью, то она, наоборот, дышит жизнью, и кажется как будто сошедшей вниз богиней, когда подносит к лицу маленький букетик незабудок, вдыхая его аромат. — Красивая... — выдыхает Скалл невольно, не отрывая взгляда. Где-то позади замолкает шуршание, все это время служившее ему фоном, и звучит задумчивый голос Верде: — Светловолосая и, с большой долей вероятности, под руку с бледным, увивающимся за ней, как мартовский кот, мужчиной, я правильно угадал? Елена Докуро. — Что? — Скалл все-таки оглядывается через плечо, ловя на себе взгляд. — Как ты узнал? Верде пожимает плечами. — Она негласно считается самой красивой женщиной Кольца. Ты смотришь в это окно уже целый год и три месяца, и еще ни разу не говорил ничего подобного. Если кто и может заставить тебя так вздыхать, то, вероятно, это может быть лишь Елена Докуро. Подросток поправляет очки и, встав с пола, направляется к окну. Замерев рядом со Скаллом, он устремляет взгляд вниз и кивает сам себе, видимо, подтверждая догадки. На Елену он смотрит без особого интереса, и Скалл абсолютно без понятия, как ему это удается. Он свешивает руки вниз и ложится грудью на раму, сдувая упавшую на глаз прядь. — Странно, что я не видел ее до сих пор, — бормочет он себе под нос. Парочка как раз останавливается около витрины одной из лавок, и Верде принимается объяснять, недовольно косясь на болтающиеся в воздухе чужие руки, привлекающие внимание некоторых людей. — Она болела очень долгое время, еще с конца осени, а в последние дни стала меньше гулять из-за беременности... видишь? Елена, до этого стоявшая к ним спиной, чуть поворачивается, и Скалл, присмотревшись, действительно видит легкую, но уже достаточно характерную округлость ее живота и издает понимающий звук. Он, пожалуй, не заметил бы, если бы не искал специально. — Откуда ты все это знаешь? Или она часто общается с твоими родителями? — Это же Райское Кольцо, здесь все всё знают друг о друге. Крайне сложно скрыть что-либо... как и избежать постоянных кулуарных обсуждений, — Верде вздыхает, возводя глаза к небу, и на секунду становясь не то раздраженным, не то уставшим. — Ее мужа зовут Деймон Докуро, если тебе интересно. — Так же, как и того Спейда из книги! Скалл в любопытстве подается вперед еще сильнее, пытаясь рассмотреть аристократа получше, но перебарщивает и едва не начинает вываливаться — Верде, схватив его за воротник рубашки, привычно оттаскивает назад. Без его надзора это могло бы быть уже шестое падение, если бы Скалл, конечно, выжил при пяти предыдущих. — Технически, он и есть Спейд, точнее, их потомок, — подросток щурится насмешливо, отводя взгляд от подозрительно скрипнувшего воротника. — Если бы ты соизволил дочитать главу, о которой так усердно ныл все это время, то к настоящему моменту знал бы, что тот Деймон Спейд отрекся от своей и принял фамилию жены, став во главе Докуро, так что все его потомки теперь принадлежат этой фамилии. Скалл тревожно ощупывает воротник, стараясь при этом одновременно смотреть на чету Докуро и на своего друга, полностью проваливаясь при этом в данной затее. — Это и есть тот самый его скандал? И что такого? Ну сменил фамилию, велика проблема... — Проблема в том, что «просто сменить фамилию» невозможно, он должен полностью отречься от нее, а значит, и от своей семьи, — Верде вздыхает, смотрит на Скалла, на его просительный взгляд, и, сдавшись, начинает рассказывать: — Там, кажется, была какая-то история с младшим братом, под рукой которого часовые заводы неминуемо бы разорились... Спейд любил свою жену достаточно, чтобы спасти ее любимые заводы в ущерб своим золотым шахтам, которые перешли к его дальней родне после отречения. Если я правильно помню, то шахты потом, в обмен на прощение крупного долга, выкупил банкир Каваллоне... В любом случае, тогдашняя Вонгола потеряла из своих вассальных владений золото, и это ей потом сильно аукнулось. Это и есть те самые «долг против любви». — Видишь, ты все-таки рассказал мне эту нудную главу! Всегда бы так, — Скалл моргает, переваривая странную, абсурдную историю, а затем смеется и тут же ойкает, получив несильный тычок в бок от недовольного друга, прошедший совсем рядом с болезненным синяком. Верде хмурится, глядя на чужое довольное лицо, а затем внезапно насмешливо фыркает. — Это была разовая поблажка, так что прекращай глазеть на Елену и иди читай дальше. Я на каждом городском приеме вынужден наблюдать целую стаю таких же тайных воздыхателей, будь добр, не заставляй меня еще и дома переживать этот не самый приятный опыт. — Какой еще опыт? Эй! Я влюблен только в механику и в свой паробайк! Вопль Скалла оказывается достаточно громким, чтобы привлечь к окну еще больше людского внимания. Елена Докуро тоже оборачивается, бросая на него взгляд как раз в тот момент, когда Скалл, накинувшись на Верде, старательно пытается отобрать у него очки и заодно отметелить, а тот, наученный целым ворохом мелких ссор, успешно защищает свою ахиллесову пяту. Они возятся прямо у окна и не замечают чужого внимания вплоть до того момента, когда какой-то ребенок не сообщает громко о драке в окне; тогда Скалл, замерев в миллиметрах от долгожданной победы, неловко оборачивается, столкнувшись с ее внимательным взглядом. Где на фоне начинает по привычному сценарию нудеть Верде, через несколько секунд замолкая, чтобы простонать тихо «какой позор». Скаллу, в общем-то, все равно — аристократка, окинув его своими прищуренными глазами, внезапно улыбается, хитро и смешливо, и он мгновенно приседает, прячась за подоконником и густо краснея. Растрепанный отпрыск фамилии Верьяри сидит на полу напротив него, прикрыв лицо ладонью и смотрит на него сквозь пальцы то ли «почему-ты-такой» взглядом, то ли другим, не менее регулярным «почему-я-с-тобой-общаюсь». У Скалла есть ответ на каждый из этих риторических, в общем-то, вопросов, и сейчас он козыряет одним из них, своей шулерской картой: — Полгода назад ты сказал что если вытерпел пьяного меня, то вытерпишь и всего остального! Подросток заметно кривится, отнимая ладонь. — Я правда жалею об этой фразе. Ты самый... притягивающий к себе проблемы человек, которого я только знаю. Ты... ты... ты катастрофа в моей жизни, Скалл. Молись богам, потому что если maman узнает об этой «драке в окне» — а она узнает, и если захочет узнать, что именно это было за окно — а она захочет... Он выглядит серьезно обеспокоенным, слишком эмоциональным, и это невольно передается и на самого Скалла: он придвигается ближе, скрещивая ноги и подпирая щеку кулаком, улыбка сходит с его лица. — Скажи ей, что я зарвался и вывел тебя из себя, — советует он. — Я думаю она будет настолько рада, что ты попытался указать мне мое место, что выдаст тебе целую гору советов, какую пощечину под каким углом удобнее залеплять. Верде вскидывает взгляд, но ничего не говорит в ответ. Он молча смотрит на Скалла, не осуждает, не спрашивает, не злится — просто смотрит, непонятно и непривычно, и этим заставляет его нервно поежиться. Скалл отвык от невозможности прочитать хотя бы тень чужих эмоций, Скалл вдруг думает, что это отвратительное чувство, Скалл натянуто-шутливо хлопает Верде по коленке, подмигивая: — Эй, я готов даже для вида почистить тебе туфли перед ней, господин-с, Верде-с, ха-ха! Верде раздраженно отмахивается от его руки, морщится и отодвигается к чертежу — Скалл хотел бы знать что именно происходит сейчас в его голове, но, судя по всему, ничего хорошего. Скалл не очень понимает, каким образом несерьезная даже драка может называться «катастрофой», и тем более, он не понимает почему именно эта — ведь она даже не первая. Он подпирает щеки кулаками, рассматривает, как возится над чертежом Верде, явно неспособный сконцентрироваться; плавные и аккуратные взмахи руками, оставляющие за собой чернеющие на белой бумаге ровные линии, исчезают в угоду рваных коротких движений, а расслабленно-сосредоточенный взгляд оборачивается пустым и отсутствующим. Тем не менее, он не сомневается — даже сейчас чертеж у него выходит намного, намного аккуратнее скаллова. Что поделать! Единственное, в чем Верде ему очевидно уступает, так это в задачках, ориентированных на применение теории в практике, и то лишь потому, что он, очевидно, не возится с деталями почти все свое свободное время. И как он способен так невозмутимо отодвигать механику, чтобы начать штудировать свои нудные юридические конспекты? Загадка. Скалл со вздохом вскидывает взгляд в потолок, затем бросает его в сторону окна. Ему хотелось бы понаблюдать за веселой жизнью Верхнего Кольца еще немного, но он ощущает, что уже превысил сегодняшний лимит, поэтому со вздохом придвигает к себе «Историю». Ему хочется поскорее узнать, как осьминоги живут с мозгом, но без черепа, и как много у них синяков от столкновений с какими-нибудь акулами, а получить книги по зоологии можно будет только через труп... этого опуса. Устроившись на животе и привычно болтая в воздухе ногами, он сразу приступает к следующей главе, в которой, судя по заголовку, обсуждается какой-то очередной скандал с какой-то очередной древней фамилией. Скалл кривится, пролистывает к последним страницам, где в примечаниях указываются гербы всех упомянутых родов, залипает на изящный щит с пушистой белой норкой, и только потом замечает приписку, что последний гордый носитель данного зверька умер еще во время Седьмых. Поэтому он с чистой совестью пропускает эту главу — какой смысл ее читать? Затем он лениво открывает пятую главу, смотрит на обещания поведать о Сиятельном Рикардо, и со вздохом вгрызается в витиеватый текст, не особо даже пытаясь вникнуть в его суть. Время тянется медленно, как кисель, а солнце постепенно скрывается за облаками, и тепло сменяется легкой, бодрящей прохладой. Верде вскоре возвращается в свое обычное состояние, и Скалл подглядывает за тем, как его жесты снова становятся выверенными и идеальными, и как он поправляет костяшкой пальцы очки, и как прикусывает кончик пера, когда прописывает в почти готовом чертеже длины и углы. Тем не менее, маленькая складочка меж его бровей все не уходит и не уходит, и это тревожит Скалла. — Эй, — он закрывает книгу и кладет на нее вытянутые руки, — ты так и не ответил, поплыл бы ты со мной в морское путешествие. Верде не отвечает, только шумно вздыхает и осуждающе качает головой. Скалл смотрит на него долгие несколько секунд, а затем осторожно, вкрадчиво спрашивает: — Ну, может быть, моря и океаны это слишком... но ты бы, — он медлит, облизывает губы, и Верде скашивает на него взгляд, — ты бы спустился ко мне? Подросток моргает и оборачивается растерянно. — К тебе? — Ну, — Скалл сводит брови, — ко мне. Вниз. На Нижнее Кольцо. — Ты имеешь ввиду, в гости? — В гости. Ага. Верде зависает, рассеянно вертит в руках перо, не замечая даже, как маленькая капля чернил падает с кончика на его коленку. Скалл терпеливо ждет его ответа. С той самой их первой встречи Верде написал ему личное приглашение, с помощью которого он до сих пор без проблем поднимается с трущоб в Верхнее Кольцо. Эту бумажку с красивыми печатями, среди которых есть и оттиск на зеленом сургуче личного перстня Верде с изображением красивого крокодила (аллигатора!), Скалл хранит как самую дорогую вещь в своей жизни... ну, может быть, дороже нее ему только почти собранный в мастерской паробайк. И в общем-то, у него нет проблем с регулярными отлучками наверх в безопасное, ухоженное Райское Кольцо, где он может часами болтать с товарищем по интересам, соревноваться с ним в математике и физике, читать книги, которые он никогда бы не добыл себе дома или обсуждать прогресс рождения паробайка, между делом поглощая самую вкусную еду в своей жизни. Однако... Верде может общаться с ним здесь, в комфортных роскошных комнатах, где даже такой распоследний бродяжка, как Скалл кажется чище и приятнее, но не побрезгует ли он Скаллом трущобным, более настоящим, более реальным? Тем Скаллом, которым он является все шесть дней в неделе, за исключением одного особенного, отданного под ту часть его жизни, что была озарена светом чужого снисхождения и протянутой рукой помощи? Скалл смотрит на Верде и ждет, ждет, ждет. Он знает, что это неожиданный вопрос, и что в чужой голове сейчас медленно прокручиваются огромные жернова мыслей, и он совсем не против потерпеть. Верде не из тех, кто принимает такие решения сразу же. Все в порядке. Скалл размышлял об этом последние два месяца — об их общении, об их... дружбе. Ему хочется, чтобы это была дружба, а не сухое спонсорство. Продолжат ли они общаться, когда он закончит свой паробайк? Считает ли Верде все еще это общение «хорошим тоном для поддержания деловых отношений», с чего оно и началось, или...? Тот наконец отмирает, глубоко вздыхает и поджимает губы, заставив Скалла взволнованно сжать кулаки. Ответ читается на чужом лице так легко, так быстро, что ему почти — да нет, по-настоящему обидно. — Прости, — говорит Верде, — я не думаю... что это хорошая идея. И отворачивается к чертежу, принимаясь обмахивать его ладонью, чтобы чернила быстрее высохли. Вот так просто. Так буднично. Скалл прикусывает губу, царапает ногтем уголок глаза, оставляя на пальце след от угольной подводки, отворачивается к окну, подтягивая коленки, чтобы не выдать разочарованного выражения лица. Он не хочет вдумываться, однако лавина тревожных мыслей накрывает его с головой, топит в смеющемся «а чего ты ожидал» и подкидывает обрывки еще вчерашних размышлений, полных надежды и некоторой уверенности в грядущем исходе. Некоторое время у него уходит на то, чтобы, крепко зажмурившись, не дать эмоциям поглотить себя, потому что здесь не время и не место, и нельзя дать понять, как сильно чужой ответ его задел. Он мог бы устроить самую настоящую ссору — ему очень хочется вскочить и высказать Верде все, что он думает о его отказе, может быть даже залепить ему парочку подзатыльников, вцепиться в волосы и хорошенько потрясти за плечи... но Верде не виноват в том, что Скалл придумал себе то, чего нет. Он плоско смотрит в кусочек неба, видимый с пола, в башенку соседнего дома, вокруг которой вьется несколько голубей. Комната Верде кажется теперь слишком большой и пустой, и ему ужасно неловко за то, как уютно он ощущал себя в ней все это время. Вообще-то, наверное, за все те вольности, что он себе позволял, ему теперь тоже неловко. Скалл думает, что зато теперь Верде не придется врать о том, что он указал гостю его место и прикрывает лицо ладонями. Черт, как же глупо вышло! В конце концов, он должен был понять это с самого начала, разве нет? Дружбу можно еще завести с кем-то из Среднего Кольца, но не с чертовым аристократом, в самом-то деле. Не зря над ним смеются все те, кто знает, куда именно он сбегает каждое воскресенье. Он так сильно погружается в свои мысли, что не сразу слышит чужую речь; обернувшись, Скалл видит стоящего Верде со свернутым чертежом в руках. — Я закончил, — повторяет тот, внимательно глядя на него. — Мы еще успеем прямо сегодня зайти в гильдию, чтобы мистер Бальса проверил наши чертежи и назвал победителя. Вернемся как раз незадолго до ужина. Скалл молча кивает и неловко встает, ища взглядом свой сверток, сделанный еще в прошлый раз и избегая смотреть на Верде. Он зависает над чужим рабочим столом, заваленным всяческими книгами и заметками, осторожно вытягивает из залежей чертеж и едва ли не шарахается, когда на плечо неожиданно опускается ладонь — и тут же исчезает. Короткое прикосновение жжет, словно удар. — Все в порядке? — Эм, да, — он активно кивает, поворачиваясь и избегая сталкиваться с пристальным взглядом. — Пойдем? До гильдии долго идти, а сэр Бальса и так тратит на нас свое время. Знаешь, я так удивился, когда ты сообщил, что он тоже заинтересован в моем паробайке! Ты говорил, что он может помочь организовать патент на это изобретение, верно? Как думаешь, меня возьмут в гильдию? Не то чтобы я гнался за официальным сертификатом изобретателя, однако знаешь- эй? Он тянется за своей жилеткой, но Верде неожиданно выхватывает ее прямо из-под чужого носа, и Скалл, застыв в полусогнутой позе, неловко тупит в смятую вышивку кракена, виднеющуюся меж длинных пальцев. Он неохотно вскидывает взгляд, выпрямляясь. — В чем дело? — Мне кажется, это я должен спрашивать, — неожиданно угрюмо и веско говорит Верде, смеривая его весьма тяжелым взглядом. — А что, что-то не так? — Разве нет? — Не понимаю, о чем ты. — Это я не понимаю, что с тобой. — Со мной все в порядке. — Неужели? Скалл вздергивает подбородок, начиная ощущать раздражение. Его наглость! Он отклонил протянутую руку дружбы, а теперь! Теперь он спрашивает, в чем, мать его, дело? Он совсем двинутый? Что-то здесь кажется Скаллу остро-неправильным, но он отмахивается от мыслей и скрещивает руки на груди. — Так мы пойдем, или ты продолжишь эту бессмыслицу? — По-моему, это ты творишь нечто, не имеющее смысла. — О, да? И что же? — Ты ведешь себя странно. — Нормально я себя веду! — Ты около получаса просидел молча? — Да ладно! — Скалл всплескивает руками, начиная действительно злиться. — Какого черта? Может быть, мне иногда просто хочется помолчать! Может быть я мечтал о кракенах и их мозгах! — Но ты всегда смотришь в потолок, когда мечтаешь, — Верде сводит брови, звуча слегка растерянно. — И у тебя при этом на лице весьма глупая ухмылка. Исходя из всех моих наблюдений за тобой, я действительно не считаю, что ты витал в облаках. Так в чем дело? Ты ни разу еще не вел себя так. — Все бывает впервые, — ядовито фыркает тот, пытаясь выдернуть свою жилетку. — Хватит уже строить ничерта не понимающую невинность, пойдем в гильдию! — А, — говорит Верде, сжимая вещь еще сильнее, — так все-таки проблема есть. Осталось понять, почему ты не спешишь выпалить ее мне в лицо, как обычно. Скалл задыхается от чужого тона — довольного и одновременно сердитого. Он молча дергает на себя жилетку, но Верде просто дергает ее в свою сторону. Подросток повторяет рывок, приложив больше усилий, но неожиданно сталкивается с чужим упорством, раздраженно смотрит в зеленые глаза, стискивает вышивку и медленно принимается другой рукой разжимать цепкие пальцы. Верде поводит плечом и делает шаг назад; ткань скрипит и они оба замирают, невольно ослабив хватки. Скалл тревожно смотрит на дорогую сердцу вышивку всего секундой дольше, и Верде успевает одержать победу. Спрятав жилетку за спиной, он неожиданно прямо и уперто говорит, супясь: — Мы никуда не пойдем, пока ты не объяснишься. В чем дело, право слово? Я не понимаю. Ты так неожиданно замолчал, после того, как... Он осекается, а затем складывает губы в очень четкое «о», которое Скалл может слышать, даже если оно совсем безмолвно. — Ты обиделся из-за того, что я отказался прийти к тебе в гости, — медленно произносит Верде, пристально глядя на него. И здесь Скалл не выдерживает — настолько искренне звучит эта догадка. — Я просто хотел, чтобы мы были друзьями! — выпаливает он и расстроенно отводит взгляд. — Можешь ты уже наконец забыть об этом? Просто отдай мне чертову жилетку и пойдем к мистеру Луке, пожалуйста! Может быть ты действительно не понимал до этого момента, но теперь-то ты оставишь меня в покое? Он бросает на подростка короткий взгляд, поджав губы, и с коротким цыканьем тут же его отводит. Верде смотрит на него слишком удивленно, и Скаллу кажется, что он показал ему больше своих расстроенных эмоций, чем рассчитывал. Черт бы побрал его неспособность держать себя в руках! Когда он научится? — Просто забудь об этом, — бурчит он, подходя и забирая свою вещь, не встретив сопротивления. — Я бы не хотел этого, — неожиданно отвечает Верде, — потому что, я... мм... я тоже рассчитывал... в ближайшее время спросить тебя... друзья ли... мы. Он проговаривает это медленно с кучей запинок, хмурясь и нервно поправляя свои очки. На несколько секунд Скалл отвлекается от своего стыда и раздраженной обиды, чтобы удивленно воззриться на него; он уверен, что это «ближайшее время» не настало бы еще месяц или два. Часть его начинает вдруг распирать от радости, что их мысли совпали, но... Но какая теперь разница? — Какая разница? — повторяет он за своими мыслями. — Если ты брезгуешь моим домом. — Что? Я не- — Господи, Верде, просто заткнись! Подросток со стоном присаживается на корточки и утыкается носом в свою жилетку, шестеренки кракеновских зрачков царапают ему щеку. Господи, просто дайте ему сил пережить этот разговор и не умереть со стыда или злости — из-за своей и чужой тупости. Он просто... просто не может больше держать лицо; этот разговор убивает. Он издает тихий гудящий звук, а затем резко вскидывает голову, глядя на своего спонсора снизу вверх: — Послушай, я правда устал от этого дерьма, я им сыт по горло. Я мог бы еще поверить, что ты действительно не понял, что именно сказал, потому что может быть, с вашевской знатной стороны это нормально и само собой полагается — избегать Нижнего Кольца... трущоб, всеми силами. Какая досада, что я там родился, черт побери! Но честное слово, просто не надо делать вид, что это здесь не причем, лады? Верде на его просящую, почти молебную тираду устало вздыхает и потирает переносицу, а затем смеживает веки, касаясь их кончиками пальцев. Его лицо как будто бы застывает, словно он тоже пытается выглядеть спокойно под тяжестью эмоций; но Скалл считывает с этой маски тысячу микроэмоций, видит отчетливо, как чуть дергаются уголки губ и брови, как слегка двигаются пальцы, словно в подавленном стремлении сжаться в кулак. Когда Верде открывает глаза, то ловит чужой взгляд и медленно, очень медленно опускается на корточки напротив. Он берет жилетку за самый ее краешек, едва-едва, будто прося выслушать его. — Скалл, — осторожно говорит он, и молчит недолго, словно подбирая слова. — Я отказался, не потому, что «брезгую» или что-нибудь в этом духе. Мне было бы... правда интересно увидеть Нижнее Кольцо своими глазами, а не строя его по твоим рассказам. Не то, чтобы я не верю им, но amīcus Skull, sed magis amīca verĭtas, не так ли? Однако я хочу спуститься туда и вернуться оттуда. Живым. Целым, желательно. Ты никогда не думал, что мне там будут весьма не рады? Скалл моргает. И еще раз. И еще. — То есть ты, — у него неожиданно ломается голос и он пробует еще раз: — То есть ты просто беспокоишься о своей безопасности? И все? Он смотрит куда-то сквозь Верде, голова очень медленно наполняется прозрачным, сияющим осознанием и облегчением. Скалл таращится на своего спон... друга? огромными глазами и чуть не падает назад, потому что пол под ногами раскачивается из стороны в сторону; через мгновение он осознает, что это качается он сам, еще через секунду он понимает, что очень рад. Верде тревожно смотрит на него, касается осторожно пальцев, вцепившихся в жилетку до побеления. — Я надеюсь, я не оскорбил тебя этим? — он усмехается, но глаза у него остаются серьезными. — Я должен был предвидеть, как ты интерпретируешь мой отказ и пояснить его, поэтому... извини. Скалл кивает сначала медленно, а затем взрывается чередой взволнованных звуков, захлебываясь кивками и попытками объяснить, почему Верде не стоит волноваться вообще ни о чем. Ему требуется немного времени, чтобы сложить хаотичные обрывки речи в нечто удобоваримое и выпалить на одном дыхании в чужое, по-привычному уже слегка насмешливое над его активностью лицо: — Нотебяприведуятакчтовсебудетхорошо! Он молчит секунду, а затем с сияющим взглядом хватает Верде за плечи: — Я тебя защищу, вломлю каждому, кто посмеет что-то вякнуть, честное слово! Да и кому ты там будешь интересен вообще, кроме меня и, и возможно моих соседей, и... и на самом деле там есть одна банда придурков... но они старше меня всего на три года, все будет отлично! У меня есть и свои парни! А эти глупые! Я... я, я... я великий Скалл! Я покоритель механики! Я их всех..! — Постой, постой, — Верде приподнимает брови и тяжело опускает ладонь на чужую макушку. — Пожалуйста, прекрати трясти меня и поумерь свой пыл, «великий Скалл». Я должен обратить твое внимание на ужасную несостоятельность этой тактики. Скалл с готовностью затихает, ожидающе глядя на него и готовясь отразить каждый аргумент заверениями в своей силе, когда Верде внезапно перекладывает руку с головы на его левое плечо, а затем с силой сжимает пальцы. Скалл охает и матерится, подается назад, падая все-таки на задницу и сбивая чужую руку. — Какого черта! — стонет он. — У меня там громадный синяк, между прочим... уй... Верде придвигается к нему еще ближе и совершает еще одну подлую атаку — на этот раз на недавно зажившую рану в боку, совершенно неласково в нее тыкая и проворачивая палец, заставив Скалла взвыть и зажмуриться от потекших слез. Подросток пытается отползти назад и его неожиданно отпускают — он забивается в угол между софой и окном и некоторое время жмурит глаза, часто затем моргая, пытаясь прогнать белую пелену боли. Когда цвета возвращаются и он вытирает рукавом последние слезы, то, вскинув взгляд, видит стоящего над собой хмурого Верде. — Прости, — говорит он, — но это был самый доходчивый способ объяснить тебе. Ты понимаешь? Скалл понимает. Это было и правда весьма показательно. Даже слишком. Не будь он его другом (другом!), то получил бы за такие выкрутасы в рожу. Он шмыгает носом и неловко опирается локтем о софу, но Верде подает ему руку, и Скалл благодарно принимает ее, с оханьем поднимаясь на ноги. — Пока ты не можешь сам себя защитить, я не хотел бы рисковать. Скаллу кажется, что в воздухе повисает что-то вроде невысказанного «тобой» и он прыскает смешливо, заработав осуждающий взгляд. Он правда, правда правда правда рад, что Верде беспокоится о нем тоже, и поэтому просто не может, не имеет права оставить этот спор проигранным. Верде слишком хорош для дружбы с ним — но это не значит, что Скалл готов поднять лапки и утопиться в кувшине с молоком. — Хорошо, все выглядит немного безнадежным, но у меня есть план, — он заговорщически хихикает и снова охает, хватаясь за бок. — Черт, ты слегка перестарался... Но да. Мой план. Мой гениальный план, потому что я гениальный великий Скалл! — Кажется, кое-кому понравилось звать себя «великим», — бормочет Верде. Скалл на него шикает. Верде поднимает руки в сдающемся жесте и поправляет очки, со вздохом садясь на софу. Скалл набирает в легкие воздуха. — Мы! Тебя! Переоденем! Я найду тебе одежду из Среднего Кольца, только дай мерки, и ты будешь обычным парнем, и никто не узнает, что ты аристократ! А к «средним» у нас относятся нормально. А еще, чтобы ты знал, у нас недавно отгрохали церковь, так что типа, всякие серьезные ребята стали вести себя лучше, потому что ну дом божий и все такое... и, конечно, потому что наш святой отец... ну, ты увидишь. Верде кажется слегка придавленным чужим энтузиазмом и даже чуть вжимается в спинку софы по мере того, как Скалл наклоняется к нему в течение своей речи, но, на удивление, не говорит ничего против, только молча массирует переносицу некоторое время. Скалл думает, что его возмутит переодевание в плебейские одежды, но тот неожиданно кивает: — Я должен признать, что это звучит как что-то, что действительно может получиться. Очень простой план, но может сработать. Скалл радостно хлопает в ладоши и вдруг замечает в чужом взгляде искорку интереса и чуть не задыхается. Верде, который подозрительно быстро согласился на эту затею. Верде, который встает сейчас и выходит из комнаты, чтобы попросить принести мерную ленту, хотя Скалл совсем не говорил, что приглашает его в следующий раз. Верде, который даже, кажется, ухмыляется слегка, поглощенный какими-то своими мыслями, не замечая чужого взгляда. Верде, который посматривает на висящий на стене календарь. Неужели, ему и правда хотелось спуститься вниз? Все это время? Скаллу кажется, что он сейчас умрет на месте. Чтобы не выдать себя, он бежит к Верде, опирается о его плечи и подпрыгивает вверх, приговорив себя к чужому ворчанию и ссылке на софу с запретом вставать с нее ближайшее время. На нее он гордо забирается с ногами, обхватывает дорогую, обитую мягким ворсом декоративную подушку и довольно вибрирует, ткнувшись в нее лицом. Верде смотрит на него снисходительно, но как бы он не старался, а все же в его движениях скользит воодушевление. Скалл счастлив.