If you like me for me

Верде присаживается, чтобы зашнуровать ботинки и вздыхает. За дверью хорошо слышится голос maman, раздающий указания слугам, как будто они не привели весь дом в идеальный порядок еще вчера. Впрочем, в случае с леди Верьяри идеала просто не существует — стремление к нему занимает всю ее жизнь, словно попытка схватить за хвост линию горизонта. Верде методично и медленно шнурует ботинки, оттягивая момент, когда нужно будет выйти из комнаты. Внезапная записка от Деймона Докуро, оповещающая о визите, занимает почти все его мысли. Ее принесли вчера в обед, и с тех пор весь дом стоит на ушах — Верде не является исключением, хотя его взволнованность и не видна... ладно, по крайней мере, она не выходит за пределы его комнаты. Докуро в записке не уточнил, будет ли это деловой или светский визит, так что maman прикладывает все усилия, чтобы суметь усидеть на двух стульях, раздраженно придираясь к любой мелочи, и единственная контрмера против ее испорченного настроения — это не попадаться ей на глаза. Верде с этой задачей справляется успешно. У него всегда есть поводы улизнуть от родительского внимания: задания репетиторов, самоподготовка, практика в каллиграфии или даже черт знает какое перечитывание осточертевшего уже Кодекса — стоит maman увидеть, что он занят чем-то, хотя бы отдаленно относящимся к юриспруденции или учебе в целом, она оставляет его в покое. Отец и вовсе редко обращает на сына внимание, если только не пытается вовлечь в дела своей конторы. В общем, оставаться в одиночестве Верде умеет в совершенстве. Именно поэтому он успешно избегает maman с самого понедельника, ускользая от любых намеков на серьезный разговор. Опаздывает к обедам и ужинам, пропускает завтраки, везде таскает с собой огромный том права, классику классик, в который всегда можно уткнуться, изобразив усердную подготовку к университету. Он тянет время, придумывает аргументы и пытается прощупать обстановку в семье. К сожалению, у семьи на него другие планы. Он слышит приближающийся стук каблуков и собирается встать, когда внезапно замечает что-то маленькое на полу около софы; луч солнца из окна падает на вещь и она тускло отблескивает. Верде подходит и подбирает ее, это маленькая поцарапанная шестеренка с короткой фиолетовой нитью, зацепившейся за зубчик. Глаз осьминога на жилетке Скалла, вспоминает он, в воскресенье они где-то здесь перетягивали друг у друга вещь и, должно быть, тогда шестеренка и отвалилась. Картинка из недавнего прошлого вспыхивает в голове и он морщится, одновременно досадуя на свою недогадливость и на привычку Скалла додумывать контекст, не разобравшись. Стоит ее вернуть. Скалл очень дорожит этой вышивкой. Он рассматривает шестеренку, проводит по затупившимся краем подушечкой пальца, когда в дверь кто-то стучит; Верде быстро засовывает ее в карман брюк и открывает дверь. На пороге стоит maman. Он замирает. Взгляд матери проходится по нему снизу вверх и обратно, сканируя внешний вид. Ее лицо, как всегда, строгое и непроницаемое, не выдающее ни одной мысли или эмоции, и Верде, как и всегда, слегка робеет перед ней и одновременно с этим готовится отвечать на словесный выпад. Он знает каждый возможный недочет своего внешнего вида, и... — Этот снова появится в воскресенье в моем доме? Ее голос нейтральный, но словно с грузиком веса на каждом нужном ей слове, придающим им вес и тонкий оттенок властности. За слоями едва заметным интонаций кроется множество контекста и смысла, намеков, угроз и предположений; Верде считывает их привычно и умело, они изучены за годы жизни здесь и словно образуют какой-то новый, живущий в их семье второй язык. На секунду ему становится стыдно что несмотря на это он не смог понять Скалла. Он думает о том, сколько пройдет времени, прежде чем этот язык появится и у них, и хочет ли он вообще этого. — Как обычно, maman. Она проводит ладонью по манжете пышного рукава, разглаживая эфемерную складочку. Ее глаза по прежнему ничего не выражают. — И вы, как обычно, устроите драку у всех на виду? Верде невольно хмурит брови, хотя пытается выглядеть спокойным. Он не успевает ей ничего ответить — она, чинно сложив руки на поясе, разворачивается и неторопливо уходит. Как всегда, высказала все, что хотела, и даже не пытается его выслушать. Как всегда, прекрасно знает, что говорить в спину очень невежливо — и поэтому считает разговор оконченным. Он сжимает кулаки, и запрещает себе пасовать. В груди зреет нечто тяжелое и горячее. — Я думаю, чтобы испортить репутацию нашей фамилии, понадобится нечто большее, чем одна несерьезная драка. Верде с некоторым удовольствием замечает, как ее плечи слегка приподнимаются, и она останавливается. Maman не поворачивается, но он почти физически ощущает возросшее напряжение между ними, и ее тщательно сдерживаемое недовольство. И — боже, — идти наперекор семье, оказывается, так приятно! Это приносит какое-то странное, непривычное ощущение собственной силы и свободы, хотя Верде и знает, что до нее еще очень, очень далеко. Это приносит особенное осознание веса своих слов и принятия ответственности за них. Верде всегда отстаивал свои интересы по правилам, установленным матерью, и их нарушение словно открывает целое новое поле для борьбы. Хотя, наверное, Скалл не нашел бы в том, чтобы нагрубить собственной матери, ничего такого. Он не успевает погрузиться в раздумья над своим импульсивным поступком, потому что ему неожиданно отвечают: — Да, ты прав. Одна драка ничего не изменит. А вот то, к чему ты так упрямо стремишься — вполне. На этот раз она уходит окончательно, стуча каблуками по мраморной лестнице. Верде не знает, что изумляет его больше — то, что она согласилась с ним, или то, что все это время знала, что он не отрекся от своей мечты окончательно. Или, может быть, различимая горечь в ее голосе, искренность которой обрекает их на невозможность понять и принять друг друга. Когда он спускается вниз, maman ведет себя как обычно. От нее, на удивление, не слышится ни одного упрека о том, что он повел себя грубо, или о том, что его внешний вид слегка небрежен. С невозмутимостью, достойной, казалось бы, какой-нибудь особы королевских кровей, она проходит мимо него, встречая наконец прибывшего Деймона... вместе со своей женой. Появления Елены в их доме, кажется, не ожидал никто — Верде и сам невольно замирает, глядя, как медленно она приближается к ним, сверкая золотом локонов, сапфирами глаз и жемчугом улыбки. Несмотря на то, какие эти двое разные, каждый из них словно источает ауру недосягаемости, чего-то недостижимого для простых людей, присущего лишь самым старым фамилиям, за плечами которых поколений больше, чем видел этот Город. Это чувствуется так ярко, что Верде становится неловко. Елена, медленно подплывая к maman, словно сияет изнутри. Она одета довольно просто, без лишних украшений, только золотая копна собрана в небрежный пышный хвост с сапфировой заколкой в форме совиной головы – герба фамилии Докуро. Однако даже так Елена, по непонятным Верде причинам, кажется роскошной. В широко распахнутых глазах совы он замечает плашки с цифрами, показывающими время, и теперь ему ужасно хочется разобрать эту заколку-часы, чтобы понять ее устройство – у него есть несколько идей, как можно сделать такую же. Вместо этого он невесомо клюет руку Елены и обращает внимание на Деймона, который, в отличие от своей жены, сияет вычурной вышивкой серебряной нитью по всему сюртуку, отделанному драгоценными камнями. В контраст своему блестящему – во всех смыслах, наряду, его лицо кажется почему-то мрачным, даже несмотря на то, что он улыбается. Верде здоровается с ним, но его внимание быстро переключается с чужого лица на трость. С нею Деймон был и в воскресенье, на прогулке, а теперь, вблизи, она оказывается гораздо интереснее, нежели простая трость с инкрустированным кристаллом Тумана. От основания трости кристалл охватывают металлические лапки, словно паучьи. Когда Деймон пристукивает ею, они слегка вздрагивают, и Верде готов на спор съесть свой конспект по этикету, что эти лапки при особой манипуляции выпрямляются, становясь опасными лезвиями. Он готов также поспорить, что кристалл удерживают вовсе не они. В размышлениях о том, насколько удобно использовать трость как оружие, он проходит в столовую за остальными, пропуская мимо ушей поток взаимного обмена любезностями. Ни отец, ни мать не показывают своего удивления незапланированному прибытию Елены, и беседуют с ней так естественно, словно делали это регулярно всю свою жизнь. Будь на месте Докуро кто-нибудь менее знатный и maman, наверное, не преминула бы намекнуть на невежливость такого неожиданного поворота, но вместо этого она делает комплимент чужому «здоровому цвету кожи» и дружелюбно щурит глаза. Затем все рассаживаются за столом и начинается самая скучная, но при этом самая удивительная часть всего этого бесполезного прожигания времени. Верде кажется, что он едва ли помнит своего отца настолько вовлеченным в... жизнь вокруг себя — он не утыкается в свой рабочий блокнот каждую свободную секунду, активно разговаривает и его глаза, оказывается, зеленого цвета. И еще он умеет смешно шутить — по крайней мере, даже сдержанный Деймон усмехается на комментарий о каком-то недавнем происшествии в Главном суде. Maman улыбается и время от времени издает короткие смешки, совсем ей несвойственные, равно как и явная смена эмоций на обычно строгом лице. Она выглядит довольной и немного веселой, и у нее суховатый низкий смех, а еще она выглядит куда приятнее, чем обычно. Верде бросает вокруг себя взгляды, ощущая себя единственным из семьи, кто не понимает, какого черта здесь происходит. Возможно, ему стоило чаще появляться с родителями на светских приемах — их трансформация слегка пугает его, выбивает из колеи. Он не знает, стоит ли ему тоже вести себя иначе, но даже если стоит, он не собирается этого делать. Он заставляет себя вникнуть в суть беседы, но та оказывается скучной — говорят о политике соседних свободных Городов, и о короле близлежащей страны, от которой их Город и отделился еще во времена Третьих поколений. Беседа идет ровно и в явно уничижительном для соседа ключе: Елена мягко улыбается и светло щурится, высказывая один за другим тезисы о несостоятельности содержания постоянной армии; Деймон, скучающе вертя вилку, язвительно комментирует парламент, называя его более жадным, чем Вонгола и Каваллоне вместе взятые — и тут же смягчает свои слова о влиятельных Семьях после укоризненного взгляда жены. Это неинтересно. Политика кажется Верде слишком запутанной и играющей по постоянно меняющимся, гибким правилам — а потому разгромно проигрывающей в его глазах стройной, идеальной математике, с помощью которой, он уверен, можно описать что угодно. К тому же все это он, кажется, уже не раз слышал — разве что грехи парламентариев стали новыми, посвежее. Он не высказывает своего мнения и молчит, оживляясь слегка лишь при упоминании университета в соседнем приморском Городе — где, как говорит Елена, недавно совершили какое-то зоологическое открытие. Он вспоминает высказывание Скалла про осьминожий мозг и едва сдерживает лезущую на лицо ухмылку, но, видимо, что-то все же проскальзывает наружу, так как это замечает Елена — и тут же меняет тему: — Между прочим, я слышала, ваш сын весьма успешно помогает вести фамильное дело уже сейчас. Это так похвально! Сколько ему, шестнадцать? Верде кашляет в кулак, не зная, куда деть взгляд — все за столом обращают на него свое совсем непрошеное внимание. В глазах maman мелькает не сильно затаенная гордость и она улыбается, на этот раз, кажется, даже искренне: — С недавних пор семнадцать. Да, Верде радует нас своими успехами в юриспруденции. Мы уверены, что он станет замечательным наследником нашей фамилии. — Он будет поступать в университет в следующем году, — говорит отец. Его взгляд вызывает у Верде самые смешанные эмоции из всех. Это непривычно и потому неуютно, он предпочел бы, чтобы отец отвел глаза или, по крайней мере, не смотрел так долго, словно оценивающе, словно видя его впервые. И в то же время, это приятно и обидно — в детстве он пытался заслужить его взгляды, а сейчас получил их, ничего особенного, по сути, не делая, просто став взрослее. Может быть даже не поэтому, а просто из-за того, что к ним пришли Докуро. Верде не знает, как к этому относиться. — На факультет права? — тем временем интересуется Елена. — Разумеется, — кивает отец. — Мы уже обсудили это с деканом. Верде прикусывает губу. — Я слышал, он общается с каким-то мальчишкой из трущоб, — замечает Деймон. В резко наступившей тишине он бросает на Верде внимательный, но одновременно с этим до скрежета безразличный взгляд. Тот отчасти даже рад, что Докуро поднял эту тему; при всем том, что она принесла ему еще больше внимания, и атмосфера за столом стала неловкой, защищаться ему куда привычнее и даже приятнее, чем выслушивать похвалу. Это... честно, по крайней мере. Улыбка maman дает трещину, словно на ровный лист стекла сбросили булыжник, но тут же выравнивается. Отец отводит взгляд. Верде невольно подбирается, ощущая, как каменеют его плечи. — Это... — начинает maman, но ее едва ли не перебивают: — Это так мудро с вашей стороны! Под улыбкой Елены maman заметно теряется, обрывая фразу. Он выглядит удивленной, действительно удивленной, даже не пытается вернуть себе лицо. Она, наверное, никогда на памяти Верде не была столь выбита из колеи, как этой одной фразой и мягкой улыбкой Елены Докуро, которая продолжает, щурясь: — Я нахожу это крайне дальновидным. Должно быть, это ваша идея? Или вы просто направили это любопытное начинание в правильное русло? — Я... Верде внимательно наблюдает за тем, как мать, кажется, впервые не знает, что ответить. Елена переводит на него свой взгляд, и он понимает, что она ни капли не верит в то, что говорит — но почему-то все равно дает maman сохранить лицо. — Я считаю, что полезно общаться с кем-то, кто, по сути, живет в другом мире. Это расширяет кругозор, — Деймон говорит неторопливо, почти скучающе. Такое ощущение, что ему плевать на свои слова, плевать на этот визит, и на всю фамилию Верьяри в целом, он лишь косится своими темными пугающими глазами на жену; словив ее мимолетную ласковую улыбку, Деймон и сам слегка улыбается, сдержанно, почти робко, и в какой-то мечтательности отворачивается к окну. Наверное, ему все равно где находиться и что говорить, если рядом Елена. По какой-то причине столь явная влюбленность выглядит отталкивающе. Верде отводит взгляд. — Вы... так считаете? — выдавливает наконец из себя maman. — Я бы хотела, чтобы мой будущий ребенок тоже завел себе приятеля из нижних Колец, — Елена расслабленно кладет руку на заметный живот. Maman замолкает, вновь воцаряется тишина. Положение на этот раз спасает отец — он говорит что-то про очередные всплески недовольства у рабочих, и Деймон тут же подхватывает тему, увлеченно начиная строить каркас своей аргументации. Верде не особо прислушивается. Витиеватая и сложная речь главы фамилии Докуро, журчащая плавным изгибом реки, с одинаковым успехом может как защищать трущобных, так и обличать их; судя по лицу отца, он как раз пытается понять, какова позиция собеседника. Елена и maman заводят, тем временем, свой разговор — о гильдиях с их исключительными правами. Елена, знающая из-за своих особенных светских приемов чуть ли не все гильдии Города поименно, явно имеет в своих рукавах множество историй и мнений. Ах, ее приемы. Это нечто, куда Верде стремится. Два раза в месяц в особняке Докуро собирается весь цвет и вся грязь интеллигенции Города — от маститых, надутых в своей важности литераторов и громких, вечно ищущих спонсоров ученых, до самых нищих музыкантов с дырявой обувью и прозябающих в никому не нужной старине историков. Туда стекаются молодые художники, желающие обрести первую славу, там рекламируют свои новые сборники окруженные дамами модные поэты, на которых насмешливо смотрят стайки изобретателей, готовые разорвать друг друга из-за патента или гранта, и вместе с этим дружно презирающие «гуманитариев». В уголке, потягивая шампанское в узких бокалах, обсуждают последние дела адвокаты и прокуроры, которые еще вчера пытались разгромить друг друга в суде и к которым непременно подойдет кто-то со «светским» разговором, незаметно передав пухлый конверт. У всех на виду ядовито и грязно спорят философы, собирая вокруг себя толпу, часть которой стыдит их за неуважение к Церкви, а вторая часть подливает масла в огонь дискуссии. Все это организовывает Елена Докуро, скользя между сбившимися по интересам людьми и следя за тем, чтобы все хорошо проводили время. Она пускает к себе всех, несмотря на известность, финансовое положение и мнение общества, даже приглашает гостей из соседних Городов и стран. Мало кто отказывается; она известна как истинная леди Просвещения, способная поддержать разговор на любую тему, будь то последние тенденции в литературе или новые виды паровых механизмов. Верде был на ее приемах всего пару раз. В первый раз он тайком проскользнул туда, прогуляв урок каллиграфии, чтобы послушать подвыпивших, но все еще обсуждающих крайне интересные вещи физиков, во второй раз он сумел обратить на себя (вернее, на «анонимный» проект Скалла) внимание одного молодого изобретателя по имени Лука Бальса, который славился тем, что изучал никому ненужное бесполезное электричество. Верде нашел тогда в этом некоторую иронию, потому что, как оказалось, паробайк потенциально тоже никому не был нужен — точнее, в него никто не поверил. Он подозревал, что немалую долю скептицизма принес его возраст. Он также подозревал, что добыть Скаллу патент на изобретение, когда он закончит его, будет крайне непросто, как и попасть в гильдию. В любом случае, Бальса пообещал ему и первое, и второе, и Верде все еще пытается в него верить, что, учитывая насмешливое отношение к нему согильдийцев, непросто. С другой стороны, у Верде просто нет других вариантов. Он выныривает из своих рассуждений и обнаруживает, что ничего особо не пропустил, кроме чая и десерта — все по-прежнему скучно и тянется, как застаревший сургуч, не желающий оттаивать. Возможно, будь здесь Скалл, было бы не так уныло, даже если ему пришлось бы молчать. По крайней мере Верде мог бы наблюдать чужие смешные страдальческие гримасы. В какой-то момент ровный тон разговоров обрывается, сминается, и Верде приходится обратить внимание на то, что произошло. Он вскидывает голову, глядя, как встают из-за стола Деймон и отец; в пальцах первого — все еще занимательная трость (надо будет сделать себе схожую когда-нибудь, идея подобной самозащиты все-таки неплоха), в пальцах второго — извечный рабочий блокнот. — Мы отойдем обсудить несколько деловых вопросов, — Докуро учтиво кивает maman, и та улыбается в ответ. Верде бросает взгляд на отца. С недавних пор он иногда помогает ему с работой, или просто присутствует, глядя, как решаются дела, но в этот раз, судя по всему, он не нужен. Это одновременно радует его и расстраивает: с одной стороны, ему интересно, за каким делом в их юридическую контору может прийти сам Деймон Докуро, с другой стороны, он не уверен, что действительно хочет знать о делах Деймона Докуро. Верде не уверен, хочет ли он вообще вникать в личные проблемы аристократии, которые она желает любым способом скрыть, протащить сквозь игольное ушко закона, или хотя бы сделать на вид более невинным. Он провожает взглядом ровную спину Деймона, который изящно пристукивает своей тростью, и не успевает даже начать обдумывать тот факт, что остался один с двумя праздно болтающими дамами, как в зал входит один из слуг и что-то шепчет на ухо maman, та хмурится. — Какие-то проблемы? — щебечет Елена. Мать медлит с ответом, бросая короткий взгляд в ту сторону, куда ушли отец и Деймон. Ее лицо нейтрально, но Верде понимает, что что-то произошло, и, вероятно, требует вмешательства отца, раз она не спешит разобрать с этим сама. — Надеюсь, ничего, с чем вы не могли бы справиться, — замечает тем временем Елена, поднимая чашечку с чаем к губам. — Разумеется, — мгновенно отвечает maman и все же встает из-за стола; Верде поспешно вскакивает следом, чтобы не показать невежливым. — Просто небольшие проблемы в нашей конторе. Кажется, на той улице произошло какое-то столкновение, и были разбиты окна. — О, какая неожиданная неприятность, — Елена не выглядит ни удивленной, ни расстроенной. — Полагаю, вам придется отлучиться на некоторое время? — Да, к сожалению, — последние крупицы сомнения на лице maman исчезают. — Мне крайне жаль, что ваш визит обернулся подобным образом, миссис Елена. Верде, будь добр, не дай нашей гостью скучать. У Верде немеют пальцы ног. — Разумеется, maman, — говорит он, едва сдерживая страдание в интонациях. — Как замечательно! Я слышала, у вас в фамильной библиотеке имеется несколько крайне редких книг. Надеюсь, вы проведете меня туда? Она смотрит на Верде, улыбаясь, и ему остается только кивнуть. Мать, кажется, удовлетворившись развитием событий, спешит разузнать, как сильно пострадала контора, и слуга уходит вслед за ней, негромко рассказывая подробности — Верде улавливает лишь обрывки слов, хотя и не особо прислушивается. Когда Елена встает из-за стола, он подает ей локоть так осторожно, словно ее светлая тонкая рука способна превратиться в гадюку. Необходимость развлекать ее разговорами пугает, он никогда не был в этом силен и прекрасно знает, что с ним скучно. Он вряд ли сумеет поддержать праздный разговор о погоде или последних слухах, и при этом сомневается, что обсуждать с ним математику или физику будет интереснее, чем с любым из взрослых ученых, которые посещают каждый ее прием. По лестнице на второй этаж они поднимаются молча; чужая ладонь на локте жжет огнем неловкости. К тому же, он ниже ее, и эта формальность становится еще более условной и нелепой. Верде сильно хотел бы пропустить это давящее молчание к тому моменту, когда разочарованная Елена вернется к своему мужу и уйдет отсюда. Словно прочитав его мысли, она внезапно говорит: — Вы не особо разговорчивы. — Я не силен в светских разговорах. — Вот как? Вы казались более оживленным в тот раз, в окне. Верде едва не спотыкается. Он чувствует, как жжет кончики ушей и молится Богу, чтобы они не заалели. Он надеялся, что она не будет вспоминать о том дне, но, кажется, у нее совсем иной взгляд на ситуацию. — Это... — он неловко кашляет в кулак. — Это другое. Мое общение с ним менее... Он мнется, силясь подобрать корректное слово, и Елена в любопытстве склоняет голову. Она выглядит чуточку насмешливой, чуточку заинтересованной, чуточку веселящейся — и вместе с этим очень мягкой и не давящей. — Менее формальное? — подсказывает она. — Могу поверить, вы выглядели весьма близкими друзьями. Я бы посоветовала вам в следующий раз не только защищаться, но и нападать в ответ. Найдите его слабое место, Деймон, например, до смерти боится щекотки. На этот раз Верде едва не путается в ногах от неожиданности, и Докуро слегка придерживает его с тихим смешком. Он выпаливает быстрее, чем успевает подумать: — Вы... дрались со своим мужем? — Разумеется! — Елена широко улыбается. — Иной раз это просто необходимо, он становится просто невыносим. На это он совсем не знает, что ответить, и только поправляет очки, а она лишь смеется на его озадаченное лицо. Они как раз подходят к библиотеке, и Елена отпускает его локоть, едва не вызвав этим выдох облегчения. Она проходит мимо ровных полок с книгами, водя пальцем по их корешкам, пока, наконец, не останавливается у самой дальней полки, где Верде проводит больше всего времени, и аккуратно вынимает большой ветхий том. — «Principes fondamentaux de la mécanique» от Marquise Ross? — удивляется она. — Никогда бы не подумала, что ваша фамилия будет хранить Фундаментальные основы механики в первом издании. Сколько лет этой книге? Более сотни, верно? — Сто двадцать три, — уточняет Верде, взволнованно глядя, как Елена кладет том на стоящий рядом столик и принимается листать первую в его жизни книгу по механике, с которой все и началось. — Поразительно, — в ее голосе нет насмешки. — Я видела книгу из того же издания лишь в библиотеке Джильо-Неро. — Вы были в… их библиотеке? У Верде перехватывает дыхание. У старейшей фамилии Города наверняка есть на что посмотреть… и не только. Он многое отдал бы, чтобы хотя бы один раз оказаться в их библиотеке, о которой ходит множество слухов разного рода сомнительности. Говорят, например, что там хранится свиток с рецептом Философского камня, и что основательница фамилии знала о местонахождении Святого Грааля — Верде, разумеется, в это не верит. Но он верит в то, что там можно прочитать не только редкие экземпляры, но и запрещенные, хотя, разумеется, вряд ли Луче или Ария так просто признают, что хранят их, хоть это и кажется ему крайне, крайне вероятным. Он бы, по крайней мере, не испугался длинных нелепых списков книг и монографий, объявленных вне закона. Большая часть этих списков все равно еще тянется с тех времен, когда неприверженность к Церкви каралась — и, хотя религия сейчас это совершенно личное дело (или фамильное, по крайней мере), дурацкие списки никто не собирается переделывать. — О, всего лишь пару раз, — Елена солнечно улыбается. — Мы с Арией подруги детства, она пускала меня посмотреть кое-что, что меня интересовало. Верде многозначительно кивает. Подруги детства. Разумеется. Он не сомневается, что у Елены Докуро в подругах детства водится не только Ария Джильо-Неро, но и королевы соседних стран, вместе с королями заодно, их многочисленной родней, а также ближайшими слугами, чтобы если ей вдруг станет интересно кое-что посмотреть, ее тотчас пустили бы во все самые таинственные и большие библиотеки. Нет, он вовсе не завидует. Но возможно, родись он в фамилии Докуро… — Что куда важнее, — продолжает она тем временем, — я вижу, у вас неплохая коллекция книг по теме. Я полагаю, вашему очаровательному товарищу из окна, который изобретает паробайк, не требуется ничего дополнительного. Верде нервно поправляет очки. Он не раскрывал личности того, кто занимается паробайком, когда осторожно упоминал об этом на одном из ее приемов. Как раз по причине того, что Скалл не взрослый, не богатый, и в глазах общества не заслуживает доверия. Он ведь и сам во время первой встречи счел его идею полной чушью, и, не потрать он немного своего времени на всматривание в чужие чертежи, кто знает, как бы сейчас дело обстояло с паробайком. Вероятно, очень плачевно. Елена аккуратно ставит том на место, и вынимает следующую книгу — обычный сборник чертежей самых распространенных в быту паровых механизмов. Единственное, что в нем выделяется, так это авторша, подписавшаяся сокращенным «Maкс» с точкой. Верде где-то читал, что она была монашкой, приютившей у себя инженера с травмой руки, и весь этот сборник должен был издаваться под его именем. — Мне все было интересно, кто же та таинственная персона, кого вы спонсируете, — словно не замечая того, как Верде занервничал, продолжает Елена. — Но когда я увидела вас в воскресенье, я догадалась, что это, должно быть, он. Верде нервно сцепляет пальцы. — Так что я решила прийти и пожелать вам двоим удачи, — Докуро ставит сборник на место и оборачивается. — Мне крайне интересно, что у вас в итоге выйдет. Ваш паробайк звучит крайне интересно! Она смешливо щурится, улыбается дружелюбно, но у нее внимательный взгляд, и Верде понимает, что она говорит серьезно и искренне. — Но он ведь, — он недоверчиво склоняет голову в сторону, — из Нижнего Кольца. — Это не имеет значения, — спокойно отвечает Елена. — Я считаю, что наука не должна ограничиваться социальным положением или денежным… или каким-либо иным. Открытия известного ученого не изменят своей сути, если их совершит самоучка, не так ли? Поэтому происхождение вашего приятеля меня не волнует — только результат его трудов. Я говорила с мистером Бальсой, и он высказал мнение, что ваша идея вполне реальна и осуществима, и, поскольку, со вчерашнего дня у меня еще больше причин доверять его суждению, я полагаю, поддержать вас — мой долг. К тому же, мне действительно интересно. В самом конце своей строгой речи она вновь усмехается. Верде ощущает себя отруганным (в том, что усомнился в ней? или в ее искренности? или его сочли снобом?) и спешит перевести тему, тем более, что она его действительно волнует: — А что произошло вчера? — О, вы не слышали? — ее брови взлетают вверх, а затем она очень довольно щурится, явно от того, что первая расскажет ему новость: — Мистер Бальса вчера объявил об издании своей монографии, над которой он трудился последние годы. Он действительно сумел открыть способ извлечения электричества из кристаллов; идет всего второй день, но его работа произвела фурор во всем Райском Кольце. Я полагаю что вскоре, когда утихнут волнения, то начнутся дебаты о том, насколько его драгоценное электричество стоит внимания в целом, но сейчас он купается в лучах славы. Вам стоит поздравить своего наставника, Верде. Он взволнованно кивает. Так значит, все заверения сэра Луки не были пустыми словами и, действительно, эта новость значительно прибавляет ему авторитета. Возможно, патент и членство Скалла в гильдии действительно не станут проблемой. Возможно. Теперь в это проще верить… Черт, он уже сейчас начинает завидовать ему. Из мыслей его вырывает мягкое покашливание, и он вскидывает взгляд. Елена улыбается. — На следующей неделе в субботу у меня будет прием, где, разумеется, все будут обсуждать это открытие. Я искренне надеюсь увидеть вас там, Верде. Если хотите, можете привести своего приятеля. Верде не должен так на нее смотреть, но он ничего не может с собой поделать. Он знает, что чаще всего Елена организовывает приемы по воскресеньям — это, пожалуй, главная причина, по которой он не может попасть туда. Потому что… в конце концов, говорит он себе каждое утро воскресенья… в конце концов, ему все равно суждено стать юристом, так что нет смысла тратить на них время. Ему суждено стать юристом, но он ведь сможет продолжать дружить со Скаллом, верно? Если посмотреть с такой перспективы, времяпровождение с ним кажется более приоритетным в масштабе будущего, не так ли? Это просто эффективная расстановка акцентов. Но если эти два события — приход Скалла и прием Докуро Елены не сталкиваются друг с другом… он вполне может прийти туда, потому что даже если ему и суждено быть юристом, приоритетность приема все равно выше, чем у самоподготовки по политическому праву. Это очень просто, верно? Он и так хорошо знает весь Кодекс. Построив в своем уме данную логическую систему, Верде удовлетворенно успокаивается. Когда возвращается maman, недовольная тем, что никаких разбитых в конторе окон нет, и слуга просто ошибся, и когда наступает время проводить Елену Докуро вниз, он подает ей локоть почти без запинки — в его голове вертится вихрь приятных, радостных рассуждений о том, что все неожиданно уладилось, разрешилось, разложилось по полочкам. Кажется, он давно не ощущал такого спокойного удовлетворения, словно впервые за долгое время понял, что должен делать. Словно впервые за долгое время получил возможность делать то, что хочет.