Нам вместе быть...

      Уильям уехал через день. На вокзал его провожали оба — Джеймс уговорил Френсиса составить им компанию. Френсис пожалел, что поддался на уговоры. Братья говорили о людях, которых он не знал, о событиях, которые его не интересовали. Френсис не участвовал в их беседе и явно тяготился их обществом. Когда Уильям уселся в вагон, они с Джеймсом, оставшись на перроне, перебросились лишь парой незначительных фраз. Поезд тронулся, отчего Френсис испытал странное облегчение. Как будто скованность, владевшая им, внезапно отпустила свою хватку и укатила вместе с Конингемом в неизвестный Брайтон. Родной город Лотти… От этой мысли Френсис ощутил очередной укол боли, словно в сердце вонзилась раскалённая игла. Он повернулся к молча стоявшему на перроне Джеймсу и неожиданно для себя предложил:       — Поедем на кладбище?       Френсис сам не понял, как это вышло. Он привык ездить к Шарлотте один и не хотел нарушать установленный им самим порядок. Френсис считал, что никто не имеет права мешать его встречам с любимой. И вдруг сам нарушил собственные правила. Может быть, потому, что не считал Джеймса посторонним? Френсис осознал, что это ощущение появилось у него только сейчас, когда поезд, увозивший Уильяма, скрылся из глаз. До этого момента Джеймс в его сознании пребывал в серой безликой толпе тех, перед кем Френсис не имел права демонстрировать собственное горе. И только сейчас к Френсису будто вернулась память. Он с внезапной ясностью вспомнил то, что скрывала от него кровавая пелена — ночь у постели умирающей Шарлотты, весь последующий день и, главное — человека, который всё это время был рядом с ним, разделяя его горе и переживая его так же, как переживал он. Единственного человека, которому он мог предложить: «Поедем на кладбище!»       — Да, — просто ответил Джеймс. — Я давно хотел. Но…       — Но был слишком занят?       — Пожалуй. И ещё.       — Не хотел мне мешать? — усмехнулся Френсис.       Джеймс молча опустил голову. Френсис тронул его за локоть, и они повернули к выходу. Сидя в кэбе по дороге на кладбище они не сказали друг другу ни слова. Но молчание не тяготило их — они понимали, о чём молчит каждый. И старались сохранить, сберечь это понимание, слабым светлячком озарившее их души. Этот свет не рассеивал тьму. Но затрагивал какие-то тайные струны, даря надежду не утонуть в омуте отчаяния, поглотившем обоих со смертью женщины, которую они оба любили — каждый по-своему.       Присутствие Джеймса на кладбище не мешало Френсису. Он просто забыл о его существовании, по уже укоренившейся привычке мысленно разговаривая с Шарлоттой. Он рассказал ей об отъезде Уильяма и о требовательности их дочери, о том, как сидел с ней на руках, испытывая при этом чувство вины… Во время таких разговоров Френсис не ощущал душевной боли. Он полностью отдавался иллюзии диалога с живой Лотти — и в этот момент её смерть переставала восприниматься им, как реальность. «Посмотри, кто пришёл со мной, — безмолвно говорил он, мысленно указывая на стоявшего чуть позади Джеймса. — Наш Джейми так много времени проводит с Эми… Он совсем измучился. А я — просто бессовестная скотина, что свалил на него все заботы о нашей девочке. Знаешь, Лотти, я ведь стал пить… Но я брошу. Обязательно, вот увидишь».       Френсис осознавал, что могила Шарлотты — это единственное место, где ему становилось легче. И сожалел лишь об одном — что ему нельзя остаться здесь навсегда. В этом месте время останавливалось для него, и он никогда не знал, как долго оставался здесь — несколько минут или вечность. Френсис был благодарен Джеймсу и за его молчание, и за то, что тот не торопил его.       Джеймс действительно не мешал ему. Он словно чувствовал, что пребывание здесь, на могиле Лотти, необходимо Френсису, как воздух. Хотя сам ощущал невыносимую тяжесть в груди, словно на неё навалился могильный камень и давил, не давая вздохнуть. Мысль о том, что его милая, добрая, весёлая сестрёнка лежит там, в земле, придавленная этим камнем, и тело её пожирают черви, была ему невыносима, и он гнал от себя эту мысль. Хорошо, что он верит в Бога и в бессмертие души. Он пытался представить, что сейчас чувствует Френсис — с его-то неверием! — и ужасался тому, что представил. Джеймс не видел его лица и не осмеливался подойти к другу, чтобы понять его состояние. Он знал лишь одно — Лотти здесь нет. Её бренные останки, гниющие в земле — это не Лотти. Она сейчас на небесах и, наверное, смотрит оттуда на них. Смотрит и просит их обоих беречь себя, друг друга и её дочь. Она просит их жить ради любви, которая связала их всех, хранить эту любовь и всегда помнить о ней. Лотти — это любовь. Это душа их семьи. И она всегда с ними, что бы ни случилось. Эта мысль внезапно озарила сознание Джеймса с такой отчётливой ясностью, что он поразился — как она раньше не приходила ему в голову? Нужно будет обязательно рассказать о ней Френсису. Но, конечно, не здесь и не сейчас. Поэтому Джеймс терпеливо ждал, пока Френсис сам захочет уйти. Он не знал, каких усилий стоит Френсису заставить себя оторваться от могилы Лотти. И насколько болезненным для него бывает этот момент возвращения в реальность.       Вот и теперь. Боль навалилась на него, как только Френсис отвернулся от могилы и спросил Джеймса:       — Пойдём?       — Пойдём, — согласился тот.       Они побрели к кладбищенским воротам. Вместе с болью к Френсису, как всегда, вернулась и жажда. Но пока у него были силы бороться с нею. Не тащить же Джеймса с собой в кабак, в котором он обычно пропускал пару стаканов виски перед возвращением домой. Сегодня Френсис обойдётся без этого. Тем более что дома у него достаточно выпивки. Он просто примет своё обезболивающее чуть позже — только и всего. Он умеет терпеть.       На обратном пути оба молчали. Джемсу очень хотелось спросить, что обычно чувствует Френсис там, на кладбище. Но почему-то боялся сделать это. Джеймс сомневался, есть ли у него право лезть к нему в душу и бередить её вопросами, на которые сам он вряд ли согласился бы отвечать. Впрочем, Френсису он ответил бы на любой вопрос, честно, откровенно и без утайки. Но это не означает, что Френсис готов точно так же отвечать на его вопросы. «Да и не обязан», — с горечью подумал он.       Они встретились за обедом — Френсис, уже успевший принять своё «обезболивающее» и Джеймс, с большим трудом успокоивший Эми. Нужно было о чём-то говорить. И Джеймс заговорил о ней. Рассказав о том, как он уговаривал Эмили не кричать, он скривил губы в саркастической усмешке и произнёс:       — Тебе не кажется, что я превращаюсь в курицу-наседку? Все мои разговоры вращаются вокруг этого ребёнка. Она становится центром всех моих интересов.       — Прости, — Френсис не знал, что сказать. — Я… Ты не должен… Я действительно виноват.       — Фрэнк, — Джеймс укоризненно покачал головой. — Ты ни в чём не виноват. Я сказал тебе об этом не в упрёк. Просто констатирую факт. И пытаюсь его осмыслить.       — Я буду проводить с ней больше времени, — виновато ответил Френсис.       — Только если ты этого хочешь.       — Я хочу…       Френсис не знал, действительно ли он хочет этого. Зато он совершенно точно знал, чего не хочет — сидеть в одиночестве у себя в квартире и неотрывно смотреть на дверь, ведущую в комнату Шарлотты. Кажется, это становится его фобией…       — Фрэнк. Знаешь, о чём я подумал там, на кладбище?       — О чём?       — Как бы нам сейчас ни было тяжело… Каким бы пустым ни казался нам этот дом… Я не хочу его покидать. Я не мыслю жизни без тебя и без Эми. А ты?       — Что — я? — вопрос застал Френсиса врасплох. Он не понимал, чего хочет от него Джеймс.       — Ты представляешь себе жизнь, отдельную от меня, от этого дома, от наших общих воспоминаний, которые с ним связаны?       — Нет…       Френсис был удивлён. О чём говорит Джеймс? Неужели он представлял себе подобное? Его, Френсиса, такие мысли не посещали совсем. Они просто не могли зародиться в его голове.       — Знаешь, что это значит? — во взгляде Джеймса, обращённом к Френсису, светилось какое-то странное вдохновение. Раньше Френсис, возможно, посмеялся бы над ним, поддразнил за столь высокий пафос. Но не теперь. Нет, не теперь…       — Это значит, что Лотти по-прежнему с нами. Она своей любовью продолжает согревать нас. И соединяет нас. Просто мы не видим её. Но чувствуем. И поэтому мы вместе.       Френсис вздохнул. Конечно, в словах Джеймса был смысл. Но что делать с пустотой в душе? И с дверью в комнату Шарлотты? С отчаянным криком Эми? И с чувством вины? Со всем тем, чего не было, пока Шарлотта была жива? И как рассказать об этом Джеймсу? Впрочем, разве об этом расскажешь?       Куда девать пустоту, которую он чувствовал весь вечер, сидя в гостиной, в которой им раньше было так тепло и уютно втроём? Сейчас они тоже были втроём. Он, Джеймс и маленькая женщина на руках у Френсиса — его дочь. Ей не было ещё и месяца от роду, а она уже заставила всех взрослых в этом доме, включая двух суровых мужчин, умевших управляться с матросами на корабле, жить по её правилам и выполнять её желания. Да, их объединяла привязанность к этому существу. Но как же им необходимо было ответное тепло — то, которым так щедро одаривала их Шарлотта. Уж ему-то, Френсису, оно точно необходимо — действительно как воздух. Ибо он чувствовал, что задыхается без любви и страшился пропасти, над которой повис, из последних сил цепляясь за всё, что попадало под руку, чтобы не сорваться вниз, в пустоту, алкогольный бред и безумие, откуда ему уже не выбраться.       Они говорили о разном. Но чувство пустоты не уходило. Оно засело внутри и пожирало душу Френсиса. Не становилось легче даже от тёплого комочка, весь вечер довольно сопящего у него на коленях. Когда Френсис относил в кроватку уснувшую Эмили, его терзали смешанные чувства. С одной стороны, жаль было расставаться с этим сгустком нежности, к которому он хотел привязаться всем сердцем… Хотел — и не мог преодолеть невидимый барьер, который сам же воздвиг между собою и дочерью. С другой — Френсису не терпелось поскорее закончить этот тягостный вечер. Жажда звала его, мучила и терзала, как тело, так и душу. Френсису стоило большого труда распрощаться с Джеймсом чинно, делая вид, что он никуда не торопится.       Он нарочито медленно прошёл к себе через кухню, как делал теперь почти всегда, чтобы не выходить на площадку и не возиться с ключом от входной двери. Его терпения ещё хватило на то, чтобы пожелать миссис Мэдисон спокойной ночи и выслушать ответное пожелание. Но как только дверь за спиной Френсиса захлопнулась, он рванулся к буфету с такой скоростью, словно за ним гнались все демоны ада. Личные демоны его персонального ада.       Руки Френсиса тряслись от нетерпения, когда он торопливо откупоривал бутылку с виски. Он лихорадочно поискал стакан и, не найдя его, сделал несколько жадных глотков из горлышка. Уф-ф-ф… Теперь можно было перевести дух и попытаться успокоиться. Стакан нашёлся почти сразу же — он стоял чуть в стороне от бутылки. Какого чёрта он отставил его так далеко? Френсис зацепился за эту мысль и стал обдумывать её, стараясь вытеснить все прочие мысли, которые могли бы причинить боль. Вернее, разбередить боль, ненадолго ослабившую свою хватку.       Френсис наполнил стакан, прислушиваясь к разливающемуся внутри теплу. В голове туманилась. Теперь можно будет дожить до утра. И не думать о двери в углу спальни, которую он так мучительно хотел распахнуть и не менее мучительно боялся это сделать. Он не заметил, как осушил стакан и наполнил его снова. Лекарство действовало — чего ещё? Боль притупилась, мысли спутались в невообразимый клубок, похоронив в нём страх. Френсис не помнил, как добрался до кровати и повалился на неё, не раздеваясь. Какая разница? Главное — не думать. Не думать… Не думать…       Всю ночь ему снились кошмары. Френсис метался во сне, стонал и кричал. Но рядом не было никого, кто избавил бы его от этой муки — разбудил, прижал к себе со словами: «Успокойся, любимый. Это всего лишь сон». Один кошмар сменялся другим. Их было много. Но Френсис запомнил лишь тот, в котором он висел над пропастью, цепляясь руками за жёсткие корни деревьев и скользкие пучки травы, сдирая в кровь ладони и срывая ногти. Он пытался найти ногами опору, чувствуя, как осыпаются из-под подошв камни и комья земли и летят в никуда со звуком, медленно затихающим где-то далеко внизу. Судя по звуку, пропасть у него за спиной не имела дна, и Френсис испытывал холодный липкий страх, от которого ладони потели и становились ещё более скользкими. Он и сам не понял, в какой момент руки его разжались, и он полетел спиной вниз в чёрную пустоту, оглашая пространство вокруг себя громким отчаянным криком, от которого, собственно, и проснулся.       Френсис не сразу понял, где он. Кошмар был настолько реальным, что в течение нескольких минут Френсису казалось — он лежит окровавленным месивом на дне пропасти, в которую сорвался. Он был мокрым с головы до пят и не понимал, кровь это или только пот. Тело болело, словно действительно рухнуло на камни. Ещё невыносимее болела голова — казалось, она раскололась на части от удара о самый твёрдый булыжник. Во рту явственно ощущался вкус земли.       Спустя какое-то время Френсис начал осознавать, что нет никакой пропасти. Он лежит у себя в постели, одетый, поверх одеяла — и испытывает все мыслимые муки похмелья. Стоило ему осознать себя Френсисом Крозье, вернулась боль, особенно беспощадная по утрам. Нужно было вставать и тащиться в гостиную за привычным лекарством, без которого уже невозможно почувствовать себя человеком. Он выпьет немного — пару глотков, чтобы привести себя в порядок. И поедет на кладбище. Потому что Лотти там грустно и одиноко одной. Так же грустно и одиноко, как ему — здесь.       Френсис со стоном сел в кровати. Он явно перебрал вчера. Идиот! Обещал же Россу, что не сопьётся. Так и пил бы, как обычно, не превышая норму. Это всё потому, что вчера он нарушил привычный распорядок дня. Сегодня он поедет на кладбище без Джеймса — и всё будет в порядке.       Френсис сдержал данное себе слово. Два стакана виски в течение дня — и ни капли больше. Но наступил вечер. Холод и пустота заявили о себе с новой силой. Душа Френсиса корчилась от муки. Ему нужна была Лотти — невыносимо, до дрожи, до крика. Он погибал без неё — но её не было. Френсис добросовестно укачал на руках дочь, уложил её в кроватку — и стремительно умчался к себе, чтобы залить эту пустоту, заполнить её единственным действенным средством, спасавшим его, пускай ненадолго, зато наверняка.       С тех пор это вошло у него в привычку. Каждое утро Френсис давал себе слово, не превышать норму — и каждый вечер нарушал его, не в силах выносить раздиравшую его боль, которая со временем не только не утихала, но, казалось, становилась сильнее под влиянием чувства вины и мук совести. Френсис понимал, что нарушает слово, данное Шарлотте, но остановиться уже не мог. Пальцы, цеплявшиеся за корни и траву, разжались — и он стремительно покатился вниз, больно ударяясь о торчащие из земли камни, оставляя на каждом клочья своей израненной души.       Джеймс заметил перемены, происходящие с Френсисом, почти сразу. Его друг день ото дня выглядел всё более мрачным, измученным и каким-то измятым. Теперь от Френсиса всегда несло перегаром, хоть его опьянение никак не отражалось на поведении. Но сам факт, что Френсис разрушает себя алкоголем, болью отзывался в сердце Джеймса. Они по-прежнему проводили вместе вечера, но Джеймс замечал, что Френсис тяготится этим. Казалось, он всякий раз с нетерпением ждёт, когда Эмили уснёт у него на руках, чтобы поскорее уложить её в кроватку и покинуть опостылевшую гостиную. Джеймс был уверен, что, возвращаясь к себе, Френсис заливает тоску алкоголем. Он боролся со своей болью один на один, не желая вмешивать в эту борьбу Джеймса, который жаждал подставить другу плечо, но не знал, как предложить ему помощь. Джеймс чувствовал себя ненужным, лишним. Френсис видел в нём помеху, досадную преграду между собой и виски, от которой ему хотелось как можно скорее избавиться, чтобы беспрепятственно заливать горе алкоголем. Смотреть на то, как Френсис разрушает себя, было невыносимо. Джеймс уже несколько раз порывался поговорить с ним, но Френсис избегал разговоров, стараясь покинуть квартиру Джеймса сразу же, как только засыпала Эмили.       Однажды Джеймс не выдержал и пришёл к нему утром, чего никогда раньше не делал, понимая, что в это время суток Френсис чувствует себя особенно отвратительно и не желая давать ему лишний повод винить или презирать себя. Джеймсу не хотелось подвергать чувство собственного достоинства и самоуважение капитана Крозье подобному испытанию, но застать его трезвым в другое время не представлялось возможным. А то, о чём Джеймс собирался поговорить с ним, требовало трезвого подхода и ясного ума.       Когда Джеймс вошёл в комнату Френсиса, тот ещё спал, разметавшись на кровати. Хриплое дыхание вырывалось из его груди вперемешку со стонами. С порога в нос Джеймсу ударил отвратительный тяжёлый запах перегара. Бросив мимоходом взгляд на стоявшие на полу у кровати бутылку с остатками виски и стакан, предусмотрительно оставленные Френсисом рядом с постелью, чтобы не бродить по дому с больной головой, а опохмеляться на месте, Джеймс решительно направился к окну и распахнул его. Свежий воздух нежного апрельского утра ворвался в комнату, но далеко не сразу справился с тяжёлым духом, наполнявшим её. День обещал быть солнечным. Почки на деревьях в саду, в который выходило окно, набухли, готовые вот-вот распуститься, согретые теплом. Какая-то птичка настойчиво выводила свои незатейливые трели. Джеймс обернулся и с болью взглянул на спящего Френсиса. Лицо его друга опухло и покрылось какой-то восковой бледностью. На носу выступили багровые прожилки. Глубокие морщины на лбу и щеках, мешки под глазами. Полуоткрытый рот, из которого с хрипом вырывалось смрадное дыхание, казался запавшим, как у покойника. Джеймс ужаснулся тому, что увидел. Когда Френсис бодрствовал, черты, которые наложило на него пьянство, не проявлялись в облике так отчётливо. Но сейчас, когда он не контролировал себя, разрушительные последствия алкоголя были настолько заметны, что сердце Джеймса болезненно сжалось. Что же ты делаешь с собой, чёртов ирландец?       Френсис в очередной раз застонал, громко вскрикнул и затих. Джеймс испугался — ему показалось, что тот перестал дышать вовсе. Но Френсис, как видно, просто вынырнул из омута снов на поверхность и попытался разлепить опухшие глаза. Это удалось ему лишь наполовину, но оказалось достаточным, чтобы дотянуться до бутылки. Он не стал шарить рукой в поисках стакана, а, открыв бутылку наощупь, приложился к горлышку пересохшими губами. Первой мыслью Джеймса было удержать его, но, глядя на Френсиса, он понял, что без этого живительного глотка тот вообще не сможет прийти в себя, а говорить с человеком, который думает лишь о глотке виски, не только невозможно, но даже опасно. Спиртного в бутылке оставалось немного, умственные способности Френсиса такая доза не ухудшит, зато оживит это тело, больше похожее на труп.       Выпив содержимое бутылки до дна, Френсис аккуратно поставил её на пол. Реальность постепенно возвращалась, а вместе с ней и боль. Френсис спустил ноги на пол, спрятал лицо в ладонях и мучительно потёр лоб и виски. Какое-то время он сидел, не двигаясь, уронив голову на руки, которыми упирался в колени. Джеймс молча стоял у окна. Он понимал, что не имеет права смотреть на Френсиса, борющегося с собой и со своими демонами, когда он думает, что рядом никого нет. Но Джеймс не знал, как дать понять Френсису, что он в комнате не один. Острая жалость сдавила ему горло. Подойти бы к нему, обнять… Сказать, что он не один, что ему есть на кого опереться в своём горе… Но разве есть у него право обнимать Френсиса Крозье? Тем более говорить ему о любви. Именно сейчас, когда он совсем недавно похоронил самую большую любовь своей жизни. Но и смотреть молча на это зрелище у Джеймса не было сил. Он набрался решимости и тихо позвал:       — Фрэнк.       Голос срывался и звучал сипло. Кажется, Френсис просто не обратил внимания на звуки, вырвавшиеся из горла Джеймса, приняв их за отголоски ночного кошмара или пьяного бреда.       Джеймс прокашлялся и позвал громче:       — Фрэнк.       Френсис вздрогнул и тяжело поднял голову. Он поискал источник звука мутными глазами и наконец обнаружил Джеймса, сделавшего несколько шагов от окна по направлению к нему.       — Джеймс? — его голос прозвучал не менее сипло. — Что ты тут забыл?       Его присутствием здесь явно недовольны. Впрочем… Он понимал Френсиса.       — Фрэнк, прости за вторжение. Но нам нужно поговорить. Срочно.       — Что за срочность? — Френсис пытался сфокусировать на нём взгляд. Было видно, что это, а также попытки говорить и думать стоили ему огромных усилий. — Что-то случилось?       Джеймс пожалел, что пришёл к нему сейчас. Может быть, подождать до завтрака? А если Френсис сейчас откупорит ещё одну бутылку? Разговора на трезвую голову не получится. Хотя, кого он обманывает? Эта голова уже давно не бывала трезвой.       — Хотел застать тебя трезвым, — вздохнул Джеймс. — Но вижу, что оставаться трезвым тебе слишком тяжело.       — Я трезв, — рявкнул Френсис и стукнул кулаком по кровати.       — Но соображаешь с трудом, — с горечью ответил Джеймс. — Голова болит и во рту словно кошки нагадили, — полуутвердительно-полувопросительно сказал он.       Френсис окончательно выпрямился, сидя на постели и сверкнул на него глазами.       — Я трезв, — повторил он. — Что ты хотел мне сказать?       Джеймс прикусил нижнюю губу. О, Господи! Боль раскалённой иглой вонзилась в сердце Френсиса, но зато помогла прояснить сознание. Как бы попросить Джеймса не делать этого? Френсис понимал, что Джеймс делает так не нарочно, но как же он сейчас похож на Лотти!       Джеймс набрал в грудь побольше воздуха, словно перед прыжком в холодную воду и произнёс:       — Я хотел попросить тебя не пить.       Не пить? Да кто он такой, этот мальчишка с лицом его любимой женщины и что он возомнил о себе?! Неужели он думает, что сходство и родство с ней дают ему право указывать капитану Крозье, что ему делать?! Пить или не пить. Когда и сколько пить. Что он себе позволяет и на каком основании?       Отвечая ему, Френсис постарался, чтобы голос звучал как можно твёрже и увереннее — как там, на капитанском мостике «Террора», где он был главным и где никто не смел учить его, как жить и что делать.       — Я хочу, чтобы ты запомнил раз и навсегда. Это — моё личное дело. Я буду пить столько и тогда, когда сочту нужным. И не стану спрашивать разрешения ни у кого, включая тебя.       — Но ты дал слово, — глухо произнёс Джеймс. — Ты дал слово Лотти, что не причинишь себе вреда. Что не лишишься воли к жизни. И что не оставишь Эмили. Ты обещал ей это на смертном одре, Фрэнк. И ты… нарушаешь обещание.       — Нет, — твёрдо ответил Френсис. — Я пью немного — только чтобы ослабить боль. Никакого вреда мне это не принесёт. И я не собираюсь бросать Эмили.       — Ты разрушаешь себя, — возразил Джеймс. — Посмотри в зеркало. Ты опускаешься незаметно для себя.       — Не стоит приходить ко мне по утрам и подглядывать за тем, как я выгляжу, — зло бросил Френсис.       Больше всего его злило понимание, что Джеймс прав. Он пытался найти возражения, обоснованные аргументы — и не находил их.       — Фрэнк, не цепляйся к словам. Ты знаешь, что я имею в виду. Если ты не остановишься, очень быстро пьянство погубит тебя. Неужели капитан Крозье не умеет держать слово? Помнишь, как мы обещали Лотти, что поможем друг другу справиться с горем и пережить её смерть?       Френсис сглотнул. Воспоминания о той ночи, бывшие доселе смутными и расплывчатыми, внезапно отчётливо выкристаллизировались в его памяти. И он едва сдержал рвущийся из груди стон, с новой, обострённой силой переживая то, что на время забыл.       — Фрэнк. Я готов помочь тебе. Только не знаю — как. Потому что мне тяжело бороться в одиночку. Помоги мне. Мы сможем выбраться. Только не губи себя — не пей.       Френсис посмотрел на него снизу-вверх. «Глаза, как у больной собаки», — отчего-то вспомнилось Джеймсу.       — Если я не буду пить — я свихнусь, Джеймс. Ты и сам видишь, что у нас не получается помогать друг другу. Наши вечера пусты. Нам тяжело проводить их вместе. Мы делаем вид, что продолжаем оставаться семьёй. Но Лотти нет — и нас ничто не соединяет. Она была душой нашей семьи — только она, понимаешь? Но её больше нет… Поэтому я буду пить. Я знаю меру и не сопьюсь — как и обещал. И Лотти, и Россу.       — Лотти ты обещал не «не спиться», а выстоять и не навредить себе. Но виски губит тебя, Фрэнк. Прошу тебя — возьми себя в руки. Ты сильный. Тебе есть ради кого жить. Ты нужен Эмили. И… мне.       Последние слова Джеймс произнёс так тихо, что Френсис подумал — ему послышалось. Впрочем, какая разница, кому он там нужен? По-настоящему он нужен был только одному человеку. Какой смысл возвращаться к тому безрадостному одиночеству, от которого он успел настолько отвыкнуть менее, чем за год? Эмили? Джеймс сможет стать для неё прекрасным отцом. А за каким чёртом он нужен Джеймсу? Чтобы выполнить обещание, данное его сестре?       — Я не стану обещать тебе, что совсем брошу пить, — как можно твёрже ответил Френсис. — Но я всегда умел это делать. Я буду пить ровно столько, сколько мне необходимо для того, чтобы жить и при этом не выть от боли. Это я тебе обещаю.       — Этого недостаточно, Фрэнк. Это просто самоубийство, растянутое во времени. Ты не должен убивать себя. Ты обещал.       — Да пошёл ты к чёрту! — вспылил Френсис. — Я не убиваю себя! Если я перестану пить, боль убьёт меня скорее — пойми же ты это наконец!       Сердце Джеймса обливалось кровью — он видел, что Френсису действительно тяжело. Господи, если бы он только мог помочь ему! Обнять, прижать к груди, гладить эти короткие растрёпанные волосы… Согревать его своим теплом… Но не было у него такого права. Как и права позволить ему убивать себя. Он хотел быть нежным, но вместо этого приходилось проявлять суровость. Джеймс наклонился к самому лицу Френсиса, не обращая внимания на перегар, и заглянул ему прямо в глаза.       — Я считал тебя человеком чести, Фрэнк, — слова Джеймса падали в душу Френсиса, словно тяжёлые камни. — А ты не в состоянии выполнить слово, данное любимой женщине на смертном одре. Для тебя вот это, — он кивнул на валявшуюся у его ног пустую бутылку, — важнее, чем выполнение собственного обещания.       Джеймс не заметил, в какой миг Френсис выбросил руку вперёд — без замаха и лишних движений. Тяжёлый кулак Френсиса угодил ему прямо в челюсть — и Джеймс отлетел на несколько шагов, больно ударившись спиной и затылком. На миг в голове у него помутилось, но только на миг. Он стремительно вскочил на ноги и бросился к Френсису, готовый продолжить драку. Но Френсис, кажется, вложил в этот удар все оставшиеся у него силы, и теперь сидел на краю кровати обмякший и равнодушный ко всему, в том числе и к возвышавшемуся над ним Джеймсу, который в ярости схватил его за грудки. Его ноздри раздувались и дрожали, побелевшие губы вытянулись в тонкую линию. По скуле медленно растекалась багрово-синюшная опухоль. Френсис видел — Джеймс готов ударить его и еле сдерживает этот порыв. Но ему было всё равно. Как только Джеймс понял, что силы покинули Френсиса, его гнев сразу прошёл. Горло сдавило от подступивших слёз. Он медленно опустился на колени перед Френсисом, взял его лицо в ладони и приподнял, пытаясь поймать его ускользающий взгляд.       — Фрэнк. Фрэнки. Я прошу тебя. Прошу от себя и от Эми. Не бросай нас. Ты нужен нам. Мы без тебя пропадём. Она плачет без тебя, Фрэнк. Ей без тебя плохо. И мне…       Его голос внезапно иссяк. Джеймса трясло, и дрожь эта передалась Френсису. Он встретился взглядом с карими глазами Джеймса — почти такими же, как у Шарлотты, только чуть светлее — и заговорил глухо и страшно, голосом, в котором, казалось, не было ни капли жизни.       — Я пытался, Джеймс… Видит Бог — я пытался. Ты прав. Я — мразь, которая не держит своего слова. Но… Если бы ты знал…       Френсис тяжело сглотнул и после недолгой паузы продолжил, запинаясь почти на каждом слове, с трудом выдавливая их из себя, будто каждое раздирало ему горло:       — Когда у меня на руках Эми… Я смотрю… на неё…и думаю… что не имею права… прикасаться к ней. Она не просила меня давать ей жизнь. Она родилась из-за моей похоти, которая и убила её мать. По сути — я убийца. Я обрёк её на сиротство. Я не имею права на её любовь… так же, как она не имеет права привязываться ко мне.       Джеймс смотрел на него, не скрывая боли в потемневших глазах. Так вот что он чувствовал, когда держал на руках собственную дочь! Он пытался казаться спокойным и умиротворённым, скрывая ЭТО? Сердце Джеймса содрогнулось от боли и сострадания. Он обнял Френсиса за плечи и притянул его голову к себе на плечо, поглаживая его по волосам, словно мать, успокаивающая ребёнка.       — Фрэнк… Фрэнки… Я знаю, что бы я сейчас ни сказал — ты не поверишь мне. Просто услышь меня. Послушай, что я скажу и запомни. ТЫ НИ В ЧЁМ НЕ ВИНОВАТ! Ты любил её. А она любила тебя. Судьба подарила вам эти несколько месяцев. Неужели было бы лучше, если бы их у тебя не было? Если бы ты мог выбирать — ты отказался бы от её любви? Ты… смог бы?       Френсис, не поднимая головы с его плеча, глухо произнёс:       — Если бы она в результате осталась жива — отказался бы.       Джеймс покачал головой и снова погладил его по волосам и по плечам:       — Ты плохо знаешь Лотти. Боюсь, она не оставила бы тебе ни единого шанса. Она не отступилась бы от тебя, даже зная наперёд, что эта любовь будет стоить ей жизни.       — Даже зная, как мне потом будет плохо без неё? — Френсис поднял голову, заглядывая Джеймсу в глаза.       — Она всегда была уверена, что ты сильный, Фрэнк. И что ты сумеешь пережить эту боль. Особенно, если это нужно для твоей дочери. Она любит тебя и ждёт. Подумай сам. На одной чаше весов — твоё чувство вины и виски, которым ты его заливаешь, на другом — любовь и преданность родного существа, которому ты нужен.       Френсис отвёл взгляд в сторону. Внезапно глаза его расширились, а сам он замер с безжизненным неподвижным лицом, словно увидел привидение за спиной у Джеймса. Тот в тревоге попытался поймать взгляд Френсиса, но ему это не удавалось.       — Фрэнк… Фрэнк! — Джеймс легонько потряс его за плечи.       Френсис медленно перевёл взгляд на него.       — Конечно, между виски и родной дочерью я выбрал бы второе. Только… я не могу.       — Но почему?       Колени у Джеймса давно затекли, но он не чувствовал этого, мучимый болью иного рода — той, которую переживал сейчас вместе с Френсисом. Вот сейчас… сейчас он наконец скажет, что его терзает по-настоящему…       — Потому что есть ещё вот эта дверь, — Френсис кивнул в сторону двери, соединявшей его комнату со спальней Шарлотты, двери, которую он не открывал с тех самых пор, когда…       Джеймс оглянулся туда, куда был устремлён взгляд Френсиса. Кажется, он начинал понимать. Френсис говорил глухим, ровным голосом, но сколько же муки было в каждом его слове, падавшем в душу Джеймса и наполнявшем её жуткой, неимоверной тяжестью:       — Каждый раз, когда я смотрю на неё, мне кажется, что стоит только открыть эту дверь и войти — и всё будет по-прежнему. Если я только отважусь сделать это, меня там встретит Шарлотта. Её тепло. И нежность. Любовь. Счастье. Разум говорит мне, что там, за дверью, ничего этого нет. Там холод и пустота. Но дикая, безумная надежда рвёт меня на части. А что, если..? Нужно только набраться решимости и открыть дверь. Но я не могу этого сделать. Я смотрю на неё и схожу с ума. Медленно, но уверенно, Джеймс. И если я перестану пить — это произойдёт гораздо быстрее. Я… Я трус, Джеймс. И я… не выдержу…       Френсиса трясло. Душа Джеймса зашлась в немом крике. Не понимая, что делает, он молча обхватил Френсиса, прижимая его к себе как можно крепче. Лицо у него болело, всё тело затекло, а он прижимал к себе обмякшего, обессиленного, помятого, дрожащего Френсиса, от которого несло потом, перегаром и несвежим бельём — и душа его выворачивалась наизнанку от любви, боли и сострадания. Джеймс почувствовал, что его тоже начинает трясти. Он прижался щекой к виску Френсиса и прошептал:       — Что же ты не сказал мне раньше? Почему молчал так долго?       — Я… Всё-таки пытался сохранить… хоть каплю былого самоуважения. Надеялся, что справлюсь сам… Что я не настолько слаб и ничтожен.       — Замолчи! — Джеймс с силой прижал его к себе. — Не смей говорить так о себе, чёртов ты ирландец! Я не знаю человека более сильного и мужественного, чем ты. Несчастье подкосило нас обоих, потому что случилось внезапно. Никто из нас не ожидал…       Он задохнулся от собственной боли, и на какое-то время в комнате повисла пауза, в которой слышно было лишь хриплое прерывистое дыхание двух мужчин, пытавшихся побороть общее горе. Наконец Джеймс сказал:       — Фрэнк. Давай сделаем это вместе? Давай… откроем её.       Френсис уставился на него почти с ужасом.       — Да, ты убедишься, что за этой дверью никого нет. Но я буду с тобой. Мы сделаем это вместе. Прошу тебя, Фрэнк!       — Хорошо. Давай, — устало ответил Френсис.       Он чувствовал себя совершенно вымотанным. Пусть рушится последняя иллюзия. Наверное, чтобы избавиться от страха, нужно не бежать от него, а шагнуть навстречу и пережить его? Так почему бы не сделать это с человеком, который искренне готов помочь?       Джеймс с трудом поднялся с колен и несколько раз переступил своими длинными ногами, разминая их. Френсис потёр лицо ладонями и тяжело встал с кровати, покачнулся и упал бы, если бы Джеймс не подхватил его под руку. Френсис взглянул на него и виновато качнул головой:       — Здорово я тебя приложил. Прости…       — А, это? — Джеймс прикоснулся к скуле кончиками пальцев и слегка поморщился. — Ничего. Заживёт. Идём?       Он протянул Френсису руку, за которую тот с благодарностью ухватился. Пожалуй, если бы не это, он вряд ли сумел бы добраться до проклятой двери, от которой его отделяли всего несколько шагов и… и целая жизнь.       — Вместе? — Спросил Джеймс, когда они подошли к двери почти вплотную.       — Да.       Дрожь усилилась. Френсиса трясло так, что он едва мог стоять на ногах. Если бы не Джеймс, его усилий не хватило бы даже на то, чтобы приоткрыть эту проклятую дверь на полдюйма.       Они упёрли руки в белую окрашенную поверхность и надавили на неё. Дверь подалась с лёгким скрипом. Когда Френсис пользовался ею каждую ночь, она открывалась легко и бесшумно. К тому же, Шарлотта всегда отодвигала от неё туалетный столик, маскировавший вход. Теперь им пришлось приложить усилия, чтобы столик отъехал в сторону, давая возможность открыться дверям. Он был достаточно лёгким, но его ножки издали странный звук, царапая паркет и душу Френсиса. На столике что-то со звоном упало, отчего Френсис ощутил панику, словно был святотатцем, нарушающим священный покой могилы дорогого ему существа.       Но вот всё стихло. Джеймс первым протиснулся в открывшийся проход, не отпуская руки Френсиса, и потянул его за собой. Френсис на ватных ногах последовал за ним.       В комнате Шарлотты, как и следовало предполагать, было тихо и пусто. Тишина казалась напряжённой, в ней не было ни покоя, ни умиротворения. Может быть, это им обоим только так казалось. В комнате стоял полумрак. Шторы были сдвинуты. Идеальный порядок, царивший в комнате ещё больше подчёркивал её безжизненность. Сердце Френсиса, бешено заколотившееся о рёбра, когда он прикоснулся к двери, теперь стучало медленно, точно тяжкий молот в руках усталого молотобойца. Между его ударами Френсис ощущал гул крови в ушах. Перед глазами у него плавали красные круги.       Ну вот и всё. Иллюзия развеялась. Он открыл эту дверь. Разумеется, за ней никого не было и быть не могло. Отчего же тогда так ему больно? Отчего так сдавило грудь, будто он только что потерял Шарлотту во второй раз? И что говорит ему Джеймс?       Френсис повернул голову к нему и прислушался.       — С сегодняшнего дня в этой комнате буду жить я, — долетел до него уверенный голос Джеймса. — А ты поселишься в моей комнате. А от твоей квартиры мы откажемся вовсе. Зачем она тебе? Сидеть там в одиночестве и смотреть на эту дверь?       Первым порывом Френсиса было желание возразить — резко и решительно. Какого чёрта Джеймс распоряжается его жизнью? Только потому, что он, Крозье, проявил слабость и рассказал ему о своих страхах? И теперь этот чёртов умник считает себя вправе покровительствовать ему? Нет, он не станет приживалом в его доме! Но, чем больше Френсис пытался распалить себя, тем отчётливей сознавал, что именно этого ему как раз и хочется — жить вместе, в одном доме, чтобы вновь ощутить себя членом семьи, пускай и осиротевшей, но — семьи, а не одиноким старым пьяницей, безуспешно пытающимся побороть свои страхи.       Он поймал взгляд Джеймса — напряжённый и умоляющий. Казалось, он знал абсолютно всё, что мог возразить ему Френсис и был готов выстоять в этом споре. Френсис вздохнул.       — Ты прав, Джеймс. Но… С таким квартирантом, как я, у тебя возникнет множество беспокойств, неудобств и неприятностей. Тебе предстоит, как минимум, тяжёлая неделя впереди. Боюсь, ты пожалеешь о своём предложении.       — Почему?       Джеймс приподнял бровь и показался Френсису прежним нагловато-весёлым и снисходительно-надменным капитаном Фицджеймсом, с которым он познакомился какой-то год назад. Подумать только — всего лишь год…       — Потому что я намерен всё же бросить пить.       — Но это же прекрасно! — воскликнул Джеймс. — Я помогу тебе всем, чем смогу.       — Ты знаешь, что такое ломка? — поинтересовался Френсис. — Ты видел, что происходит с алкоголиками, если их лишить спиртного?       — Нет.       — Увидишь. Зрелище малоприятное, скажу я тебе.       — Я готов. И сделаю всё, что нужно, чтобы помочь тебе избавиться от этой привычки.       Френсис горько усмехнулся.       — Тогда запоминай. Или записывай. В доме не должно быть ни капли спиртного. Нигде. Совсем. Где бы ты его ни спрятал — если оно будет в доме, я его найду.       Джеймс кивнул.       — Спрячь всё, что может навести на мысль об убийстве и самоубийстве — ножи, вилки, ножницы, ремни, верёвки…       — Всё настолько серьёзно? — с тревогой спросил Джеймс.       — Более чем, — ответил Френсис. — Ещё не передумал?       — Нет, — твёрдо ответил Джеймс.       — Да, пистолеты тоже спрячь, — сказал Френсис. — И знай — я буду умолять всех и каждого дать мне хоть каплю виски. Буду буйствовать и угрожать. Буду унижаться и целовать всем ноги, только бы получить желаемое…       — Ты его не получишь, — заверил Джеймс.       — Хорошо.       Френсис помолчал и продолжил.       — Нужно нанять какого-нибудь дюжего матроса, чтобы мог сдерживать меня, если я начну буйствовать. И чтобы он не пускал меня бродить по дому.       Джеймс кивнул.       — И сиделку, которая будет убирать за мной блевоту, ну и… все прочие «прелести».       Это Френсис произнёс уже совсем тихо. Джеймс понял, насколько тяжело ему говорить о том, каким мерзким он вскоре предстанет перед лицом окружающих.       — Фрэнк… — Джеймс положил руку ему на плечо и заглянул в глаза. — Не смей стыдиться меня. Слышишь? Я сделаю всё, что нужно. И сам буду ухаживать за тобой. Ты выберешься, я знаю.       «Не смей стыдиться меня». Френсис вспомнил слова Шарлотты о том, что между любящими нет и не может быть стыда. Шарлотты нет. И теперь её брат говорит ему: «Не смей стыдиться меня». Но почему? Потому что они — семья? Почему он, Френсис Крозье настолько доверяет ему? И действительно не стыдится. Откуда он знает, что не станет противен Джеймсу, насколько бы омерзительным ни оказался в ближайшее время?       Эти вопросы вихрем пронеслись у него в голове. Надо бы запомнить их и обдумать всё позже, когда сознание станет более или менее ясным.       — И ещё, — Френсис внезапно вспомнил одну вещь. — Если мне будет так паршиво, что понадобится доктор… Не зови ко мне Элмерза. Лучше вообще никого — только не его…       — Мог бы и не говорить, — пробормотал Джеймс. — Как будто я не понимаю.       — Тогда… Храни нас всех, Господь, — Френсис скривил губы в ироничной усмешке. — Я иду приводить себя в порядок и собирать вещи. Бедная миссис Мэдисон…       — Почему? — красивые губы Джеймса тронула слабая улыбка.       — Ей предстоит пережить тяжкое разочарование, — ответил Френсис.       — Переживёт, — с уверенностью произнёс Джеймс. — Мы всё можем пережить.       «Потому что любим тебя, — мысленно добавил он. — Только бы с тобой всё было хорошо». ***       В тот же день Джеймс и Френсис перетащили туалетный столик из спальни Шарлотты в комнату миссис Джопсон, сняли с двери, ведущей в соседнюю комнату, карниз со шторами и передвинули к ней шкаф, вернув его на прежнее место, на котором он стоял до их переезда в этот дом. Предварительно все вещи Френсиса, которых оказалось не так уж много, были перенесены ими в комнату, которую раньше занимал Джеймс. Когда шкаф закрыл собою дверь, соединявшую две квартиры, сердце Френсиса болезненно сжалось. «Ну вот и всё…» Эти слова погребальным звоном отзывались у него в голове. Прежняя жизнь закончилась безвозвратно. А шкаф стал как будто символом этой невозвратимости, невозможности вернуть потерянный рай.       С каждой минутой Френсису хотелось выпить всё сильнее. Ноющая боль в душе разгоралась, становилась всё острее и невыносимее. Терпеть её было невозможно. Неужели в этом доме не осталось ни капли спиртного? Конечно нет. Ведь он сам потребовал убрать отсюда весь алкоголь. Идиот! Что же он наделал?       Френсис порывался вырваться из дома и бежать на поиски выпивки. Но пока у него хватало сил сдерживать себя. Где же этот чёртов Джеймс? Хоть бы он вернулся скорее!       Френсис сидел на краешке кровати в его бывшей комнате, раскачиваясь из стороны в сторону и грызя кулаки. Последние обрывки смутных мыслей покидали голову, вытесненные одной-единственной, самой сильной и неодолимой мыслью — ему надо выпить. ЕМУ НАДО ВЫПИТЬ. ЕМУ! НАДО! ВЫПИТЬ!!!       Френсис вскочил и бросился в прихожую. В этот момент входная дверь открылась, и на пороге появился Джеймс. У него за спиной маячила фигура дюжего молодца в матросской форме.       — Знакомься, Фрэнк. Это мистер Уоткинс, — произнёс Джеймс, сбрасывая пальто. — Он проведёт с тобой ближайшие несколько дней.       Взглянув на верзилу, Френсис понял, что опоздал. Ему не вырваться из дома. Он со скрежетом сжал зубы и молча направился к себе. Мистер Уоткинс, повинуясь знаку Джеймса, последовал за ним. Джеймс тоже прошёл в комнату к Френсису.       — Как ты, Фрэнк? — заботливо спросил он. — Мы можем поговорить?       — Поговорить? — зло бросил Френсис. — Только если ты принесёшь мне виски. Если нет — к чёрту и тебя, и твои разговоры!       — Ты знаешь, что я этого не сделаю, — спокойно ответил Джеймс.       — В таком случае убирайся. И оставь меня в покое.       Френсис отвернулся, нервно потирая виски ладонями. Нужно что-то делать. Нужно срочно вырваться отсюда. Глоток виски — и он снова будет в норме. Сможет терпеть и мерзкого аристократишку Джеймса, и присутствие этой гориллы в собственной спальне. Впрочем, спальня эта не совсем его собственная. Она досталась ему в наследство всё от того же Джеймса, чёрт бы его побрал с его благотворительностью!       Френсис с досадой грохнул кулаком по столу. Мистер Уоткинс сделал шаг по направлению к нему. Джеймс незаметно мотнул головой, и матрос вернулся на место. К Френсису подошёл сам Джеймс. Он положил руку ему на плечо и слегка сжал его.       — Фрэнк. Я знаю, что тебе сейчас тяжело. Мы оба знаем, что будет ещё тяжелее. Но… Ты обещал, Фрэнк. Помни — ты обещал. Потерпи. Я с тобой. Я помогу тебе.       — Поможешь?        Френсис поднял голову и взглянул на него снизу-вверх. Его налитые кровью глаза, трясущиеся руки, мокрые, слипшиеся от пота волосы на лбу вызвали у Джеймса страх — не за себя, хоть он прекрасно понимал, что в таком состоянии Френсис может представлять опасность для окружающих. Нет, он испугался за самого Френсиса, убедившись, насколько плохо тот себя чувствует. А ведь это было только начало. Дальше будет хуже.       — Ты хочешь помочь мне, Джейми? — голос Френсиса звучал издевательски. — Тогда принеси мне виски. Ну, что? Так ли ты хочешь помочь мне? Так ли велико твоё желание быть со мной одной семьёй? Так ли важно для тебя — спасти меня?       — Важно, — твёрдо ответил Джеймс. — Именно поэтому я не принесу тебе виски. Как ты и просил, в доме не осталось ни капли спиртного. Можешь не искать.       — Я просил? — Лицо Крозье перекосила гримаса — жалкая попытка передразнить Джеймса. — Боже, какой же я идиот!       Он зашёлся хриплым лающим смехом, который всё больше напоминал рыдания. Через несколько минут его тело уже действительно сотрясалось от отчаянного, безутешного плача.       — Лотти… Лотти… — звал он. — Лотти, вернись! Я не могу без тебя! Я не могу…       Джеймс сделал знак матросу. Тот подошёл, и они вместе сняли с Френсиса сюртук, жилет и галстук.       — Булавка! — грозно рявкнул Крозье. Кажется, это было единственное, что сейчас его беспокоило.       — Вот она, — Джеймс показал ему булавку с маленьким золотым корабликом. — Я кладу её сюда, — он открыл верхний ящик письменного стола, аккуратно положил в него булавку, запер ящик на ключ и сунул ключ к себе в карман. — Она будет здесь и ни в коем случае не потеряется.       Кажется, это немного успокоило Френсиса. Он послушно поднялся на ноги, побуждаемый Уоткинсом, но внезапно сложился пополам и изверг содержимое желудка прямо на ковёр.       «Началось», — подумал Джеймс. Сиделка, о которой он договорился в больнице, должна была прийти только завтра утром. Джеймс позвонил в колокольчик. К тому времени, как миссис Мэдисон появилась на пороге, Уоткинс уже довёл Френсиса до кровати и подал ему стакан с водой. Френсис жадно пил, громко втягивая жидкость в пересохшее горло, стараясь перебить отвратительный вкус рвоты во рту. Руки у него тряслись, голова раскалывалась и весь он обливался потом.       — Миссис Мэдисон, — голос Джеймса был по-прежнему твёрд, хотя сердце его сжималось от тревоги и страха за Френсиса. Но он уже почувствовал ответственность за него. Джеймс снова был капитаном — главным человеком на корабле, в данном случае, на их совместном семейном судне. Человеком, от которого зависит жизнь и благополучие команды. Человеком, который не имеет права на ошибку и слабость. Тем человеком, который приведёт всех — либо к победе, либо к гибели. Тем, кто ответит за всё.       — Миссис Мэдисон. Я знаю, как велика нагрузка, которая легла на ваши плечи в последние недели. И понимаю, что дополнительные обязанности могут оказаться для вас непосильными. Но я прошу вас сегодня поухаживать за капитаном Крозье. С завтрашнего дня этим будет заниматься сиделка. А сегодня…       Джеймс повелительным кивком головы указал на смрадное пятно на полу. Экономка молча кивнула и быстро удалилась. Самым ценным качеством миссис Мэдисон Джеймс считал умение держать эмоции при себе и не задавать лишних вопросов. «А ведь она наверняка встревожилась, — подумал Джеймс. — И наверняка жаждет узнать, что случилось с её любимым капитаном Крозье. Впрочем, миссис Мэдисон — женщина опытная и наверняка догадывается, что именно с ним происходит».       Уоткинс тем временем принял из трясущихся рук Крозье стакан, поставил его на стол и уложил своего подопечного в кровать. Френсис уже не сопротивлялся и не порывался никуда идти. Ему было так плохо, что он понимал — он не сможет сделать и шага на пути к заветной цели.       — Джеймс, — тихо позвал он пересохшими губами, трясясь всем телом. — Джеймс, прошу тебя… Глоток. Один глоток…       Джеймс сел на кровать рядом с ним, положил руки ему на плечи и заглянул в мокрое от пота искажённое страданием лицо:       — Прости, Френсис. Ни капли алкоголя. Я знаю, как тебе плохо. Надо потерпеть.       Он знает? Он знает, КАК ему плохо?! Да откуда он может это знать, щенок, хлыщ, чёртов аристократишка?! Разве есть на земле человек, который может знать, КАК ему плохо? Разве может кто-то ещё испытывать ТАКУЮ боль? Муки физические терзали его наравне с дикой, безумной, нечеловеческой душевной болью. Ему требовалось лекарство, чтобы заглушить эту боль, а эти мрази отказывали ему в такой малости, как глоток виски и смели говорить о терпении! «Сочувствовали» ему! «Понимали»! Твари…       Френсис замахнулся, чтобы ударить по расплывавшейся у него перед глазами самодовольной физиономии Джеймса, но сил ему явно не хватало. Рука приподнялась и безжизненно упала на одеяло. Зато затраченные усилия вызвали у него новый приступ тошноты, и Френсиса опять вывернуло наизнанку. Хорошо, что он успел наклонить голову и не заблевал постель.       Головная боль разорвала его мозг, перед глазами вспыхнуло яркое пламя. Он бы свалился с кровати вниз головой, лицом в собственную блевоту, если бы Джеймс не удержал его и не уложил на подушку, как только понял, что рвота прекратилась. Миссис Мэдисон, которая уже успела убрать вонючую жижу с того места на ковре, где его вывернуло в первый раз, молча подошла к постели Френсиса с ведром и тряпкой в руках. Её губы были плотно сжаты. Она не произнесла ни слова, пока убирала следы его «преступления», и Джеймс был чертовски благодарен ей за молчание.       — Я сейчас принесу другое ведро, — сказала она, уходя на кухню с тряпкой в руках. — А пока пусть это ведро постоит здесь. На всякий случай…       И она удалилась со своим обычным достоинством, бросив на Френсиса взгляд, полный простой и естественной бабьей жалости, отчего Джеймс внезапно ощутил к ней чувство, почти сыновнее.       Эта ночь оказалась одной из самых тяжёлых в жизни Джеймса. Френсис кричал, буйствовал, умолял, пытался вскочить с кровати, рвался куда-то бежать, кого-то бить и снова умолял, унижаясь до слёз, выпрашивая у своих «палачей» хоть каплю спасительного виски. Уоткинсу не всегда хватало сил удерживать Френсиса в одиночку, и Джеймсу приходилось помогать ему в борьбе с человеком, слабым на вид, который внезапно проявлял недюжинную физическую силу в борьбе за вожделенный глоток алкоголя. Крик Эмили за стеной заставлял его бросать Френсиса и мчаться в детскую. Он уговаривал малышку потерпеть, обещал ей, что скоро её отец будет с ней. С ними… Успокоив и уложив спать Эми, Джеймс вновь бежал к Френсису, чтобы покрепче сжать в объятиях его потное, трясущееся, судорожно бьющееся у него в руках тело. Френсиса периодически выворачивало наизнанку. К концу ночи желудок был пуст, и его мучительно рвало жёлчью, усиливая физическими муками его ни на секунду не прекращавшуюся душевную боль.       К утру Френсис стих и, кажется, уснул. Голова его запрокинулась, дыхание с хрипом вырывалось из полуоткрытого рта. В комнате стоял смрад. В середине ночи Джеймс отправил миссис Мэдисон, вызвавшуюся дежурить у постели Френсиса, спать. Утром ей предстояло готовить еду на всех этих людей, внезапно заполнивших их дом. Джеймс сам выносил ведро с блевотой после каждого приступа, пока Уоткинс удерживал Френсиса в постели силой своих мускулов. К утру рубашка Френсиса была полностью мокрой от пота. Сказать, что сам Джеймс чувствовал себя несвежим — значит ничего не сказать. Ему срочно необходимо было вымыться и сменить одежду. Переодеть Френсиса он так и не успел — тот уснул слишком внезапно. Переодевать его сонного Джеймс побоялся, чтобы ненароком не разбудить. Пришлось поплотнее укрыть Френсиса одеялом, чтобы его не продуло в насквозь промокшем белье. Джеймс бросился к себе, наскоро вымылся, переоделся и вернулся к Френсису, отпустив Уоткинса поспать, пока отпала необходимость в его грубой физической силе. Джеймс чувствовал себя выжатой половой тряпкой. Он с болью вгляделся в измученное, болезненное, пожелтевшее лицо Френсиса и с удивлением обнаружил, что даже после нынешней ночи не испытывает к нему отвращения. Сочувствие — да. Сострадание — да. Но не отвращение, которое он, несомненно, испытал бы к любому другому человеку, окажись он на месте Френсиса. Вместо этого Джеймс ощущал тревогу и страх — а вдруг Френсис умрёт? Джеймс представить себе не мог, какие муки испытывает пьяница, если его лишить алкоголя. В его душу закралось сомнение — прав ли он, заставляя Френсиса идти на такие жертвы? Вдруг он сам, собственной рукой толкает его на смерть? Но, если Френсис не бросит пить, он погибнет с ещё большей вероятностью, только гибель его станет более медленной и мучительной…       Джеймс напряжённо вглядывался в это жуткое, обрюзгшее и уже начавшее обрастать щетиной, но такое родное лицо. «Не бросай меня! Слышишь? Не бросай меня и Эмили!» — мысленно приказывал он. Кажется, он вложил в это внушение последние силы. Когда утром наконец явилась сиделка — дюжая тётка средних лет с внешностью и манерами судового боцмана, Джеймс едва смог дотащиться до постели. Он рухнул в неё, не раздеваясь, и проспал до вечера.       Джеймс проснулся с тяжёлой головой и болью во всём теле. Ну, это понятно. А лицо? Отчего болит лицо? Джеймс вспомнил об ударе в челюсть, который получил от Френсиса, вспомнил весь последующий разговор — и сердце его пронзила острая жалость. Френсис… Как он там? Тревога сжала горло ледяными пальцами. Джеймс наскоро привёл себя в порядок и бросился в комнату Френсиса. Увиденное потрясло его.       Френсис не буйствовал. Он лежал, свернувшись в клубок и трясся всем телом. В его открытых глазах плавал серая муть, на лице отпечаталось неизбывное страдание. Сиделка миссис Джарвис дремала в кресле. Как только Джеймс вошёл, она открыла глаза и посмотрела на своего пациента. Убедившись, что тот лежит тихо и ни о чём не просит, она вновь погрузилась в дремоту. Ну что ж, по крайней мере спит она чутко, отметил про себя Джеймс и подошёл к кровати.       Он уселся на краешке, ощущая боком трясущееся тело Френсиса. Тело было горячим — Френсиса лихорадило.       — Джеймс, — прошептал он пересохшими губами.       — Да, Фрэнк, — Джеймс удивительно нежным движением убрал у него со лба взмокшую прядь. — Плохо тебе? Потерпи. Скоро это закончится.       Самым сильным желанием Джеймса сейчас было наклониться и дотронуться губами до его лица — медленно-медленно прикоснуться к глазам, щекам, губам… Но Джеймс сдержал этот столь неуместный порыв. Взгляд Френсиса, затравленный и жалобный, вызвал у него в душе такую бурю сострадания и щемящей нежности, что он всё же не смог побороть в себе этот порыв и погладил Френсиса по щеке.       — Джейми… — прохрипел Френсис. — Ты пришёл… Спаси меня, Джейми. Дай мне виски или яду. Что-нибудь, Джейми…       Джеймс проглотил ком в горле и покачал головой.       — Потерпи, Фрэнк. Это обязательно пройдёт. Станет легче.       Френсиса внезапно затрясло сильнее. По лицу и по телу его пробежала судорога. Френсис громко застонал. Сиделка тут же проснулась и подскочила к нему с неожиданной для её телосложения прытью.       — Идите-ка вы отсюда, мистер, — заявила она. — И позовите Уоткинса.       Джеймс послушно позвал матроса, но сам остался в комнате. Страх, что в его отсутствие с Френсисом может случится беда, цепко держал его за горло. Поэтому он добровольно стал свидетелем судорожного припадка, длившегося всего каких-то десять минут, но показавшегося ему бесконечным. «Фрэнк. Не бросай меня, Фрэнк. Не бросай меня!» — твердил он, как мантру, не сводя с него полных тревоги и ужаса глаз.       Но вот припадок закончился, и обессиленный Френсис закрыл глаза.       — Я посижу с ним, — сказал Джеймс. — Вы пока можете поесть и отдохнуть.       Уоткинс и миссис Джарвис не заставили себя долго упрашивать. Они понимали — отдых необходим. Впереди их ждала тяжёлая ночь — одна из тех одиннадцати ночей, в течение которых Френсис то бредил, то буйствовал, то корчился от невыносимой физической боли, когда его выворачивало наизнанку, трясло в лихорадке и заливало отвратительным липким потом. Смрадных, мерзких, нечистых ночей, когда смерть казалась ему благословением, спасением от мук, в которых боль физическая тесно переплелась с болью душевной.       Френсис мало что помнил из тех дней и ночей. Единственное, что всплывало в памяти уже потом, по окончании пытки — так это лицо Джеймса, полное тревоги, сострадания и муки. Френсису казалось, что его взгляд был для него единственной поддержкой в этом жутком омуте страданий. И только этот взгляд вытащил его на поверхность, превратившись в якорь спасения, без которого Френсис вряд ли нашёл бы в себе достаточно сил для борьбы.       Френсис не помнил врача, который приходил к нему по просьбе Джеймса, напуганного состоянием друга. Сколько раз за то время, пока Френсис изнемогал в жуткой борьбе с зависимостью, Джеймсу казалось, что он умирает! Сколько раз искусанные губы Джеймса шевелились в безмолвной мольбе: «Держись, Фрэнк! Не бросай меня здесь одного… Только не бросай. Я этого не вынесу…» Джеймс цеплялся за врача, как за единственную надежду, но толку от него было мало. Доктор осматривал пациента, щупал пульс, качал головой и говорил, что нужно набраться терпения и ждать. Предлагал давать побольше жидкости и рекомендовал кровопускание, от которого Джеймс решительно отказался.       Миссис Мэдисон снова оказалась спасительницей и добрым духом их дома. Джеймс считал, что Френсису удалось выжить лишь благодаря её бульонам да отварам целебных трав, которыми заботливо поила его экономка. Взвалив на себя огромный груз обязанностей, которые ей приходилось выполнять по дому, миссис Мэдисон находила время и силы, чтобы ухаживать за Френсисом вместе с сиделкой. У этих женщин хватало терпения мыть и переодевать Френсиса всякий раз, как он изгаживал постель блевотой и испражнениями. В такие моменты они выставляли Джеймса из комнаты и разрешали вернуться лишь тогда, когда Френсис вновь оказывался на чистой постели в свежем белье — до очередного переодевания. Джеймс был несказанно благодарен этим женщинам за их заботу о Френсисе. Он возвращался к его постели, чтобы вновь и вновь до боли вглядываться в это исхудавшее, измученное, ставшее таким родным лицо и мысленно повторять, как заклинание: «Не бросай меня, Френсис».       Всё происходившее в реальности для Крозье было покрыто мутным серым туманом. Реальной была боль — во всём теле, в каждом органе. Поначалу он ещё умолял неизвестно кого дать ему глоток виски — «всего один глоток, ну что вам стоит?» Позже просил пристрелить его, дать яду или нож. Словно сквозь грязное стекло он видел расплывающееся лицо Джеймса, склонившегося над ним. Его губы что-то шептали, и Френсис слышал, как сквозь вату: «Потерпи, Фрэнк. Скоро всё пройдёт. Ты скоро поправишься». Позже у Френсиса не осталось сил ни на угрозы, ни на мольбы. Он тихо лежал, свернувшись калачиком и смотрел картины, разворачивающиеся перед его мысленным взором.       Френсис видел два корабля, затёртые во льдах. Кругом царила полярная ночь, озаряемая неясным светом звёзд да сполохами полярного сияния. Среди нагромождений льда, айсбергов и сераков Френсис различил «Эребус», вмёрзший в лёд чуть впереди с задранным бушпритом и тяжело осевшей кормой. Немного дальше позади него Френсис увидел свой «Террор» — с опущенным носом и приподнятой кормой. Френсис физически ощущал холод полярной ночи — его трясло. Ещё острее ощущались безнадёжность и страх, витавшие над кораблями. Эти видения преследовали Френсиса постоянно, в течение всего времени, пока длился бред. А вот люди, которых он видел, менялись. Перед его взором возникал то сэр Джон Франклин, то его лейтенанты — Литтл, Ирвинг, Ходжсон, то ледовый лоцман Блэнки — его чудесный, неунывающий друг. Они появлялись перед ним, чтобы сказать одну и ту же фразу: «Мы все умрём». Однажды в своих видениях Френсис увидел жуткое чудовище, чем-то напоминавшее белого медведя, только значительно более крупного, с маленькой треугольной головой на длинной шее, с жуткими красными глазами и хищным оскалом смердящей пасти. Френсис не знал, откуда в его мозгу возникло слово «Туунбак», но отчего-то понял, что это — название монстра. В тот раз Френсис особенно сильно пропотел, и его вывернуло наизнанку от вони, доносившейся из пасти чудовища.       Но рано или поздно всё заканчивается. И страданиям Френсиса тоже пришёл конец. В какой-то момент его перестали тревожить видения полярной ночи. Вместо них он стал различать лица и голоса людей, его окружавших. Осунувшееся, озабоченное лицо Джеймса с ввалившимися щеками, заострившимся носом и тёмными кругами под настороженными карими глазами, измученное, но, как обычно, идеально выбритое, обрамлённое тщательно расчёсанными каштановыми кудрями. Лицо миссис Мэдисон, смотревшей на него с тревогой и участием. Френсис вспомнил, что точно так же она смотрела на него в Абердине, когда они с Шарлоттой приехали ухаживать за ним… Это воспоминание пронзило его, точно раскалённый нож. Шарлотта!       Мысль о том, что Шарлотты больше нет, окончательно вернула его к действительности. Он вспомнил, почему лежит здесь, больной и слабый. Почему все эти люди суетятся вокруг него… Вспомнил разговор с Джеймсом и своё обещание бросить пить. Френсис усмехнулся. Кажется, он выжил в этой мясорубке. Что ж, теперь придётся обходиться без обезболивающего. Своими силами… Выруливайте, капитан Крозье.       Джеймс, поймавший первый за долгое время осмысленный взгляд Френсиса, замер, боясь поверить в счастье, спугнуть его неосторожным словом или движением. Он пристально всматривался в лицо Френсиса, стараясь понять, действительно ли тот приходит в себя. Когда глаза Френсиса полыхнули болью, Джеймс понял — Френсис вернулся. Он вспомнил всё. Он вновь страдает. Но он победил себя и свою тягу к спиртному. Он выжил — а это главное. Теперь всё будет зависеть от того, сумеет ли Джеймс стать для него поддержкой и опорой в его душевной борьбе. А с физической болью и слабостью Френсис справился.       — Фрэнк… — позвал Джеймс, касаясь кончиками пальцев заросшей щеки Френсиса.       Чего они все опасались делать во время его болезни, так это брить Френсиса. Бритва в чьих-нибудь руках могла ввести его в искушение.       Джеймс осторожно убрал со лба Френсиса прядь волос. Как он постарел и исхудал… А боли в его глазах, кажется, стало ещё больше. Сердце Джеймса пропускало удар за ударом, когда он касался этого родного любимого лица. «В последний раз», — отчётливо осознавал Джеймс. Больше у него не будет ни причин, ни возможности прикасаться к лицу Френсиса, к его шее, груди, как он делал это в редкие минуты, когда в комнате не оставалось никого, кроме них.       — Фрэнк… Ты вернулся.       В глазах Джеймса на миг блеснули слёзы радости. Всего на миг — но Френсис внезапно ощутил благодарность за них. За то, что Джеймс ждал его возвращения, тревожился о нём, боялся потерять. Шарлотты больше нет. Но он не один в этом жестоком холодном мире. Здесь есть человек, которому он не безразличен. Которому он нужен. И, кажется, это не единственный человек. За стеной Френсис уловил ставший уже привычным детский плач. Джеймс вздёрнул подбородок и напрягся. Френсис взял его за руку и хрипло сказал, словно учась произносить слова заново:       — Скажи ей… Что я… Скоро приду. Пусть подождёт… ещё немного.       У Джеймса задрожал подбородок. Он прикрыл глаза и кивнул, не в силах произнести ни звука.       Когда спазм, сжавший горло, прошёл, Джеймс ответил:       — Скажу. С возвращением тебя, Фрэнк.       Френсис молча сжал его руку. Джеймс поднялся и отправился в детскую. Впервые за столько дней он делал это с лёгким сердцем, не опасаясь оставить Френсиса без присмотра, словно боялся, что тот умрёт, как только Джеймс отведёт от него взгляд.       Когда Джеймс вернулся, Френсис уже крепко спал, напоенный бульоном, который заботливо приготовила для него миссис Мэдисон.       Через два дня Френсис, бледный, исхудавший, но гладко выбритый, тщательно причёсанный и одетый в висевший на нём мешком, но безупречно чистый и отглаженный сюртук, входил в детскую с замирающим сердцем, точно на свидание к любимой женщине после долгой разлуки. Френсис внезапно понял, что его дочь Эмили-Энн отныне и навсегда есть и будет единственной женщиной в его жизни — той, ради которой он будет жить. Его сердце станет биться для неё до тех пор, пока он будет нужен ей. И только ради неё он готов терпеть боль утраты, смешавшуюся с его привычной меланхолией, терпеть, не прибегая к «лекарству», хоть ненадолго облегчавшему его душевные муки, но разрушавшему мозг и тело.       Эмили, на удивление, не кричала, хоть и не спала. Она лежала в кроватке, тихая и настороженная, словно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг неё. Глаза миссис Джопсон округлились от изумления. Стоя неподалёку от кроватки, она боялась вздохнуть, чтобы не спугнуть это небывалое состояние своей подопечной. Создавалось полное впечатление, что Эмили готовится к чему-то важному и не хочет выглядеть некрасивой и заплаканной в ожидании встречи. Элизабет понимала, что этого не может быть, но впечатление у неё складывалось именно такое.       — Добрый день, миссис Джопсон, — тихонько поздоровался Френсис, войдя в детскую.       Джеймс следовал за ним, предвкушая удовольствие от зрелища этой трогательной встречи.       — Добрый день, господа, — Элизабет присела в лёгком реверансе.       — Эмили спит?       — Нет, — кормилица покачала головой.       На её круглом личике было написано такое изумление, что Френсис невольно задержался на пути к кроватке и вопросительно взглянул на неё. Джеймсу было понятно её изумление. Бодрствующая Эмили, спокойно лежащая в кроватке и при этом не орущая надрывным истошным криком — это было настолько странно, что Джеймс встревожился. Френсис тем временем подошёл к дочери и склонился над кроваткой. Какое-то время они оба молча разглядывали друг друга. Когда Френсис протянул руки и взял маленькое тёплое тельце, сердце его зашлось от внезапно нахлынувшей нежности. Только сейчас он понял, как соскучился по этому комочку жизни. Он бережно прижал дочь к себе, чувствуя, что она явно прибавила в весе по сравнению с тем, когда он держал её на руках в прошлый раз. Да и тельце её стало более крепким, оно уже не напоминало Френсису желе, к которому страшно прикоснуться, чтобы не навредить столь хрупкому созданию.       Френсис улыбнулся Эмили. И совершенно растаял, когда ребёнок улыбнулся ему в ответ. Подошедший Джеймс тоже разулыбался, глядя на их немой диалог.       — Она не забыла тебя, Фрэнк! Смотри, она тебе улыбается!       — Ты же говорил, что она улыбается бессознательно, не конкретно кому-то, а про себя.       — Так было в первые дни, — ответил Джеймс. — А сейчас она уже узнаёт людей и улыбается далеко не каждому. Вот ты — удостоился.       Френсис внимательно взглянул на Джеймса. Кажется, тот исхудал не меньше него самого. Да уж, последние пару недель выдались не слишком лёгкими для них обоих.       — А тебя эта маленькая мисс удостаивает улыбки? — спросил он.       — Разумеется, — Джеймс в шутку надменно скривил губы и вздёрнул подбородок. — В ваше отсутствие, капитан Крозье, ей приходилось довольствоваться моим обществом. Не самая лучшая альтернатива, но на безрыбье, как известно, и рак — рыба. Приходилось улыбаться кому попало.       Горячая волна благодарности залила Френсиса с головой. Джеймс. Друг и родная душа. У него хватало сил и выдержки прикрывать собою все фронты — ухаживать и за ним, и за его дочерью. Френсис не знал, что после того, как он почувствовал наконец облегчение, Джеймс пришёл к себе, повалился на кровать и проспал почти сутки. Но и без этого понимал, сколько сил, физических и душевных, отняла у Джеймса его борьба с зависимостью. Он сейчас ощущал себя вернувшимся домой после долгого трудного путешествия. Домой — туда, где его ждали и беспокоились о нём. Он чувствовал единение с людьми, которым был дорог и которыми дорожил сам. Кажется, только теперь он окончательно исцелился от пагубной зависимости. Но только от неё, а не от душевной боли и не от чувства пустоты, которую те, кого он любит, всё равно никогда не смогут заполнить. В том месте его души, где раньше безраздельно царила Лотти, зияла огромная кровавая дыра с рваными краями, каждое прикосновение к которой причиняло боль. Впрочем, боль эта уже становилась привычной. Он сживался с нею и был готов привыкнуть к этому чувству. Во всяком случае, он был не один и знал, ради кого терпит то, чего не стал бы выносить в одиночестве.