two bros chillin’

      Лашанти позвала их поправить кровлю. Она позвонила утром, попросила к телефону капитана Америка и рассмеялась дребезжащим смехом. Сэм улыбался. Он знал Лашанти всю жизнь, и не был для нее он никаким капитаном Америка, он был Сэмюэлом Томасом Уилсоном и она все еще могла всыпать ему, если ей понадобится.       Он все смеялся, и бормотал в трубку, мол, «да, мэм, хорошо, мэм», а она сурово требовала: — Приходи со своим мужчиной, Сэмюэл, — и смеялась тоже, а Сэм холодел от макушки до пяток и понятия не имел, как все объяснить.       Нет, мэм, это не мой мужчина, мэм, это мой напарник, у него сложная судьба, мэм, он постарше вас лет на двадцать, у него нет смысла в жизни, у него нет руки и дома, у него нет алиби на убийство Индиры Ганди.       Нет, Баки, я не говорил ей такого, Де-Ла крошечный город, мы все знаем друг друга, Баки, и ты прав, на кук-аут не приводят просто так, конечно, все решили, что я привел мужика, а у нас не принято осуждать, Баки, и тебя приняли, и теперь все считают, что сын Дарлин снимает тот серый дом у реки на пару со своим супергеройским парнем, прости.       Сэм положил трубку и ему отчаянно захотелось вернуть времена Щелчка, но потом он зажмурился, и представил, что тогда у него не будет дома, Сары, пацанов, дежурств по воскресеньям, и Баки у него тоже не будет. Ради всего святого!       В другое время и в другом месте Сэм бы предупредил Баки, конечно, Сэм сделал бы все правильно, но это был бы совсем другой Баки и совсем другой Сэм, а этому оставалось только снова бежать свои семь километров перед завтраком и думать, что он скажет Баки, думать, как там Баки, думать, думать, думать.       Нo когда он пришел домой, у Баки все было прекрасно, и сам Баки был прекрасен, как госпел пятидесятых под Рождество. Он стоял в палисаднике босой, утаптывая рыхлую и влажную после утреннего дождя землю, из одежды на нем были шорты, часы и трехдневная небритость. Мишель придерживала трехметровый хвост отреза синего шелка, а Тереза ловко наматывала на растрепанную голову Барнса второй конец, укладывая шёлк традиционными кручеными жгутами вкруг, как когда-то делала Дарлин перед выходом из дома, и мелкий Сэмюэл, совсем пацанва, охотился за хвостом шелка из-за спинки стула. Только у мамы шелк был набивной и оранжевый. А Барнсу шел синий. — Хэй, — оторопело сказал Сэм, когда до него дошло. — Вы чего делаете? — Помолчи, — отмахнулась Тереза и закрепила на макушке пышные складки. — Как тебе? Красиво, не так ли? — Чувствую себя необычно, — доложил Баки и покосился на него светлым, нечестивым глазом. — Погоди-ка, мелочь, — Сэм пялился во все глаза и понимал, что он опять проебался. — Это зачем это? — Ещё скажи, что тебе не нравится, — закатила глаза Мишель, и он раздраженно зафырчал. — Я Саре пожалуюсь, понял? Делай все правильно.       Сэм не успел спросить, что нужно делать правильно, Мишель двинула его с места внушительным тазом и махнула Терезе, они побежали, а ему пришлось посмотреть на Барнса снова и признать: Барнсу чертовски шел традиционный тийон. — Брат, ты завис, — Баки помахал ладонью перед его лицом и Сэму нестерпимо захотелось поймать эту ладонь и прижаться к ней губами, ведь Баки встречал его, сам того не зная, по обычаю, босой и в тийоне, и наверняка уже залил для него хлопья молоком, и это вполне сходило за пищу души, которой должна встречать жена мужа, и это все было так больно, потому что было неправдой. Сэм всегда знал, что он невзаправдашний капитан Америка, и настоящего он не заслужил.       Ему хотелось прижать к себе Баки, поднять его в воздух, распустить метры шелка, зарыться носом в его жесткие волосы, но все это было неправдой. — Сними это, — тяжелым голосом сказал Сэм. — Они над тобой пошутили.       В другое время в другом месте Сэм бы вздохнул и поцеловал эту жесткую складку губ.       В двадцать третьем году двадцать первого века в Делакруа Сэм отвернулся и пошел прочь из дома.