two bros chillin’

      На западной оконечности Делакруа лет триста назад водрузили сараюшку подле пристани. Потом ее несколько раз перестраивали, пока она не обрела свой окончательный вид жестяной дуры синего цвета с желтыми полосами на крыше. Туда, по обыкновению, к осени, гнали зимовать лодки, и Сэму уже пора было швартовать «Пола и Дарлин», но он все медлил.       Последние недели августа были тягучими и медленными, как патока, искрились на солнце и сластили. Сэм чувствовал, что эти дни нужно ловить, что таких сладких — больше не будет, нужно выйти спозаранку, спустить на воду «Пола и Дарлин», закинуть сеть и долго-долго смотреть на горизонт, пока солнце ещё греет спину.       Но Баки не было дома. Это было странным ощущением — дом будто притих, хотя Баки никогда не был громким, по большей части он был бесшумным, лишь изредка, когда на него находило хорошее настроение, он орал, корчил рожи, жрал херню, спал в полисаднике на скрипучей качалке, занимал собой все пространство и выглядел, как заебавшийся от сотворения мира господь. Сэм обожал эти моменты. А сейчас его не было, и не было этих моментов, и Сэм уважал его личное пространство, но отчаянно тосковал по этой белой заднице. …А зачем было вставать на воду, если не было Баки. Сара сказала: — Тебе не кажется, что это слишком? Сара сказала: — Он не пуп земли, ты знаешь? Сара сказала: — Этот белый тебя до добра не доведет.       А Сэму не казалось, что это слишком, Сэм знал, что Баки доведет его только до добра, и что, конечно же, он пуп земли, только как объяснить это Саре Сэм не знал. Сэм просто ждал Баки.       Баки снова приехал под утро, до конца лета оставалось часов тридцать. Солнце, зыбкое и неверное, даже не думало вставать, ничто не думало вставать, только назойливые и злобные комарихи вились тучами над низким берегом. Баки был грязный, но внезапно веселый, совсем не уставший, словно отоспался только что. Он наследил у порога, шваркнул об стену своим вещмешком, но Сэм был до пиздеца счастлив этим грязным пятнам возле двери, потому что они означали, что Баки дома.       Вместо привета Баки ткнул его ледяным железным пальцем в нагретый одеялом бок и Сэм взвизгнул, как зажатая в дверях болонка. — Я запишу это на диктофон и поставлю на твой звонок. — Уркнул Баки и развалился на диване, расставив ноги. У его коленей был запретительный приказ находиться друг к другу ближе, чем на метр, поэтому они никогда не смыкались. Сэм был этому несказанно рад. — Мудак, — счастливо забормотал Сэм и потыкал его тоже. Баки был настоящий, воняющий псиной и бензином, грязный, как скотина, и самый лучший на свете. — Добро пожаловать домой.       Баки приоткрыл один глаз и посмотрел на него этим глазом в упор: — Я рад тебя видеть, — пробормотал он внезапно. — Без тебя тоскливо.       Сэм подавился воздухом и посмотрел в этот глаз. Помолчал. Протянул руку и сжал стальное плечо пальцами, чуть массируя и приглаживая, просто потому, что не знал, что сказать. — Пошли рыбу ловить, — ляпнул он наконец. — Я так долго не выходил…без тебя.       Ответный взгляд Баки был благодарным, но он ничего не сказал, только в полной тишине утра тихо жужжал сервопривод в плече. Сэм знал, что в дождь плечо Баки болит.       Сэм давно не верил в Бога. Не было никакого всепрощающего и слепого Христа. Были другие боги: добродушные или лживые, запутавшиеся, мертвые, и всем им не было никакого дела до удушающей любви Сэма к Баки. Но, возможно, кто-то из них сегодня смилостивился, и дождя в Делакруа не было, и плечо у Баки не болело, и солнце грело им голые спины, и Сэм смотрел в прозрачную воду, а видел глаза Баки, точно в ебучем сопливом романе. Пахло солью, но со сладковатым привкусом, и Сэм не знал, это патока дней на вкус, как маракуйя, или это сладковатый одеколон Баки?.. — Хорошо, — доложил Баки мурлычущим голосом и растянулся на палубе ещё больше. Сэм залюбовался им сверху: хорошо.       У Баки была треугольная, сливочно-белая спина, с трогательными ямочками у поясницы, и к левому плечу она тихонько переползала в поджившее месиво из светло-лиловых шрамов, перекрученных и неровных, в которые врос намертво вибраниум. Сэму хотелось плакать. Он подозревал, что вибраниум затрагивает и грудную клетку, и позвоночник, и что Баки часто адски больно. Самому Сэму больше нравилась черная ваканская бионика не потому, что она была красивее, а потому, что, как он подозревал, для Баки она была менее болезненным воспоминанием, чем стальные пластины с красной звездой.       Баки урчал, и подставлял солнцу то один фигурно вылепленный из белой глины бок, то второй. Сэм смотрел и умирал от любви. А потом Сэм открыл рот и сказал ужасную глупость.       Сэм открыл рот и вытолкнул эти слова, избавился от них, потому что они стояли комком в горле. Сэм открыл рот и сказал: — Я люблю тебя. У Баки дрогнула и закаменела спина.       Когда Сэм опомнился, Баки больше не лежал на палубе, Баки поднялся плавным и стремительным движением и Сэму пришлось вспомнить, что этот человек был самым разыскиваемым киллером Европы по меньшей мере лет сорок.       Сэм сказал этому киллеру, что любит его. Бесстрашный Сокол. — Знаешь, что, — сказал Бесстрашный Сокол, не смотря Баки в лицо, потому что иначе он снова бы ляпнул ужасную глупость про то, как сильно он хочет сберечь Баки от всех бед и просто дать ему покоя. — Кажется, шторм начинается.       Баки посмотрел в нетронутую ни единым ветерком гладь воды, штилем разливающуюся до горизонта, и покивал понимающе. — Конечно. Сэм сглотнул горький комок и побрел в рубку поворачивать к берегу.       В иллюминаторе виднелся кусок синющего неба и заходящее солнце рисовало отблески на глади воды и вибраниумном плече его ворчливой любви, перед которой он только что опозорился.