Десять полнокровных жизней

Уже утвердил свои права Сяохань, сезон Малых Холодов. Чем ближе были они к Цзиньлину, тем больше на длинных переходах зябли руки, держащие ременной повод. Лёжа в тесной походной палатке, Цзинъянь не мог спать. Три месяца, на которые отец-император отослал его с посольством в Дунхай, к побережью Восточного моря, скоро истекали. Отправлялся Цзинъянь на полгода, но приказ Военного министерства отозвал его раньше. Неподалёку о землю ударила струя — кто-то облегчался прямо в траву. Он слышал смех и разговоры солдат, сидящих в кружок у огня. С наступлением ночи лица становились неразличимы и было уже не видно, кто хорош собой, а кто уродлив, словно неупокоенный мертвец цзянши. Уставшие от долгого перехода молодые парни вслух беззастенчиво мечтали: кто об искусных ивовых девушках, кто о дочке соседа, а кто об уже сговоренной невесте. «Сок пяти злаков» и присутствие бахвалящегося сотника рядом развязывало языки. Слушая их, Цзинъянь позволил счастливой улыбке растянуть рот. Трое его соседей храпели — можно было не опасаться подначек. Перед отъездом из Цзиньлина он, конечно, заехал в поместье генерала Линь Се. И Шу-гэ, не стесняясь ни стражников двора, ни вечно подслушивающих служанок, попросил привезти ему «самую крупную морскую жемчужину, что сумеет найти Цзин-ван». Нравы в столичном округе Цзянсу были не те, что за окраинах империи. И невеста, получив столь ценный подарок от будущего мужа, не заставляла томиться весенним желанием и дальше. Теперь барышня могла допустить к алому пиону, что цвёл между нежных бёдер. Тянуть дальше не стоило — кому в Цзиньлине, полном созревающих юных красавиц, нужны робкие неумёхи? И пусть они с Линь Шу не преступали последней черты, Цзинъянь понял: это было обещание. Гэгэ говорил про жемчужину будто бы в шутку, но сам так густо покраснел, что уши казались алыми на ярком солнце. Цзинъянь вспоминал его миндалевидные, всегда диковато косящие глаза. Лезущую в глаза чёлку, иссиня-чёрную в тени и ярко-рыжую на свету. Ему хотелось сунуть руку под полу походного плаща, чтобы удовлетворить себя. Но лучше уж дождаться встречи с Линь Шу. Только при одной мысли об этом губы начинало жечь, как от перца хуацзяо. Если бы Цзинъяню раньше кто-нибудь сказал, что сын генерала Линь Се будет так неистово его желать, он бы отвесил негодяю оплеуху от стыда и неверия. Это императорскому наследнику не дозволялось посещать зелёные терема, где ласку продавали за медные вэни. Гэгэ ходить туда никто не запрещал. И уж наверное восемнадцатилетний Линь Шу должен быть многоопытен по сравнению с ним — так удручённо думал Цзинъянь. Они родились в один год, но Шу-гэ — на восемь месяцев раньше, и потому по правилам считался старшим братом. Откуда же Цзинъяню было знать, что тот кусает свой яркий рот от непроизносимого вожделения, не смея попросить? Хочет, чтобы Цзинъянь подмял его под себя, тяжеленный из-за литого нагрудника, кожаного пояса и наручей? *** Цзинъянь был седьмым по счёту и шестым из живых детей Сяо Сюаня. Седьмой сын императора вовсе не считался бросовым материалом. Придворные архивы гласили, что престол порой всходил даже девятый по старшинству наследник. Но Цзинъяню было тошно от перспектив дворцовой жизни в соответствии с убогими представлениями знати о благополучии. Дворец Чжило запомнился ему смесью запахов мочи и навязчивых ароматных притираний. Ребёнком он не понимал, отчего так. Теперь же знал и про евнухов, что справляют малую нужду через полое гусиное перо. И про юных прислужниц с изуверски перебинтованными пальцами ног. Меньше всего он бессловесную покорную жену с лотосовыми ножками. Великое Небо, если бы кто-нибудь спросил Цзинъяня — он бы ответил, что женщины должны быть, как сестра Нихуан. Не искалеченные новомодным обычаем, уверенно держащиеся в седле. Имеющие достаточно крепости в руках, чтобы сражаться. Столько, чтобы натянуть тугой боевой лук. Кто из кукольно-красивых наложниц отца смог бы это сделать? Только деланно посмеялись бы над таким предложением, прикрывая ямочки на щеках ладонями. Мать Цзинъяня — та могла, в прежней вольной жизни. Но она и была «девкой из Цзянху», как любила напоминать полная желчи императрица. Как же славно, что следующим на престол взойдёт принц Ци, и ему не придётся! Цзинъянь не хотел созерцать раболепно простершихся перед ним сановников, не жаждал иметь целую коллекцию умело раскрашенных женщин. Он хотел Линь Шу с его дурацким носом с горбинкой. Гениального военного стратега в свои неполные девятнадцать, которого горсть орехов могла убить вернее копья. Из-за этого Шу-гэ имел привычку сначала разламывать печенье пальцами. На три неравные части, потому что четвёрка — несчастливое число. *** Пошарив рукой под седлом, что служило ему изголовьем, Цзинъянь вынул резную коробку, открыл прихотливый стальной замочек — полюбоваться снова. Дунхайская жемчужина была под стать Линь Шу. Большая, но не скатная, а в форме гладкого овала, она отличалась холодным отливом. Даже в темноте размыто светилась голубым. С Цзинъяня сошло семь потов, пока сторговал её на причале у ныряльщиков из Восточной Ин. И хозяину жемчуга, и его друзьям непременно надо было знать: какова же собой барышня, что достойна такого предсвадебного подарка? Сейчас, когда до Цзиньлина оставался пятидневный переход, у него сердце частило от радости. Нужно было только придумать: как не кинуться на Шу-гэгэ прямо у городских ворот, на радость сотням зевак? Только теперь Цзинъянь понял, отчего тысячи лет в Поднебесной слагают стихи об одном и том же. И что повезло ему несказанно. Чтобы обладать своим сокровищем, Цзинъяню не нужно было лгать, строить козни или опаивать возбуждающими настоями. Редкостью из редкостей для императорского окружения был сын генерала Линь Се, который хотел его сам. *** Задумавшись, Цзинъянь отпустил поводья, позволив лошади идти шагом. Унылую пегую равнину оживляли только синие войлочные шапки подёнщиков, стерегущих скотину. Здесь, вдоль берегов Янцзы, издавна выращивали свиней для всей великой Лян. Тучные стада с грязевой коркой на брюхе паслись, щипая пожухлую траву. Пока земля не отвердела от холода, их не загоняли в хлев. Глинистая красная дорога, размытая мелким дождём, была осклизлой. Торопиться же ныне было незачем: последнее послание, что запыхавшийся гонец доставил ему от сяо Шу, было не из столицы. Тот кратким языком военных донесений писал: вчера им пришёл приказ становиться на зимовку в гарнизоне Ганьчжоу. А сегодня разведчики доложили, что с запада движется сильная двухсоттысячная армия императора Великой Юй. Между срок Шу-гэгэ ясно читалось: его отец принял решение идти навстречу неприятелю, не дожидаясь разрешения из Цзиньлина. Ведь граница между Великой Лян и юйцами проходила в десяти ли от горы Мэйлин — допусти они туда неприятеля, исход мог бы быть ужасным. А от Ганьчжоу можно было преодолеть расстояние до горы за день, если идти стремительным маршем. Цзинъянь не то, чтобы всерьёз переживал — талант генерала Линь мог превозмочь и не такое. Но юйцев было чуть ли не втрое больше! Армия на заставе Ганьчжоу изрядно поредела за мирные пять лет: вместо обычных ста тысяч там едва набиралось семьдесят. К тому же мысль, что гэгэ может пострадать, не радовала. Молния всегда бьёт в самое высокое дерево. А Линь Шу в его приметном алом плаще, отчаянный, с раздувающимися ноздрями, так и норовил оказаться в гуще сражения. Армия Красного Пламени — Чиянь, желала видеть сына полководца своим самым молодым командующим отнюдь не из-за заслуг Линь Се. Только бы обошлось без ран, думал Цзинъянь про себя под мерное лошадиное цоканье колонны. Шу-гэ с пятнадцати лет казался ему совершенством — портить такое лицо шрамами было бы кощунно. *** Над крышами столицы блестящую черепицу Башни Феникса было заметно издалека. Цзинъянь прищурился, напрягая глаза и пытаясь различить то, что видел. Он никак не мог понять, что это значит: два шеста, на которых болтались два женских платья-цюнь. И одно, ярко-зелёное с золотыми птицами, несомненно принадлежало младшей сестре императора. Другое же, лиловое с хризантемами, он видел на супруге Чэнь. Сколько Цзинъянь себя помнил, на вершину этой башни всходили только пары знатных особ по случаю собственной свадьбы. Ещё никогда вместо живых людей там не висело пустое женское платье. Тревога стиснула сердце в кулаке — что же могло случиться за те пять дней, что минули после получения письма Линь Шу? Чем ближе были они к въезду в Цзиньлин, тем отчётливее несло гарью — такой, которую оставляет за собой вражеское вторжение. Сжигаемой человеческой плотью, от которой мутнеет чистый горизонт. Кони, чуя этот тяжёлый дух, нервно ржали, вставая на дыбы. И последний десятник теперь понимал: случилось такое, чего не было при жизни пяти поколений. Завидев страшный помост, где жгли грудой наваленные тела, Цзинъянь осадил коня. Все они были в прогоревших плешами красных туниках под кожаным доспехом — воины армии Чиянь. Стоящий с наветренной стороны евнух высоким голосом выкрикивал императорскую волю. - Замыслившая бунт и свержение нас с престола армия Красного Пламени истреблена. Их родичи отныне объявляются государственными изменниками и будут преследоваться всемерно. На этом помосте горят шестнадцать командующих, предавших династию. Генерал Не Фэн пал от рук предателей и похоронен с честью. Замысливший переворот наследный принц по приказу повелителя принял яд… Цзинъянь раз раз разом слушал визгливый голос и не мог поверить в то, что это — не тяжёлый и липкий полночный кошмар. Оцепенев от не осознаваемого пока будущего горя, он силился понять, где же теперь Шу-гэ. Правда обрушилась на него неподъёмной каменной плитой. Молодой командующий армии Чиянь, должно быть, лежал где-то среди тлеющих человеческих останков, на выставленном на обозрение позорном помосте. Бесполезно было даже пробовать протолкаться сквозь плотные кольца людей, окруживших казнённых. У него было не самое лучшее зрение — вот Линь Шу разглядел бы чётче. Но и со своего места видел: это были изрубленные на куски воины с вываленными сизыми петлями кишок, отсечёнными руками и головами. Те, кто сражался, знали: человечьи кости не того белого цвета, что можно видеть в залах целителей. Они жёлто-коричневые под слоями плоти. Теперь же каждый житель Цзиньлина мог удостовериться в этом сам. Из-за слоистого, плывущего от жара воздуха, дыма и слёз Цзинъянь почти ничего не различал. Он въехал в растворенные городские ворота, позволив сопроводить себя конному отряду гвардии, что выслал Мэн Чжи навстречу. Цзинъянь понимал: ему срочно нужно увидеть мать, иначе повредится рассудком. *** Даже под наложенной краской было видно, что глаза супруги Цзин опухли от долгих слёз. Тем вечером ему открылись подлинные масштабы постигшего их бедствия. Сяо Сюань, взошедший на престол по костям своего отца, не пощадил родную сестру, что была женой Линь Се. Старшая принцесса перерезала себе горло остро заточенным лезвием меча генерала Линь — жить в таком мире дальше не имело смысла. Любимую наложницу Сяо Сюань и подавно не пожалел. Приказал поднести яда принцу Ци — её единственному сыну, и отослал на Скрытый Двор его жену. Юэ-Яо удавилась от безысходности, как того давно желала императрица. Или же ей помогли — доискиваться причин теперь было некому. Цзинъянь в постигшем его неподвижном и отупевшем состоянии мог только выпить плошку успокаивающего снадобья, что приготовила для него супруга Цзин. - Но зачем мне теперь...? - только и получилось выговорить. Маме не нужно было долго объяснять. - Цзинъянь, - жёстко, совсем не-по женски прищурилась та. - Ты видел мёртвое тело сяо Шу? Его обгоревшее лицо среди других различил? - Нет, матушка. - Если нет — ты ещё можешь надеяться. Не дай им убить ещё больше, чем погибло уже. Ради тех, что остались в снегах Мэйлин. *** Предстать перед императором ему надлежало на следующий день. Поднимаясь по трём возвышениям о тридцати ступенях, Цзинъянь усилием воли переставлял ноги. Они еле гнулись, будто превратившись в прямой бамбук. В просторной зале от самого трона правителя до дверей была выстроена в три ряда закованная в доспехи гвардия. Цзинъянь растерянно оглянулся, но за его спиной не было других просителей. Его одного подозрительный отец-император встречал, как толпу именитых мастеров из списка Ланъя. Цзинъянь поднял взгляд. Гао Чжань, который знал его с самого детства, сразу же неловко отвёл глаза. Главный из дворцовых евнухов всегда был совестью императора, мерилом справедливости его поступков — и мальчишками они с Шу-гэгэ всегда прежде смотрели на выражение лица Гао Чжаня… - Седьмой принц приветствует отца, - простëрся он ниц, как положено, касаясь лбом натёртого воском тёмного дерева. Оно было отполировано так, что Цзинъянь мог видеть в нём своё лицо. - Что, уже успел разузнать новости? - фыркнул на это император, вовсе не ценя с таким трудом дающиеся изъявления покорности. - Ну… понял теперь, каким людям доверял? Он молчал, давя рвущийся из груди мучительный вздох. Смотрел на Сяо Сюаня с расстрояние в два чжана, отделявшего сына дракона от простых смертных. Теперь Цзинъянь хорошо различал, какие воспалённые у того белки, как густо набрякли бессонные подглазья. Отец, напрямую к этому непричастный, умертвил тысячи женщин по всему столичному округу за время, равное нескольким цзы. Сделал сиротами много тысяч детей. Тогда, пока ещё не просохли жирные мазки туши на шёлке приказа об измене армии Чиянь. Надо думать, он уже осознавал содеянное — если пришёл черёд ночных сомнений. - Молчишь, упрямец? - разозлённо привстал с трона Сяо Сюань, грузно опираясь на подлокотники. - Что, тоже будешь тыкать мне в глаза, что Линь Се такого бы не совершил? Что твой ненаглядный сяо Шу не подчинился бы воле изменника-отца?! У Цзинъяня дрожали губы, а перед глазами всё расплывалось. Этот человек только что лишил его всех сколько-нибудь близких, любимых. Уничтожил единственного достойного наследника. И он ещё смел очернять имя Шу-гэ! - Сын отвечает отцу. Клянусь своей ничтожной жизнью, что это ошибка, совершённая по несправедливым наветам, - глядя императору в переносицу, громко сказал он. - Линь Се был верен роду Сяо! - Насчёт его верности я уже прочёл в письме генерала Не! - злобно сверкнул глазами отец. - Как смеешь ты сомневаться во всем известных истинах? В нашей высочайшей воле? - Лучше принца Цзинъюя в вашем окружении не было никого, - не сумел удержать рвущееся с языка Цзинъянь. А Шу-гэгэ… да как могли вы поступить так низко с собственным племянником? - Вон, проклятое отродье! - взревел отец. - Какой из тебя принц крови? Таким не место подле меня! Отцепив от пояса тяжёлую нефритовую подвеску-пэйюй, тот швырнул её, целясь прямо в висок. Уклоняться было нельзя, и Цзинъянь зажмурился. Отец промазал, и это, кажется, разъярило повелителя ещё больше. - Стража! Увести этого…! - император булькал горлом, вспотевший, с бурым носом, не в силах подобрать подходящее ругательство. Цзинъяня стиснули с двух сторон латы охранников, больно сдавили руки выше локтей. Поволокли из залы прочь, выкинув на площадку возле ступеней, словно мешок с просом. Хорошо, никто не пнул его в грудь — тогда бы Цзинъянь, без сомнения, переломал все рёбра. Когда он добрёл до ворот своего дворца, там уже притомились ожидать его люди из Палаты Наказаний, которых евнухи доставили в паланкине. Когда они растянули в четыре руки крайние дощечки приказа, писанного на жёлтом шёлке, один зычно зачитал: - Седьмой сын непочтителен, далёк от добродетели, во всём подобен предателям императорского двора. Повелеваю: Сяо Цзинъянь не должен приближаться с столичному округу Цзянсу в течение одного двенадцатилетнего цикла «Земные ветви». Он лишается содержания, как наследник, и будет получать жалованье в соответствии со своим войсковым чином. Быть посему. Цзинъянь прикрыл глаза, длинно выдохнув, заученно выговорил формулу согласия. Быть императорским сыном тоже означало немалую ответственность. Только что по его милости остались без работы десятки людей — а ведь все из них цепко держались за свою должность, чтобы прокормить семью. Но с беспомощной злостью он понимал: помочь им не позволят люди императрицы Янь. Управлять шестью дворцами, вызывая лишь плохо скрытую гадливость у мужа, доброты ей не добавляло. Слуги, должно быть, даже жалели невоздержанного на язык молодого дурака — Цзинъяню только исполнилось восемнадцать. Но он видел ясно, как отражение полной луны в тёмной воде пруда: Линь Шу на его месте поступил бы так же. *** Цзинъяню в его безнадёжном положении повезло: у него не отняли то, что осталось в память о Шу-гэгэ. Дунхайская жемчужина была отдана на хранение матери — что с ней делать теперь, он не знал. В далёкий гарнизон Чунцина близ диких юйских степей Цзинъянь взял только лук Линь Шу. *** Что и говорить, лук был хорош: с остовом из зимнего бамбука, укреплённый прямоугольной жилой из бычьего хребта. Клей сделали лучшие умельцы из провинции Аньхой. Шу-гэгэ хвалился: даже шёлк для тетивы был получен от гусениц, которым для особой прочности материала скармливали листья терновника. Для внутренней части мастер употребил рога водяного буйвола. Часть про буйвола Линь Шу повторил ему раз сто — под конец Цзинъяню было лень даже закатывать глаза. Ну что поделать, ему не нужна была заёмная бодрость сушёных листьев камелии. Вкус изысканных сортов при дворе Сяо Сюаня был неприятным — куда больше Цзинъяню нравилась чистая родниковая вода. Сестра Нихуан, услышав от Шу-гэ такое прозвище, тоже было начала звать его буйволом. Но Цзинъянь строго выговорил ей за это, доведя едва не до слёз. Как она не могла понять — это же было только для них с Линь Шу! Точно так же он звал старшего брата Огоньком. Потому что если гэгэ сам заправлял острой бобовой пастой свою еду, то от маленькой порции текли сопли аж до верхней губы. Это потом Цзинъяню было стыдно — как могла наивная Му Нихуан понять, что между ними происходит? Когда ему самому понадобилось столько времени, чтобы догадаться… Линь Шу же был кремень и виду не подавал. С самого начала их раскусил только Мэн Чжи. *** Они сидели на солнцепёке возле шатра главнокомандующего. То была очередная Весенняя охота, во время которой многие молодые солдаты разбредались по лесу, предаваясь утехам и безо всяких барышень. Цзинъяню было шестнадцать. Он понимал только, что хочет бесконечно смотреть в глаза Шу-гэгэ, говорить с ним… да хоть даже о круге перерождения, в который совсем не верил. Зачем негодяям даосское бессмертие? Они этого не заслуживали — так казалось Цзинъяню. Линь Шу, к большой его радости, тоже не искал себе иной компании — хотя рядом было полно взрослых, поинтереснее младшего принца. Тот сидел так близко, что они соприкасались бёдрами и плечами, полускрытые от остальных ярко-жёлтыми зарослями рапса. У Цзинъяня то и дело пересыхали губы — должно быть, от полуденной жары. Оживлённый Шу-гэгэ с блестящими глазами был неимоверно хорош собою. Но он даже не знал, как можно выразить это словами. Следует ли вообще говорить о таком старшему брату и товарищу. Наверное, он один во всём дворце был так недалёк в весенних забавах, так до смешного несведущ. Но даже от мысли накрыть руку Линь Шу своей ладонью у Цзинъяня начинал колотиться пульс в ушах. Ему не приходило в голову, что Шу-гэ можно поцеловать — это было немыслимо далеко от представлений Цзинъяня о дружбе. Только потом Цзинъянь узнал, что принц Сянь портил прислужниц с четырнадцати, а принц Юй умудрился обрюхатить одну в нежном возрасте тринадцати лет. Что они проделывали со своими слугами, никому было не ведомо — тем ведь не требовалось вытравливать плод. Оторвавшись от созерцания гэгэ, Цзинъянь вдруг увидел, что неподалёку стоит командующий гвардией, с прищуром их рассматривая. Мэн Чжи тогда был молодой, ещё до тридцати — мощный, как жеребец из дворцовых конюшен с лоснящимися сильными челюстями. Тот покачал головой, усмехнулся по-доброму. - Эх, молодёжь… Слепые, как котята, под носом у себя ничего не видят, - пробормотал тот, с хрустом перекусывая рапсовый стебель. Цзинъянь тогда, моргая, смотрел ему вслед — а что он такого должен замечать? *** К семнадцати их уже так тянуло друг к другу, что всё было очевидно любому, кто находился рядом хотя бы недолго. Если нужно было проходить военные учения, Цзинъянь весь день неотвязно думал о Линь Шу. Вместо разъяснений наставника он слышал звон — навроде того, как гудит мошка над болотом. Дождаться вечера и растянуться рядом с Шу-гэ на росистой траве — вот всё, о чём он мечтал. То, что у других мальчиков из знатных семей занимало один вечер, они постигали неимоверно медлительно. Подвинуться ещё ближе (а они и так лежали тесно, без зазора). Просунуть своё колено между коленей гэгэ — чтобы тот разомкнул блестящие красные губы, выдохнул томительно и жарко. Коснуться костяшками пальцев горячей шеи — чтобы Линь Шу втянул сквозь зубы воздух, прикрывая дрожащие ресницы. Цзинъянь уже не понимал, о чём они говорили… и зачем вообще нужно говорить. Как он догадался много позже, гэгэ приходилось ещё хуже. Тот ведь уже хорошо понимал, чего хочет. Но боялся его, дурака, спугнуть. Оттолкнуть от себя жадной взрослой поспешностью. Чего стоило Линь Шу заговорить с ним якобы о своём друге, который не чужд утех отрезанного рукава! Цзинъянь тогда так растерялся, пошёл багровыми пятнами. Ведь Шу-гэгэ вслух рассуждал о том, что он чувствовал уже многие месяцы, никому в этом не сознаваясь. И ведь Линь Шу тянул с этим разговором не зря. После того случая Цзинъянь замкнулся в себе, страшно боясь, что старший брат догадается. Что прогонит его от себя с такими-то нечистыми помыслами. Поэтому решил, что в поместье генерала Линь будет ходить теперь пореже. *** Начались празднества Чуньцзе, первый день которых жители Поднебесной проводили в кругу семьи. Все шесть принцев по церемониалу ели и пили по правую руку от императора, поднося палочками ко рту горячие цзяоцзы. Положенную на счастье монетку, в квадратное отверстие которой забилась мясная начинка, нашёл принц Сянь. Этот год обещал стать для него особенно удачным. По обеим сторонам от трона сидели самые важные женщины Сяо Сюаня — любимая наложница рода Линь и законная жена рода Янь. Надо ли говорить, к которой было всё время повёрнуто его улыбающееся лицо? Прочие, не такие ценные наложницы хорошо видели: императрице не помогает ни золотой мазок на алой нижней губе, ни фениксы в причёске. Как проводили праздники в семье генерала Линь, Цзинъянь старался не думать. Тоскливо было до ужаса: каждый цзы без сяо Шу казался прожитым напрасно. Про себя он называл его так — ласково, как имела обыкновение только матушка и великая вдовствующая императрица. *** В начале первого месяца весны старший брат нанёс ему визит. Линь Шу выдержал только пять дней молчания. Они вели себя, как ни в чём не бывало. Просто Цзинъянь совсем не мог смотреть Шу-гэгэ в глаза. К моменту, когда церемонные приветствия во дворе закончились, он уже был красно-бурым, как кристалл киновари. Линь Шу в белом пао под латными бронзовыми щитками, смуглый от солнца и ветра, с белоснежным бликом зубов, был невыносимо прекрасен. Цзинъянь понятия не имел, как будет оправдываться перед старшим братом за оскорбительное небрежение. И что тут вообще можно промямлить, чтобы не бросал его. Линь Шу никуда его не звал, хотя пришёл с боевым луком за спиной — конечно, и поделом. Убито уткнувшись взглядом в пол, Цзинъянь просто шёл за ним в свои покои, где воздух был тёплым от жаровен. Видно, теперь дружба врозь — ведь об этом Шу-гэ пришёл ему сказать? Цзинъянь затворил за собой обе двойные створки дверей, заклеенные плотной бумагой из крапивы с внешней стороны. Всем в доме необязательно быть свидетелями его позора. Гэгэ стоял к нему спиной, в потоках света, лившихся из решётчатых окон. - Идиотский ты буйвол, - звенящим от злости голосом сказал Линь Шу. - Что ты там себе выдумал, а ну говори живо. Почему я уже столько дней слышу от твоих слуг одни отговорки?! Перепугавшись до смерти, Цзинъянь ответил очень честно: - Просто я подумал... что я тебе такой не нужен. У него дрожали руки. Он трясся всем телом в те долгие удары сердца, пока ждал ответа от Линь Шу. - Цзинъянь, глупая ты скотина. Всё наоборот, - тихо, еле слышно сказал Шу-гэ. Ещё не веря, опасаясь что понял не так, он осторожно подошёл ближе. Линь Шу ждал: он замер, откинув назад шею с тяжёлым узлом иссиня-чёрных волос. Даже не дышал, кажется — только косил на него своим диким лиловым глазом. И Цзинъянь решился. Взявшись за красный лаковый изгиб лука, он снял его, расстегнув кожаный ремешок. Осторожно опустил на пол. Просунул руки подмышки Линь Шу и обнял — именно так, как гуй знает сколько ему хотелось. Вжался в него весь целиком, с дико твёрдым от притока крови янским жезлом. Ткнулся в шею носом и поцеловал, разомкнув влажные губы. Сцепил руки у гэгэ на груди, сквозь грохот крови не слыша совершенно ничего. Но Линь Шу всё ещё не выбил ему зубы. Жадно покрывая поцелуями горячую шею, он понял, что Шу-гэ стонет, этими звуками прося ещё. Не в силах больше мучаться догадками, Цзинъянь запустил руку под полу его пао, раздвигая слои шёлка. Наткнулся на желанную каменную твёрдость и стиснул, обжал в кулаке, в этот момент почти умерев от счастья. Линь Шу позволил ему завалить себя на циновки. Даже не лез руками развязывать свой пояс, давая это сделать Цзинъяню. Содрав с него бронзовые щитки и все три слоя одежды, Цзинъянь добрался до нательной рубашки и штанов. Те были натянуты янским орудием брата, как воинская палатка. - Буйвол, убью! Иди сюда уже, - раздувая ноздри, выговорил тот. Торопливо отбросив свой тяжёлый клёпаный пояс, он навалился на Линь Шу прямо так, в толстых кожаных наручах. От его стона, полного мучительного желания, Цзинъянь чуть не излился на месте. Обхватив его бока коленями, обняв за шею, Шу-гэгэ с закатившимися глазами ёрзал под ним. Не сдержавшись, Цзинъянь приник к его рту своим. Попробовать его слюну, приласкать брата языком ему хотелось до боли в груди. Впервые отважившись коснуться губ Шу-гэ, Цзинъянь обмер от того, что тот сразу же стал отвечать — да с таким голодом, что они то и дело стукались зубами. Дальше он творил такое, чего от себя не ожидал. Взяв Линь Шу под колени, Цзинъянь стал долбиться обтянутым шёлком копьём в задние врата, прикрытые тонкими полотняными штанами. Без слов показывая гэгэ, о чём он исступлённо мечтал ещё с лета. Не смея тогда даже погладить по щеке, не то что зайти дальше. От своего грубого намёка на то, что между ними могло быть, у Цзинъяня покраснело и лицо, и шея. Он бы никогда не посмел сказать это брату словами. И едва не воспламенился, как пропитанный смолой факел, когда они встретились взглядом. - Хочу тебя, - со стоном вырвалось у Линь Шу. - Ляг на меня, А-Янь. Шу-гэ затащил его на себя — дрожа от жадности, с чернющими от возбуждения глазами. И сосал его язык, обхватив скрещенными голенями накрепко. - И давно ты...? - Цзинъянь всё же набрался смелости спросить. Узнать правду было очень нужно. - Да... целую вечность! - сердито выдохнул ему в лицо Линь Шу. - Буйвол, в руку возьми! Он не просил, а приказывал, как истинный молодой командующий. Но Цзинъянь, торопливо путаясь в бечёвках, развязал на нём штаны-ку, крепко обхватив вздрагивающий нефритовый столб. Ничего больше не понадобилось делать. Линь Шу окатил его своей жидкой ртутью — губы, подбородок, везде попало. Цзинъянь провёл языком по солёным губам, дёрнулся и замер от сладчайшей дрожи, прошившей всё его существо. *** После они стояли рядом у окна, от которого веяло холодом. Шу-гэ, прислонившись к нему виском, глядел на ярко-розовые цветы с длинными тычинами, которые сверху укрывал снег. Темные ветви сливы мэйхуа гнулись под этим весом, но на удивление — выдерживали. Забытый лук одиноко валялся на полу. Линь Шу, недовольно пнув его ногой в полотняном чулке, сказал: - Оставишь себе. *** Он таскал этот роскошный лук в каждый поход. Обнимался с ним, как с милой женой — по меткому выражению тысячника Ле Чжанъина. Чистил собственноручно, смахивал беличьей кистью пыль и никому не давал прикасаться. Но это относилось только к памяти о Линь Шу. Сам Цзинъянь давно был взрослым мужчиной с вполне понятными потребностями тела. И хорошо знал, как этим занимаются воины, когда женщин вокруг нет на десятки ли. Оборона рубежей была делом суровым. На случай осады в крепости было два пруда с красными и жёлтыми парчовыми карпами. Это чтобы не все передохли с голода, когда и если Цзиньлин изволит прислать подмогу. До слабостей ли тут? Цзинъяню повезло: с ним рядом всегда был верный Ле Чжанъин. Тот не задавал вопросов, не питал напрасных надежд. Со времён громкого дела армии Чиянь седьмой опальный принц стал выше ростом и заметно раздался в плечах. Приобрёл складки на переносице от привычки постоянно хмуриться. Но кому теперь было дело до его наружности? Только иногда, вглядываясь в пыльный оранжевый диск солнца на краю равнины, Цзинъянь спрашивал себя: а каким бы был сейчас гэгэ, если бы он остался жить? *** Император Ань-ди, властитель Великой Лян, имел всё, что можно только пожелать. Его молодая жена рода Лю ещё не успела заправить девичью чёлку в приличествующий супруге узел, как понесла дитя. Его прежняя наложница тоже была тяжела. В уединённом дворце Чжило окончил свои дни жалкий и забытый всеми Сяо Сюань. Из донесений придворных Цзинъянь знал, что тот недужен, одолеваемый очень скверной болезнью. О неё живот выпирает, как у божества Будай Хэшан. Трудно дышать от жидкости, скопившейся внутри и давящей на все органы. Даже частое питьё настоя из маковых головок не спасает от боли. Знать, что этот проклятый человек так мучается, было отдельной отрадой Цзинъяня. Он понимал, почему супруга Цзин оставалась с Сяо Сюанем до самого конца. Злобная радость была не чужда и матушке — но как можно было их обоих в этом упрекнуть? Слова оправдательного приговора армии Красного Пламени исправляли только значение минувших событий. Саму кровавую резню, горящих заживо людей, смерти его родных уже ничто не могло отменить. Однако, сколько бы властитель Великой Лян не желал, он не мог иметь единственную свою драгоценность. Не узнал и не понял, когда она лежала в его руках. За два года рядом с Мэй Чансу у Цзинъяня были все подсказки на свете. Даже повредившийся головой в детстве, вроде Фей Лю, сумел бы догадаться. Так решительно согласившись претендовать на трон с помощью совсем незнакомого человека, он упустил очевидное. Незнакомые люди не смотрят тебе в глаза, не отрываясь. Не догоняют тебя под сильным снегопадом, окликая заповедным именем, которое только для семьи. Не ломают гуево печенье на три неравные части. Не называются, как слива мэйхуа — словно с самого начала уверовали в твою непроходимую тупость. Сяо Цзинъянь был всесильным властителем Великой Лян, но от любого из имён Шу-гэгэ ему бросалась в лицо краска стыда. Хотелось орать и швыряться тяжёлыми предметами. Потому что было понятно: гордый Линь Шу никогда эту слепоту ему не простит. Его сяо Шу, который снился все двенадцать лет, и потом тоже, был окружён любящими и верными людьми. Этот лекарь из Архива Ланъя так не отходил вообще ни на шаг. Главе союза Цзянцзо, гению, подобному цилиню, навряд ли был нужен нравственно просевший под грузом власти император. Ведь не зря же он пересказал Цзинъяню слова отца — про то, что трон непоправимо меняет взошедшего на него. *** Своего отношения к Линь Чэню, молодому Хозяину Архива, у Цзинъяня скрыть не получилось. Когда они в очередной раз остались наедине ввиду внезапной отлучки Мэй Чансу, тот решил высказаться. - Должно быть, сын Неба думает, что я в своё время воспользовался состоянием нашего общего друга. И привязал его к себе, как козу за колышек — так ведь? Цзинъянь наливался гневным румянцем, но возразить ничего не мог. Он ведь был кругом виноват — не сумел защитить Шу-гэ тогда, не сумел и теперь. - У него с одного бока прогорела челюсть до самой кости, - будничным тоном поведал лекарь. Когда я уяснил, кто он такой, мы с Чансу решили подровнять челюсть и с другого бока тоже. Замечали, как красив овал лица у Главы? - ядовито спросил тот. С наглостью, свойственной только людям, всю жизнь странствующих по Цзянху. - Замечал, - всё же ответил Цзинъянь. Бледное лицо Господина Су наплывало на него в частых беспокойных снах. Мягкие ворсинки песцовой оторочки на его дзяпао манили прикоснуться. - Ещё я доволен его разрезом глаз, - сообщил Линь Чэнь, по-прежнему непочтительно сидя вполоборота и выпаривая какие-то травы в сосуде на жаровне. - У Мэй Чансу сильно обуглилась кожа на верхнем веке, справа. До сих пор заметно. Но глаза-то вышли одинаковыми, хотя не те, что до Мэйлин. Даже щёку с той стороны получилось почти целой сделать — а ведь он угодил ей прямо в огонь. И слова его, вроде, были просты. Но Цзинъянь, конечно, понял: он от Шу-гэгэ только брал, брал и брал, не считаясь ни с чем. А этот Линь Чэнь дал ему так много, что на это не мог и рассчитывать обгоревший до мяса калека. - У драконьего сына, должно быть, полно важных государственных дел, - прохладно заметил лекарь. Цзинъянь зажмурился — следовало уже признать поражение и отступиться. После возвращения доброго имени армии Чиянь у Мэй Чансу с ним не могло быть никаких дел. Но Цзинъянь отступаться не мог — не с его характером. - Что, если бы я придумал, как уговорить его принять десять полнокровных жизней? - тяжело уронил он в булькающую тишину. Вот тут Линь Чэнь соизволил к нему обернуться. - Тогда, ваше бывшее высочество, вы бы принесли хоть какую-то пользу, - усмехнулся тот. Цзинъянь кивнул, принимая эту унизительную формулировку. - Значит, я попробую, - сказал он. Линь Чэнь церемонно сложил руки, насмехаясь над ним даже этим почтительным жестом. Цзинъянь круто развернулся, брякнув всей сбруей, что нынче была на него навешана, и покинул поместье Су Чжэ под надоевший крик евнуха: «Император выходит!»