Детство Иных

Эдгар боролся с меланхолией. Мы называемся Инквизицией потому, что храним закон. Не потому, что пытаем и казним своих же… Городецкая, распятая на Плите Памяти, еще ворочалась, молила лихорадочно и бессвязно. Непонятно было, откуда у нее столько сил на сопротивление Великому артефакту, но отчаяние творилось с Иными странные вещи. Эдгар пожалел бы ее, если бы не пребывал в растущем благоговении перед легкостью, с которой Городецкая совершала немыслимое. Но, наконец, она затихла. И Эдгару пришлось закрыть глаза, когда чужие воспоминания ожили в его разуме. Плита работала совсем не как заклинания по передаче знаний, недавно освоенные Эдгаром. Она вытаскивала всю память жертвы разом, словно брала шерсть для прядения, и свивала нить, начиная с первого воспоминания (вязкое ничто и ровный низкий стук сердца) и не пропуская ни одного после. Плиту не заботили связи между воспоминаниями и чувства, определяемые этими связями. Только чтобы ровной выходила нить. Говорили, человек на Плите словно переживал свою жизнь заново, не помня реальности, но все время сражаясь с ощущением дежа вю. Эдгар не знал, было ли это верно для Городецкой. Он был сторонним наблюдателем, и память виделась занимательным фильмом, но эмоции в этом кино оставались тайной. Эдгар воспринимал все объективно, и потому он замечал вещи, ускользнувшие от ее внимания в прошлом. Так, она будто не удивилась появлению в своей жизни Завулона, словно знала его всегда, – это Эдгара трясло при взгляде на Великого Темного. Она же, ни разу не спросив, звала Завулона дедом Артуром, и Завулон ее ни разу не исправил. Он заплетал ей волосы и играл на пианино. Он читал ей легенды Иных. Он учил ее отличать реальность от снов. И она росла, не сомневаясь ни в нем, ни в себе, спрятанная в мире людей, защищенная от всего и ни в чем не ведающая отказа: уже не человек, еще не Иная. Будущая Великая Темная и самый сильный Пророк. Так какого черта, подумал Эдгар, она стала той слабой Светлой волшебницей, над первым выходом которой на оперативную работу хохотало, говорят, пол-Москвы? Слабая, сомневающаяся, способная предвидеть будущее разве что в отношении пробок на дорогах да выпадающих под настроение песен… Неужели всего лишь инициация в неподходящий момент может уничтожить такой талант? Но если так, и если Гесер действительно увел Городецкую у Завулона из-под носа, их обоих Силы лишить мало! Одного – за вредительство, второго – за невиданную халатность! Нет, понял он с остановившимся сердцем. Не бывает промашек такого масштаба. Но бывает, приходит Убийца Иных. Глядя на бой Завулона с Тигром, он осознал: Завулон ждал этого. Ждал, готовился… ведь был у него, кажется, ученик-пророк пару веков назад… и Завулон бился с Тигром не в первый раз. Может, поэтому он не торопился с инициацией девчонки? Хотел выжать все, что успеет? Эдгар честно думал, что Всетемнейший отдаст ее. Не умирать же из-за человеческого детеныша, которого никак не спасти? Вместо этого отступил Тигр. Не потому ли, предположил Эдгар с неожиданной гордостью, что не отступил Завулон? Древний Иной, Всетемнейший, не самый могущественный, но безусловно опаснейший маг тысячелетия? Жертвующий собой, как умеют только Темные, не ради абстрактного блага, но защищая свое? А потом он увидел, как под холодным взглядом Тигра Завулон сам стирает Городецкой память: своими руками убивает Тьму. И вся его гордость пропала, как пропало сопротивление Завулона. У Эдгара стало кисло во рту. Глупо, подумал он, я же и так ждал, что он даже драться по-настоящему не станет… но я ведь почти поверил! Уже без удовольствия он смотрел, как живет серой человеческой жизнью Городецкая, пустая оболочка Великой; как появляются ее надзиратели и охранники – вампиры Саушкины. Смотрел, как Завулон ведет ее по унылой слякотной Москве, незаметно указывая на веселую детвору, на череду теплых кафешек и на торгующих цветочными вениками бабулек, - ведет прямо к Гесеру и его студентам. Вот ведь сукин сын! подумал он, усмехаясь, и рискнул приоткрыть глаз, полюбоваться лицом Пресветлого. Не барьер отторжения ты заметил, не добычу у Завулона увел! Тебе, козел тибетский, подарили Великую Волшебницу, а ты и позаботиться-то о ней не сумел! Судя по смешкам в зале, не только Эдгар наслаждался минутой. Память вилась дальше на волшебном веретене: инициация, обучение, стажировка, занятия с Гесером – вся информация, за которую Темный дозорный продал бы душу по второму разу; знакомства, путешествие, работа (из всех вариантов, программисткой); и понемногу льющаяся пропаганда, вовремя сказанное замечание и пролетевшая сплетня. И пропасть, растущая между Светом и Тьмой. Какая жалость, погрустил Эдгар, что она так мало говорила вслух о своих переживаниях, из бессловесных воспоминаний ни черта не поймешь, что у человека на душе. Спасибо, хоть с Костей она разговаривала обо всем. Это понял и Гесер – и отправил ее охотиться на вампиров. Эдгар знал в общих чертах, что происходило дальше. Он позволил воспоминаниям течь свободно, механически запоминая информацию для дальнейшего анализа, и включился, лишь увидев впервые Дикаря. Удивительно – Макс и впрямь диким был, фанатичным… блаженным даже. - Это полностью операция Ночного Дозора, - сказал Гесер, и по воспоминанию прошла рябь: словно помеха по экрану или дрожь нити, натянутой на разрыв. На мгновение Эдгар увидел вагон поезда и огненное проклятие Завулона, услышал эхо от слов Гесера. Открыв глаза, он вопросительно взглянул на Максима (ну надо же, совсем не тот человек, только что заносивший окровавленный кинжал…). - Флэшбэк, - коротко сказал Максим. – Вероятно, был пережит во время боя и ненамеренно зафиксирован. Дальше память снова шла ровно и гладко, хотя Эдгар предпочел бы не смотреть. Он и так знал теперь, как срываются Светлые, как, загнанные в угол, ставят они все на кон – и не могут жить с собой после этого. Но он смотрел: и видел, как мечется Городецкая, как раз за разом повторяет свои правила, как, одна в спящем лесу, кричит от ненависти и от любви. И ведь она в самом деле полюбила Светлану, понял Эдгар. Зная, что любит безответно, что Светлана слушает только Гесера с Ольгой и смотрит все смелее на Игоря... Смотрел, как течет и гаснет вокруг Городецкой Светлая сила – чтобы рвануться радугой в штормовое небо и расплескаться дождем. Первый уровень, подумал он невольно, оценивая заклинание с новыми знаниями. Откровенный первый уровень, без натяжек и допущений. Займись ей тогда Гесер по-настоящему, и с Рогозой билась бы Высшая Городецкая, а не потенциально Великая Назарова. Но Высшая Городецкая не родила бы дочь-Мессию, конечно. Он смотрел, отмечая знакомые лица, схватки и споры; смотрел на примирение со Светланой, на стычку с Зеркалом на запруженной Остоженке, на самого себя, подзуживающего дурака-Теплова на Трибунале, на крошечную Надежду, на оскалившегося полубезумно Витезслава, на перламутровый песок четвертого слоя… Он – и не он один – не удержался от восклицания, узнав о похищении Надежды, и повернулся взглянуть на Арину, сидевшую с застывшим лицом бок о бок с Назаровой. - Тишина в зале! – прогремел голос Людвига. Пересилив себя, Эдгар закрыл глаза. Неудивительно, вздохнул он, что за последнюю неделю от Городецкой остались кожа да кости. Драка за дракой, бессонные ночи и никакой подпитки. Эдгар бы еще после освобождения Нади лег и отказался вставать месяц-другой, а Городецкая рванула в Москву скандалить с начальством! Идиоты Светлые… Если бы Эдгар не понимал наверняка, что ритуал представляет собой больше наказание для Городецкой и Гесера, чем попытку изъять информацию о «Фуаране», он бы назвал все дело пустой тратой времени и сил. Сама она не запомнила, что было между дракой в поезде и разговором с Саушкиным, но помнило ее тело. И это были невесомость портала, удерживающие ее руки Саушкина и зыбкий усталый сон, и только. Нет, решил он, хорошо, что для изучения Книги у нас есть ведьма. А то полетели бы головы. Но все же он напрягся, глядя на «Фуаран» в руках Кости. Городецкая даже не посмотрела на Книгу дважды, не то что не открыла ее! Это не Свет, это уже просветленность духа какая-то, почти восхищенно признал Эдгар. Ну не нужны тебе власть и сила – дело твое, но неужели не интересно хотя бы взглянуть? Городецкой было интересно выяснить отношения с приятелем. Их ссора, невероятно человеческая, была одной из самых грязных, мрачных и грустных на эдгаровой памяти, далеко превосходя Пражский Трибунал. К чести обоих, они не зашли дальше слов, хотя за некоторые из использованных выражений Иные убивали из принципа. Но Эдгар теперь знал лучше, чем предполагать, что этим все кончится. Эти двое сражались, пытаясь привлечь противника на свою сторону. Пропасть между ними была слишком велика, но где не мост, там портал, верно? Вместе с Городецкой он смотрел, как оживает вокруг космодром, когда воспоминание замерцало уже знакомым образом. Но вместо короткой ряби оно продолжило рассыпаться и гаснуть, и Эдгар поспешно вскочил, оглядываясь. Плита медленно угасала. Ее волшебство уже исчезло, волнами расходясь в Сумраке; и в живых красках реальности Эдгар увидел, как дрожит и колеблется воздух вокруг еще не пришедшей в себя Городецкой. Он прищурился – и похолодел. Среди играющих в хрустале отблесков Городецкая не просто казалась призраком. Ее тело таяло, обретало прозрачность и легкость, и холод, который чувствовал Эдгар, становился реальным. Городецкая развоплощалась, и вместе с ней исчезало воспоминание. - Проклятье, - то ли прошептал, то ли подумал он. Прошло всего два дня со смерти Кости. Время, которое занятому восстановлением порядка Эдгару казалось непомерно растянутым, она провела без сознания, не имея возможности опомниться и восстановить силы. Сколько жизни еще выпила из нее Плита? Ритуал длился немногим больше часа, вовсе не тридцать пять лет, и если Эдгар видел ускоренное кино, то Городецкая пережила каждое ощущение заново, каждое чувство. Включая все, чтобы почти убило ее в первый раз. Он устало поморщился. Что ж, два дня назад погиб Великий Темный, и сейчас уходила вслед за ним Великая Светлая. Равновесие восторжествовало. Нет, подумал он. Это мы торжествуем. Равновесие, Тьма и Свет, Завулон и Гесер и Людвиг – разве не я убеждал Городецкую, что это лишь имена, которыми прикрывается жажда власти? Он отвернулся и стал смотреть в окно – там, в высоком и недоступном небе, сияли ранние звезды. Звезд не было в ее снах…