Самой доброй грустью

Ожог, удар током, прикосновение открытого языка пламени или втыкание миллионов игл — именно так она ощущала прикосновения Артура к своей коже. Правда, больно не было. Но он всё равно извинялся — привычка. Его аккуратные пальцы, кажется, были с ней всю её сознательную жизнь. Сначала — в качестве заботливого спасателя, потом — лишь в образах во снах, и, наконец, — аккуратно ложились ей на шею, сжимали запястья, играли с её русыми волосами. Но всё это время она любила в его пальцах одно и то же. Четкие, выверенные, отточенные, будто просчитанные заранее движения, вне зависимости от того, что он делает — меряет пульс или держит за талию. А прикосновения — всегда приносят с собой горсть мурашек. И предательскую дрожь в коленях, словно те сдаются, ломаются пополам, как соломинки, поставленные в основу слишком тяжелой конструкции. И — слёзно-влюблённый взгляд, преданный почти до физической боли в сердце, настолько нежный, что нет такого прибора, чтобы измерить. Именно за это она любила его тонкие пальцы, произведение искусства, и — без шуток — доверила бы этим пальцам всю свою жизнь. Прикосновение всегда оставляло после себя теплый, согревающий след, будь то плечо, щека или грудь. Тори была готова расплакаться, когда видела, как эти пальцы работают: это была вещь, на которую можно смотреть бесконечно. В тонких голубых перчатках, сжимая то скальпель, то зажим, то кусок ваты, этот вечный блеск металла, кроваво-красные разводы, выверенные действия — за долю секунды провести линию разреза, ввести трубку камеры или аппарата, ювелирно зашить. — Для чего ты используешь этот препарат? — Этот? — он усмехнулся, бросая беглый взгляд на шприц с красной наклейкой. — Чаще всего не использую, а лишь надеюсь, что он не пригодится. Это эпинефрин. Запускает сердце. — А, его я знаю. В «Хаусе» слышала не раз. А что это за приспособление? — она, не успокаиваясь, ходила кругами. Её по-детски искренний интерес к медицине всегда таился в глубине, и в такие моменты выскакивал наружу, заявляя о себе. — Сшиватель. Ну, для тканей лёгких, имею в виду, — он выбросил последнюю использованную упаковку в урну и следом кинул туда свои перчатки. — Пойдём? — О, вот что я знаю хорошо, так это вещи, которыми пользуются анестезиологи, — Тори никуда не собиралась: наоборот, её глаза загорелись, как только она подошла к огромному металлическому устройству с множеством полок. — Ларингоскоп, эндотрахеальные трубки… Мешок Амбу, — она осторожно, с восхищением провела пальцами по поверхности, боясь прикоснуться к инструментам. Артур усмехнулся, подошёл ближе. — Анестезиологи всю жизнь будут иметь мое бесконечное уважение к тому, что они делают, — она покачала головой, вздыхая, а потом потянулась рукой куда-то выше, но длинные пальцы перехватили её ладонь, осторожно сжимая запястья, и Тори думать забыла обо всех препаратах и инструментах. Сейчас были только его пальцы, он сам — в непосредственной близости, его мягкое дыхание и слабый запах его парфюма совсем рядом. Тори прикрыла глаза. Ресницы затрепетали: казалось, что она вот-вот расплачется. Но, открыв глаза снова, она повернулась лицом к мужчине, положила свободную ладонь ему на скулу и быстро поцеловала в губы. Он даже не понял, что произошло, и лишь смущенно усмехнулся, прежде чем прижать девушку к себе и оставить поцелуй на макушке. — Не переживай из-за того, что тебе не удалось построить карьеру в медицине, ладно? — тихо сказал он ей, носом в густые волосы. — Я всегда здесь, только рад всё рассказать и показать. Такая тяга к знаниям меня самого вдохновляет. — Спасибо, — девушка подняла на него умиленный взгляд. Он так много делал для неё. Даже сейчас: она была влюблена в медицину с того момента, как ей было шестнадцать, но жизнь сложилась так, что училась она на факультете литературы и была таким же врачом, каким Артур был танцором. То есть, никаким. И подобные слова были для неё бесценны. Его пальцы уже давно переместились с запястья на талию, мягко сжимая — его любимое действие. Другая же ладонь покоилась на затылке девушки, пока он прижимал её к себе. Запах спирта, ослепляющий свет белых ламп, приглушённые разговоры врачей и шум коридора — это был один мир, а они вдвоём — составляли совершенно другой, собственный, в этих дурацких одноразовых халатах, шапочках и масках, а тонкой гранью между мирами была автоматическая дверь со стеклом. И всё же — его пальцы… Ода пальцам — вот, как бы я назвала этот фрагмент.