Предсказатель на минималках

— Ты что? — Сан-Ву отшатывается и растерянно трогает пальцами губы, будто его не поцеловали, а ударили. Ки-Хун, пользуясь его замешательством, отступает от входной двери вглубь квартиры: — Ты мне всегда нравился, еще с детства … Сан-Ву, ты не можешь умереть. Я же не вынесу, если тебя не станет… — Значит, ты из этих? — с тяжелой ухмылкой спрашивает Сан-Ву. — Которые с мужчинами? Не так представлял себе Ки-Хун реакцию на свое признание. Но теперь уже все равно. — Ты не думай, я не буду тебя доставать! — почти вскрикивает Ки-Хун. — Мне ничего не надо. Я ни фига не жду, не надеюсь встречаться или что-то еще… Ты просто живи — и все! — Вот почему ты всегда был таким чудиком, — находит объяснение Сан-Ву. — Тебя легко любить! Ты хороший! Ты такой… как же, черт, объяснить?! Я хочу, чтобы ты видел себя таким, как я вижу… Наверное, от девушек отбоя нет, да, Сан-Ву? Точно есть такие, кто по тебе убиваться будет, кому без тебя жизнь не мила … Тебя непременно должны любить по-настоящему! —  Ты необъективен, — говорит Сан-Ву с горечью. — Я вовсе не такой, как ты думаешь. И никому я не нужен, кроме матери. —  Ты пойми одно, — Ки-Хун пытается донести что-то сложное, и ему не хватает слов. — Не всегда надо что-то делать. Мы тыщу лет не виделись, а я тебя помню. Постоянно помню. Не надо быть рядом, помогать, разговаривать, все такое… даже вспоминать не надо… В жизни многое так, Сан-Ву, незаслуженно. Мне достаточно того, что ты есть. Пусть тебе и не жаль себя, мне… мне ты нужен… Сан-Ву, кажется, знобит. Он стоит на сквозняке в коридоре в мокром костюме. — Ты есть — и я счастлив, — говорит Ки-Хун, расплываясь в дурацкой улыбке. Прямо весь светится от того, что сказал. Сан-Ву молчит. Ки-Хун не понимает, почему так странно меняется выражение лица его друга. Когда он, незваный гость, только ввалился, оно было растерянным, потом снисходительным. Теперь же Сан-Ву смотрит со злым весельем, хищно и холодно. — Тебе бы переодеться? — робко спрашивает Ки-Хун. — Попьем чаю… или чего погорячее… Я посижу до утра — и пойду. Поговорим! Придумаем, как твою маму спрятать… как уехать… Ты умирать-то, Сан-Ву, передумаешь, вот увидишь! Приговаривая все это Ки-Хун пытается стянуть с него пиджак. Сан-Ву сбрасывает пиджак на пол, не отрывая глаз от Ки-Хуна. И вдруг перехватывает его запястья. Прижимает к стене, руки над головой. Придерживает своим телом. С любопытством осматривает «жертву». У Ки-Хуна мелькает в голове: прямо сказка получается об идиоте, который в логово волка пришел — хищника согревать. Остались бы кости целы… Сан-Ву прижимается губами, тяжело, с напором, вдавливается в Ки-Хуна, будто вбирает через поцелуй всю его любовь — горячую, сладкую, такую наивную… Так принимает лекарство тяжелобольной или опрокидывает в рот порцию сакэ отчаявшийся, замерзший человек. Рубашка, как и пиджак, мокрая и чертовски холодная. Сан-Ву прижимается всем телом — и с нее чуть-чуть капает на Ки-Хуна. Тот невольно пытается увернуться, но руки — в железной хватке, словно в зажимах. Во рту мечется чужой твердый язык. Ки-Хун уклоняется, соскальзывает с поцелуя, чтобы по-своему прижаться ко рту Сан-Ву. Но его не пускают. Сан-Ву смотрит в упор, не раскрывает рта. Ки-Хун смешно, по-щенячьему лижет его верхнюю губу, осыпает мелкими поцелуями лицо, но ничего не меняется. Сан-Ву держит его руки. Смотрит. Ки-Хун чувствует: они будто что-то говорят друг другу, и вовсе не про любовь. И даже сам этот разговор  без слов — не мирный, не ласковый, больше похож на ссору. Ки-Хун рассматривает слегка посиневшие от холода, упрямые губы, заглядывает в грустные холодные глаза — и внезапно для себя, вопреки давним фантазиям, прикусывает верхнюю губу Сан-Ву. Прокусывает. Нежная плоть зажата между едва разведенными зубами, которые безжалостно стискиваются, словно захлопывается капкан. Ки-Хун ощущает медный привкус во рту. Сан-Ву шипит, дергается, но его губы распахиваются, пропуская внутрь горячий язык Ки-Хуна. Язык ласкает небо, кружит, словно вылизывает рот Сан-Ву изнутри. Поцелуй длится и длится. — Ты совсем замерз, — наконец отрывается Ки-Хун. — Заболеешь. Снимай все. Он расстегивает белоснежную сорочку друга, тянет за рукав. А потом удивленно наблюдает, как Сан-Ву в такой момент аккуратно, на автомате, складывает рубашку: заворачивает оба рукава, подворачивает нижнюю часть, переворачивает на лицевую сторону. Что-то подобное он делает и с брюками. Сан-Ву остается в боксерах. Ки-Хун приносит из ванной первое попавшееся банное полотенце и начинает его растирать. — Отстань, Ки-Хун, я сам. Дай сюда! Пусти! — Ага! А вот и не дам! Боишься щекотки? Возня с полотенцем смешит обоих. Ки-Хун пытается промокнуть мокрые волосы Сан-Ву, а потом дурашливо заматывает белоснежным полотенцем его голову, как ребенку или кокетливой красотке. И так и замирает, держит за ткань, зачарованно глядя. Лицо Сан-Ву, попавшегося в лапы Ки-Хуна, такое близкое, такое чертовски красивое, лишенное пафоса. Сан-Ву устало улыбается, слегка наклонив голову на бок, и только глаза, как всегда, — пронзительно грустные. Ки-Хун целует его всласть. — Хватит уже. Надо кровать расстелить, — говорит Сан-Ву. — Да, отдыхать пора, — спохватывается Ки-Хун. — Поздно, что ли? Он ничего не понимает, пока Сан-Ву методично стелет постель, дорогой комплект, голубой в синих лилиях. И даже когда он спрашивает: — Кто первым в душ? — Зачем в душ? — теряется Ки-Хун. — Я спать не хочу. Я на кухне посижу, ладно? Ложиться в одну кровать с Сан-Ву, сейчас, когда почти трясет от возбуждения, когда внизу живота так горячо, а предательская часть тела бесстыдно выдает желания?! Нет уж, спасибо. Сан-Ву подходит к нему вплотную, стискивает за плечи и даже слегка встряхивает. — Эй, не вздумай отнекиваться, — говорит он насмешливо, — ты не девица. Тебе надо! Ты этого ждал. Все помнят не случившееся. Одна ночь — и будешь вспоминать меня спокойнее. В общем… марш в душ! И тут до Ки-Хуна доходит, что это — самое странное в его жизни приглашение в постель. Голова идет кругом. Но серьезный снисходительный Сан-Ву, словно отдающий долг, — вовсе не то, о чем он мечтал. — А тебе, Сан-Ву… тебе самому хочется? — всматривается в него Ки-Хун. Когда они пили кофе из автомата, Сан-Ву рассказал, как тяжело живется игроку 199, бедняге Али, пакистанскому беженцу. Он благодарил Сан-Ву за жалкие доллары на проезд до дома так, будто тот жизнь ему спас. И вот сейчас Ки-Хун чувствует себя беженцем, которому подают милостыню. Походя. Равнодушно. Нет, Ки-Хун не докатился еще до того, чтоб его трахали из жалости. — Тебе то зачем? — подозрительно говорит он Сан-Ву, и пока говорит, накручивается и повышает голос. —  Ты ни о чем таком даже не думал! У тебя вообще мужики были? Решил, что я трахаться пришел?! Все оправдываешь чужие ожидания?! Отвечай, сам-то ты чего хочешь! Сан-Ву задумчиво на него смотрит, как будто этот вопрос не приходил ему в голову. — Понимаешь, у меня никогда не было секса без обязательств, — наконец отвечает он смущенно. — На одну ночь. Без продолжения. Без последствий. Одна ночь лучше, чем ничего, настолько же, насколько не очень везучая жизнь Ки-Хуна лучше небытия. Предложение, вроде, оскорбительное. А вроде бы, это даже доверие… Сан-Ву не осчастливить его хочет, а сам в кои-то веки расслабиться. Вот и хорошо. Вот и правильно. Ки-Хун кивает. Ки-Хун первым идет в душ. — Мы же останемся друзьями, Сан-Ву? Так все это странно, по-деловому, слишком правильно. Но где «правильно», а где Ки-Хун? Пару минут постояв под душем, он кричит Сан-Ву: — Иди сюда, друг! Вода — кипяток! Залезай! Быстрее согреешься. — Чего раскричался? — ворчит Сан-Ву. —  Час ночи. Соседи спят. В ванной он держится странно. Кажется, он воображал, что знает, что делать с Ки-Хуном в постели. Но явно не может сообразить, что делать с ним под душем: улыбающимся, с прилипшими ко лбу прядями мокрых волос, отфыркивающимся от струй воды, жадно любующимся и… совершенно голым. Сам-то Сан-Ву явился купаться в боксерах. А может, он выглядит смущенным не из-за этого? Может, тяжело находиться в ванной, в которой час назад лежал и прощался с жизнью? Чтобы отвлечь друга, Ки-Хун плещет на него горячей водой. Часть брызг попадает в лицо. Сан-Ву сердится, дергает так, что Ки-Хун стукается головой об стену: — Уймись! Мы не дети, Ки-Хун. — Зануда! — на Сан-Ву обрушивается новая порция воды. Ки-Хуну и смешно, и зло берет от того, что этот умник такой серьезный, такой солидный, позабыл давние игры и забавы. И еще он с радостным торжеством чувствует неловкость и смущение Сан-Ву из-за предстоящей ночи. — Придурок! — фыркает Сан-Ву. Звучит ласково. Он добирается до льющейся сверху воды и повторяет трюк Ки-Хуна:  — На тебе, получай! — Ах, так! — Ки-Хун хватает тазик и пытается зачерпнуть в ванной побольше, чтобы обрушить поток на друга. — Берегись! — Только попробуй! В ванной жарко, идет пар. Мало места для шуточной потасовки. Разгоряченные, раскрасневшиеся, мокрые тела прикасаются друг к другу, толкаются, прижимаются. Сан-Ву наконец улыбается, пусть и устало, и вновь похож на мальчишку, когда-то гонявшего с Ки-Хуном на велосипедах. Желание, чтобы другу было хорошо, радостно, по-особенному приятно, становится все сильнее. Ки-Хун улыбается. Сам знает, как сейчас выглядит: бесстыдно и игриво. Оттягивает резинку чужих боксеров и хватается за чужой член. Лицо у Сан-Ву тут же становится испуганным, а потом отрешенным, будто его это не касается. Ки-Хун легонько сжимает, поглаживает. Проносится в голове: как часто когда-то они пожимали руки друг другу, стараясь выглядеть взрослыми, важными. И вот дожили до такого не дружеского не-рукопожатия. Ки-Хун хихикает, надрачивая Сан-Ву. — Прекрати! — шепчет тот, и не понятно, какую часть происходящего он имеет в виду. Но его тело явно просит не останавливаться. Ки-Хун делает, как самому себе. Туго перехватывает ладонь, собирает пальцы в кольцо, которое обхватывает член именно так, как надо, трогает подушкой большого пальца чувствительный шов снизу, по скользящей едва касается головки, будто там раскаленное железо. Двигает ритмично, понемногу ускоряясь. Ки-Хуну становится горячо, будто не в душе, а в сауне. И так же сердце колотится загнанно, сбиваясь с ритма куда чаще, чем его рука. Сан-Ву приваливается спиной к темно-серому кафелю. Закрывает глаза. И, конечно, уже не видит, как Ки-Хун высвобождает на волю из-под боксеров его член, как опускается на колени и берет в рот. Ки-Хун старается. Делает все хорошо и по-разному: лижет, играет языком, берет за щеку. Вдохновения придает мысль, что у них это в первый и последний раз. Секс, понимаешь ли, без обязательств. Хочется все сделать так, чтобы Сан-Ву хоть иногда вспоминал о нем в постели с будущей женой. А еще они только недавно выжили, выбрались из заваленного трупами зала, чудом вернулись домой. Почему-то когда смерть дышит в спину, так и тянет заняться любовью. А еще хочется, чтобы Сан-Ву выбросил из головы мысли о суициде, улыбался завтра, думал о приятном. Самонадеянно, конечно, даже смешно пытаться вернуть жажду жизни минетом, но что поделать… такой уж Ки-Хун человек. Сан-Ву шипит, закусывает губу, словно ему что-то защемило, запрокидывает голову. Дышит шумно, загнанно. Не поддается наслаждению, не может расслабиться, сопротивляется. Почему-то выглядит это знакомо. У них — в первый и последний раз. Ки-Хун хочет, чтобы ночь продлилась как можно дольше. Он хочет насладиться всем, что происходит, быть, как говорится, здесь и сейчас. Он все чувствует сейчас на максимуме. Солоноватый привкус во рту. Каждую капельку воды и пота на мускулистых ногах Сан-Ву. Безостановочный шум воды, потоком льющейся сверху. А больше всего чувствует давно погашенный брикет угля в углу. Ки-Хун хочет прожить каждую минуту глубоко, вдумчиво, как человек, которому сказали, что осталось жить всего-то неделю. Или — до утра. А там — без продолжения, без последствий. Ки-Хун поначалу сопротивляется, когда властная рука внезапно сжимает его волосы и двигает, подгоняя его, ускоряя, задавая темп. Но потом слышит глухие низкие стоны Сан-Ву, замечает, как подрагивают от удовольствия его бедра и живот и подстраивается, приближает дело к финалу. Кажется, сейчас он лучше понимает тело друга, чем тот сам. Сан-Ву кончает с глухим мычанием, содрогается, бьет кулаком о стену, зачем-то сам вытаскивает член изо рта Ки-Хуна, спускает себе под ноги, на дно ванны. Становится не по себе. Ки-Хун встает, пугаясь, что все закончится плохо: Сан-Ву брезгливо отстранится, наденет очки и будет цедить через зубы слова, отводя взгляд. Но Сан-Ву внезапно обмякает Ки-Хуну в объятия, всей тяжестью тела, будто из него вытащили позвоночник. И они стоят так, долго-долго, обнимаясь, стискивая друг друга, расслабленные и усталые. А потом отправляются в постель. Сан-Ву сонно бормочет, что с утра непременно «отомстит», что все еще будет между ними по-настоящему, а сейчас нужен отдых. И вырубается почти сразу, забросив руку и ногу на Ки-Хуна — то ли по-детски, то ли по-хозяйски. Но стоит им заснуть, как обоих будят невыносимо настойчивые звонки в дверь. Сан-Ву, поморгав, тут же смотрит осознанно, прикладывает палец к губам — для Ки-Хуна — и беззвучно подходит к двери. Под нее кто-то просунул визитку. На прямоугольнике картона — символ Игры: круг, треугольник, квадрат. А с другой стороны — только две строчки: «Время: полночь, двадцать третье июня. Место: то же, что и раньше». Игра со смертью продолжается?