***
— Как вы смеете считать себя людьми?! — истошно кричит мужчина, который играл в паре с женой, и ее застрелили. — Вы все убили того, кто был вам здесь ближе всех! Мы можем прекратить это, если большинство согласится покинуть игру. Вы что, не хотите?! Будете продолжать это безумие из-за денег?! Кажется, ему нечего и незачем отвечать. Но кто-то уверенно возражает: — Если мы выберемся, твоя жена воскреснет?! Тебе будет прощено убийство?! Ты хочешь, чтобы мы вернулись к дерьму, в котором копошились, да еще и со страшным чувством вины?! Сан-Ву, кто же еще. Кто еще умеет быть таким убедительным?! Все, что он говорит, — логично. Но неправильно. Ки-Хун не может осуждать Сан-Ву. Он ведь и сам лгал. Ки-Хун думает, что это обстоятельства заставили Сан-Ву зайти дальше, чем его самого. Ки-Хун видит, как его друг молча страдает. Это все происходит на самом деле? Понарошку? Может, все уже умерли — и это воспоминание о прошлом? Или Игра не начиналась — и это видение о будущем?***
— Почему мы больше не разговариваем? — спрашивает Ки-Хун, подсев к Сан-Ву. — О чем? — смотрит тот недоуменно. — Обо всем, что осталось дома, — говорит Ки-Хун. — Наши матери, наверное, гадают, куда это мы подевались. Как в детстве, знаешь, когда забегаешься на улице… Однажды, помнишь, мы играли в прятки, и я так надежно спрятался, что не хотел выходить. Все уже разошлись обедать, мать сбилась с ног, а я все ждал, когда же меня найдут… Сан-Ву молчит. Смотрит задумчиво. Ки-Хун, приободрившись, продолжает: — Я бы хотел сейчас побродить с тобой в парке. Загребали бы упавшую листву ногами… Почему ты так смотришь? — Ты понимаешь, что происходит, Ки-Хун? — спрашивает Сан-Ву с оттенком сожаления. — Мы еще живы! — Победитель будет один, — холодно говорит Сан-Ву. — Подумай сам: у них нет причин оставлять жизнь двоим. Чем больше людей знает об Игре, тем сильнее риск, что ее раскроют. Мы будем играть, пока не убьем друг друга. Нас заставят. — Есть же еще что-то, кроме Игры, — говорит Ки-Хун чуть не плача, и его смущают умоляющие интонации в собственном голосе. Будто он боится Сан-Ву и просит сделать для себя исключение, но ведь речь совсем о другом. — Разве мы не способны поддержать друг друга? — Нам надо… нам придется забыть все, что мешает выжить. У Ки-Хуна медный привкус на языке. Наверное, прикусил губу. Ощущение, что вкус и запах крови пропитывает его тело. То, что происходит с ними, необратимо. — Сан-Ву! — вскрикивает Ки-Хун. — Что ты говоришь! Я могу продать почку, тело, поставить на кон жизнь. Но воспоминания никто не отнимет. Детские забавы, мамины пироги, день, когда родилась маленькая Ка Ен, дни, что я провел с палаткой в горах, даже забастовка и увольнение, даже проигрыши на скачках, и еще… неважно… — это и есть я. — Это тебе не поможет, — вздыхает Сан-Ву и встает, чтобы уйти. — Чувства ослабляют. Когда Ки-Хун пробормотал «неважно», он хотел сказать: «и еще ты». Он состоит еще и из Сан-Ву. Из памяти о том, каким тот был. Утром мужчину, который выиграл у жены, находят повесившимся. Больше Ки-Хун и Сан-Ву не разговаривают наедине.***
Наконец-то случилось двухминутное видение: в новой игре есть надежда на спасение у тех, кто выбирает последний жилет. Ки-Хун говорит всем, что надо брать последние номера, но прислушиваются к нему только Сан-Ву и Сэ-Бек. Кто-то не слышит, кто-то не верит. Ки-Хун мечется, как истерящая Кассандра. Сан-Ву смотрит не просто разочарованно — иронично, как на неприятеля, чьим неудачам радуешься. И этот взгляд врезается осколком в Ки-Хуна еще до начала раунда. Игроки замирают перед грандиозным сооружением. Высоко под потолком сверкают подвешенные огромные прозрачные плиты, по которым предстоит идти. В каждой паре — обычное стекло, которое не выдерживает вес человека, и закаленное, прочное. Один неверный прыжок — и игрок оказывается на полу, разбитый вдребезги, как сосуд, в крови и стеклянной крошке. Самое страшное — снимать белые тапочки перед первым прыжком. Вокруг — домашняя обувь тех, кто уже погиб. Самое сложное — снимать тапочки и думать, что не наденешь их снова. Двадцать две секунды до конца испытания. Они почти прошли до конца. Перед Сан-Ву — мастер-стеклольщик, который пытается определить на глаз и на слух, где надежное стекло. — Не получается, — бормочет старик. — Тогда просто иди, — Сан-Ву толкает его на следующую плитку, и та разбивается. Вопль мастера застывает в ушах Ки-Хуна. Они успевают дойти, в самый последний миг. Как только отсчет времени завершен, стеклянный фейерверк разбивающихся плит летит прямо на них. На этот раз убивать Сан-Ву никто не заставлял. Это пугает Ки-Хуна еще больше, чем ураган осколков.***
В зале Ки-Хун властно хватает Сан-Ву за плечо, разворачивает и смотрит прямо в глаза: — Зачем ты его толкнул?! Сан-Ву выплевывает с презрением: — А если бы он не стал дальше идти, как тот бандюган, что бы ты сделал?! Он умел отличать закаленное стекло от обычного, но просто наблюдал, как люди падают и погибают. — Мы пересекли тот мост живыми благодаря ему. — Чушь собачья, не знаю, как ты, но я жив, потому что готов пойти на все, чтобы выиграть. — Хватит отговорок! Ты убил невинного человека! — кричит Ки-Хун. Ему кажется, что он имеет право спрашивать с Сан-Ву. Не потому что он убивает людей. Потому что он убивает человека, которого Ки-Хун еще любит — Сан-Ву. — Нам все равно придется убить всех, чтобы уйти с деньгами. Может, поблагодаришь, что я сделал за тебя грязную работу?! — вот сейчас между ними все предельно ясно. Сан-Ву считает его чистоплюем. Нам придется?! Сам же говорил: победитель будет один. Он убьет Ки-Хуна. Его Сан-Ву завтра его убьет. Страшно не умирать. Страшно, что он способен на это. — А если бы на той плите был я? — Да ладно! Ки-Хун! — Сан-Ву кривится, будто от зубной боли. Он смеется, закусывает губу. — Нашел время отношения выяснять. — Серьезно? Мог бы? После всего, что между нами было? — Да что такого было?! — кричит Сан-Ву, сжимая кулаки. — Я просто дал то, что тебе было нужно. Переспал с тобой, чтобы ты спокойно свалил, оставил меня в покое, и дал уже попрощаться с жизнью. Что?! И это ты не можешь вспомнить с благодарностью?! Ты просто жалок! Тебе непременно что-то надо ляпнуть даже в такой ситуации. Ты — болтливый придурок, который не умеет затыкаться. Ты попадаешь в ситуации, которых мог бы избежать, и даже не осознаешь. Наверное, между людьми есть невидимый мост с ненадежными плитами. Каждое слово, каждый поступок означают шаг друг к другу. И иногда достаточно слова — и ты падаешь, разбиваешься вдребезги, весь в крови и стеклянной крошке. — Правильно. Я здесь по своей вине, — говорит Ки-Хун медленно, и его почти безумные глаза наполняются силой, а губы растягиваются в улыбке. — Я бестолковый болван, который сидит на шее у пожилой матери. Но что здесь делает гордость Ссангмун-дона, гениальный выпускник Чхо Сан-Ву? Носится в этой дыре, соревнуется с простаками?! То, что ты здесь, — тоже моя вина? Сан-Ву не может ответить. Его губы дергаются, обнажают зубы, словно у ощерившегося зверя. Ки-Хун чувствует, что ранил его, интуитивно нащупал больное место. И только потом пытается понять, что же такого он сказал. «По своей вине». Сан-Ву не может вынести вину, не стараясь все исправить. Он не остановится ни перед чем, наделает тысячу новых ошибок, стараясь переиграть прошлые. Сан-Ву не способен принять свою неправильность. Странная мысль приходит в голову. Если бы он не спас Сан-Ву от суицида, на Игре погибло бы меньше людей. Но чье размеренное сонное дыхание слышит Ки-Хун? Должно быть, он сходит с ума, но вместо голосов в его голове кто-то сопит?***
Номер шестдесят семь тяжело ранена. Сэ-Бек, беженка, совсем еще девочка, у которой потерялись родители в Южной Корее, у которой маленький братишка в приюте. — Ки-Хун, обещай, что о нем позаботишься… Сэ-Бек, ослабевшая от потери крови, жмурится, как слепой котенок, и по-детски шепчет: — Я хочу домой. Все становятся детьми в ожидании смерти. Самая большая угроза в этих стенах — Сан-Ву. Вооруженный и очень опасный. Всем троим финалистам вручили ножи. Ки-Хун не знает, почему, но его бывший друг непременно попытается добить раненую. Сработать на опережение? Это же логично? Если Ки-Хун хочет спасти Сэ-Бек… Сан-Ву спит, нож падает из его рук. Ки-Хун подкрадывается. Безмятежное спящее лицо. Тонкие губы, которые он целовал и кусал. Теплые руки, которые его обнимали. — Не делай этого! — стонет Сэ-Бек. — Ты не такой человек… Ки-Хун не может зарезать спящего. Каким должен быть человек?! Изначально гнилым, а он, Ки-Хун, белый и пушистый? Хладнокровным, а он — слишком чувствительный? Сильным, а он — слабак? Легко придумать себе врага, чистое Зло, исчадие ада, и над ним возвыситься. Но правда в том, что Сан-Ву никогда не был жестоким. Когда он, семилетний, судил по правилам их мальчишеские потасовки, когда он искренне извинялся за любую допушенную ощибку и так пронзительно, страдальчески глядел прямо в глаза, Сан-Ву был совершенно таким же. Человек, играющий по чужим правилам. Человек, умеющий подавлять чувства. Человек, не способный простить себя.***
Ки-Хун — совсем не агрессивен. Но если бы котят, которых он когда-то выхаживал, на его глазах кто-то утопил, вцепился бы в обидчика. Когда пытаешься спасти кого-то от смерти, тот, кто, наоборот, становится ее орудием, вызывает горячий, нутряной, древний гнев. Будто хочешь уничтожить не врага, а Смерть. Пока Ки-Хун требует позвать врача для Сэ-Бек, с ней что-то происходит. Она больше не слышит. Она больше не видит. Она холодна. На ее шее застывает рана. Дело в том, что Сэ-Бек больше нет. И Ки-Хун плачет, кричит, трясет ее, умоляет вернуться. А потом резко умолкает и смотрит на Сан-Ву. Он рядом — по-прежнему красивый в белой рубашке, такой сильный и страшный. Его нож в крови. Ки-Хун знает, чья это кровь. Сэ-Бек — намного-намного больше, несравнимо больше, чем котенок.***
— Подкинем монетку. Треугольник или квадрат? — спрашивает охранник. Сан-Ву молчит. Он, обычно аккуратный и пунктуальный, даже не смыл кровь с лица и шеи. Ворот рубашки бордовый. — Треугольник, — говорит Ки-Хун, поедая его глазами. Сан-Ву молчит. — Выпал треугольник. Атака или оборона? Сан-Ву выглядит как приглашенный на казнь. Или зомби. И все-таки он думает победить. — Атака! — отвечает Ки-Хун охраннику.***
Сан-Ву смотрит на него, человека, которого обнимал пять дней назад, как на глупого теленка, обреченного на заклание. — Помнишь, как в детстве мы называли того, кто обходил защиту? — спрашивает Ки-Хун, вглядываясь с надеждой в противника. Это все тот же мальчик… — Заткнись! — рычит Сан-Ву. — Плевать, как его называли. И тогда Ки-Хун бросает ему в лицо горсть песка, которого зачерпнул в самом начале, завязывая шнурки. — Инспектор — вот как мы его звали, — мрачно говорит Ки-Хун, заходя внутрь поля, пока Сан-Ву стонет и трет глаза. Оказаться внутри — уже полдела. Остается дойти до нужного сектора, несмотря на противоборство противника. Всю жизнь Ки-Хун проигрывал, потому что не мог заставить себя следовать правилам: от сих до сих, с девяти утра до шести вечера, так, как велено, в точности по инструкции, без раздумий… Он фантазировал, искал лазейки, варианты, поступал, как хотел. Сан-Ву всю жизнь играл по правилам. И потому так долго преуспевал. Ки-Хун — не по правилам. И потому казался разгильдяем. В Игре Сан-Ву обречен. Сан-Ву опять смотрит на него, как на равного.И даже нисходит до оправданий: — Я избавил ее от страданий. Ты же знаешь, она бы все равно умерла. — Не вешай лапшу на уши. Ее можно было спасти. — Это же все из-за тебя, — Сан-Ву бьет тем оружием, которое ранит его самого: чувством вины. — Из-за тебя мне пришлось ее убить! Вы бы проголосовали за прекращение игры. У вас было два голоса, и мне бы пришлось уйти отсюда без гроша в кармане. Кажется, чувства Ки-Хуна замерзли, стали глыбами льда. Или, подогретые отчаяньем, стали кристаллами, как выпаренный раствор соли. Ки-Хун достает нож и говорит спокойно: — Все кончено. Я не дам тебе уйти отсюда с деньгами. Сан-Ву усмехается. В его глазах — страх.***
Они дерутся — не на жизнь, а на смерть. Сан-Ву его не жаль. И Ки-Хун, который жалел себя всю жизнь, тоже себя больше не бережет. И снова в голове все мешается, путается. Раздваивается. Кажется, будто он находится одновременно в двух местах. Вот Сан-Ву упорно душит его и целится ножом в лицо. Вот Сан-Ву упорно душит его, наблюдая, как это возбуждает Ки-Хуна, а потом отпускает и целует в губы, наслаждаясь постельными играми. Они обхватывают друг друга, чтобы осыпать жестокими ударами. На глазах у всех. Под проливным дождем. Они обхватывают друг друга, обнимают, стремятся вжаться, втиснуться, стать единым целым. Наедине. На удобной кровати, на белых простынях, под покровом ночи. Ки-Хун падает навзничь на мокрый песок, поверженный. Сан-Ву заносит над ним нож. — Мы зашли уже слишком далеко, — уговаривает он себя. Ки-Хун падает навзничь на постель, улыбаясь. Сан-Ву заводит руки за его спину, бережно поддерживая, поднимая, насаживая на себя. — Не думал, что нам будет хорошо, — хрипло говорит он. Ки-Хун стонет от наслаждения, вскрикивает, извивается, не в силах молчать. Он не умеет быть сдержанным, не хочет терпеть, когда чувства просятся наружу. Все считают Ки-Хуна нетерпеливым. Ки-Хун выставляет ладонь и принимает в нее нож. Лезвие проходит плоть насквозь. Ки-Хун замирает, терпит невыносимую боль, хотя другой бы уже вывернулся боком, взвыл, подставился. Чувства придают ему силы. Он гасит боль о себя так же, как привык принимать осуждение или гнев. Никто не догадывается, насколько Ки-Хун может быть терпеливым.***
Две реальности схлопываются. Остается битва, ненависть, боль. Ки-Хун вгрызается в ногу Сан-Ву, рвет мясо зубами, как какой-то мелкий хищник. Сан-Ву так страшно кричит! — Это ты их убил, — рыдает Ки-Хун и бьет его кулаком по лицу. — Ты убил. Ты убил. Это ты всех их убил! Разочарование — страшная сила. Тот, кто казался самым лучшим, самым близким, самым родным, должен ответить за все. Сан-Ву для него — словно не человек, а ожившие правила смертельной игры. Система, бездушный порядок, закон, благословляющий смертную казнь, иногда ошибочную, позволяющий одним преумножать богатства, а у других отнимающий последнее. Игра — не самое безжалостное, что существует на свете. Там, на улицах, все то же самое, только помедленнее. И те, кто лгут, предают, идут по трупам, но не выходят за рамки правил, в любом социуме будут преуспевать, пока не споткнутся. А те, кто не любит поступать как все, всегда будут аутсайдерами. Ки-Хун, как в кино, почти не скривившись от горячей боли, вытаскивает нож Сан-Ву из своей ладони и нависает над ним. Тот все понимает и бросает быстрый взгляд на небо. Прощается с жизнью. Готовится. . Все становятся детьми в ожидании смерти. И перед Ки-Хуном уже не абстрактный враг, не взрослый убийца, а мальчик, которого он так любил еще в детстве, сам не зная, что это — любовь. Вскрик! Нож проносится рядом, вонзается в землю. Сан-Ву приоткрывает глаза, должно быть, думая, что уже в аду. И постепенно понимает. Песок и розоватые лужи… поле для Игры. Откуда-то смотрят жадные до чужой боли зрители. Сан-Ву лежит, истекая кровью, и смотрит на Ки-Хуна в упор. Сан-Ву часто моргает, беспомощно приоткрывает рот. Растерянные глаза наполняются слезами. Вряд ли он так тронут тем, что еще жив. Скорее — тем, что у Ки-Хуна не поднялась рука убить его. Будь на его месте кто-то другой, Сан-Ву назвал бы это слабостью. Но сейчас, когда он дышит и смотрит благодаря тому, что Ки-Хун его не убил, вряд ли он осуждает и анализирует. Он, должно быть, чувствует обволакивающие тепло и боль, чувствует, что еще нужен, ценен, любим. Когда охранник наводит оружие, Сан-Ву судорожно вздыхает, дергается, скалит зубы. Ки-Хун, конечно, не супергерой. Но одна суперсила у него завалялась: не делать то, чего от него ожидают. Особенно если к этому принуждают. Особенно очевидные вещи. — С меня хватит, — говорит Ки-Хун. Его внезапно охватывает чувство свободы, острое, которое не принесет даже мешок денег. — Я хочу остановиться. Правило третье. Игры прекратятся по желанию большинства. Если мы оба выйдем из игры, она на этом закончится. — В детстве, когда точно такая же игра заканчивалась, — говорит окровавленный Сан-Ву с нежной улыбкой, — мамы звали нас обедать. Но больше нас никто не позовет… Он все помнит. Он просто не дает себе помнить в этом жестком взрослом мире. — Пойдем домой, — Ки-Хун хочет сказать, что это он зовет его. Что у них может даже быть общий дом. Несмотря на жестокие слова, несмотря на то, что только что пытался убить, что-то подсказывает, что Сан-Ву тоже его по-своему любит. Как умеет. Но окровавленная рука Сан-Ву тянется и будто не смеет дотянуться до протянутой ладони Ки-Хуна. — Прости! Одним усилием Сан-Ву засаживает нож себе в аорту. И пока Ки-Хун рыдает над ним и бьется, умирающий из последних сил просит лишь помочь его маме. Математически точное решение: деньги достанутся победителю, Ки-Хун сможет выкупить жилье матери, защитить ее, не оставить на улице, избавить от кредиторов. Чтобы исправить ошибку, Сан-Ву не жалел других людей, хотя приучен ценить интересы других куда больше, чем свои. Разве мог он пожалеть себя? Будь проклята математика! Ки-Хун не знает больше, чем жить, для чего жить… Ки-Хун захлебывается от боли… от крови… его трясет… его трясет…***
… его трясет Сан-Ву: — Ки-Хун, ты что — так крепко спишь сидя? Да очнись уже… — Где мы? — спрашивает Ки-Хун шепотом. — Мы умерли? — С чего бы? Ки-Хун оглядывается. Теплые утренние блики на стенах спальни Сан-Ву. На столе — визитка Игры. На постели сидит сонный, растрепанный и очень живой Сан-Ву. Ничего не было? Ничего не было! Ки-Хун бросается его обнимать. Сан-Ву отстраняется, щелкает выключателем, несколько раз протирает глаза и смотрит на Ки-Хуна в ужасе: — Ты стал… белым… — Белым и пушистым? — дурашливо переспрашивает Ки-Хун. — Ты за ночь… поседел… — Не переживай, покрашусь. В красный, — отмахивается Ки-Хун. Нет, это не сон. Это предсказание. Гигантское видение, выросшее из двухминутных зародышей. Ки-Хун увидел то, что им предстоит на Игре. Несколько дней, которые разобьют их жизни. Но все это было наваждением. Все еще можно исправить. А что же на самом деле? На самом деле они уснули вчера после душа. Кто-то подсунул под дверь визитку, что обрадовало Сан-Ву. Утром был секс. Может, то, что Ки-Хун ощущал себя настолько счастливым, переулючило его способности на максимум? За время видения Ки-Хун пережил столько, что стал другим человеком. — Вставай, мы опаздываем на Игру, — говорит Сан-Ву. — Нет, — категорично заявляет Ки-Хун. — Мы туда не идем. Оба. В его голосе звучит сталь, которая заставляет Сан-Ву застыть в изумлении.