***
Они заказывают визитку Ки-Хуну — три знакомых геометрических фигуры, знак Игры. А на ней просто шариковой ручкой он пишет просьбу к Иль-Наму: встретиться со своим гганбу. Друзья отправляются к небоскребу «Скай», не зная, ждет ли их хотя бы разговор или сразу же — быстрая смерть. Но выбора как-то немного. Охранник долго не соглашается передавать визитку, но купюра Сан-Ву и непоколебимая уверенность Ки-Хуна, что их ждут, все же оставляют впечатление. И вот их приглашают на седьмой этаж. «На седьмое небо». Там, где в христианской мифологии сидит сам Господь, окруженный серафимами и херувимами. Вот только здесь они видят лишь немощного старика, окруженного медицинскими аппаратами. Все как в видении Ки-Хуна. Разве что Сеул за хайтековскими окнами — не белоснежный, а зеленый. И не одни они тут — два охранника застыли в комнате. Нет доверия посетителям, которых здесь не ждали. — Почему ты назвал себя моим гганбу? — хрипло спрашивает старик. — Да и вообще сейчас никто не помнит этого слова. А я вас обоих запомнил! Вы не вернулись на вторую игру. За все эти годы были лишь единицы тех, кто отказался продолжать… Интересно. — Мы с Вами точно стали б друг для друга гганбу, если б я играл дальше, — отвечает Ки-Хун. Старик хмыкает. — Можешь подать мне воды? Пожалуйста? — слабо говорит он. Вот этот человек — тот самый, кто должен отвечать за преступления, кто придумал и устроил этот ад, кому Ки-Хун мечтал посмотреть в глаза. Кому мечтал отомстить. Вот он — чудовище… Вот он — возможно, его отец. Но Ки-Хун ничего не чувствует. Ни гнева, ни надежды, ни интереса. — Скажешь, кто победил? — тихо спрашивает он. — Имя я б не сказал, — вздыхает Иль-Нам. — Но на этот раз победителя нет. Они остановили игру в финале. Какие-то две девчонки. Се-Бек и эта… как ее?.. Все делали ставки на Се-Бек, все шло хорошо, а та взяла и отказалась добивать противницу, потеряла приз, осталась ни с чем. Представляешь? Характер — самое интересное в Игре. Будет эта Се-Бек жить в нищете, как раньше, хотя прошла через ад. Не понимаю. — Не понимаешь, — кивает Ки-Хун. — Должно быть, останутся друг с другом. Хорошая причина, чтобы жить. И косится на Сан-Ву. Тот тоже кивает — и у Ки-Хуна теплеет в груди. — О Иль-Нам, ответь мне: я — твой сын? — решается он наконец задать самый важный вопрос. Старик приподнимается на локте, всматривается, потом обессиленно опускается на постель. — Не помню, — говорит он равнодушно. — Да и какая теперь разница? — Как это? — обиженно переспрашивает Ки-Хун. — Тебе все равно? — Только не говори, что явился за отцовской любовью, — хихикает старичок, срываясь на кашель. — Мне остались считанные дни. Мы даже не успеем узнать друг друга. — Не-е-ет, — добавляет он после паузы. — Ты пришел за деньгами. А их я тебе все равно не дам. Знаешь, сколько людей приходят доказывать, что они — мои внебрачные дети? Никому не дам. Все давно завещано благотворительным фондам. На тот свет деньги не заберешь, так пусть уж побольше людей считают меня благодетелем. Хорошая посмертная память — тоже удачное вложение. Какое-то время Иль-Нам молча смотрит в окно. И Ки-Хун думает: пора уходить. А что еще говорить этому холодному человеку? Пытаться разжалобить? Что-то доказывать? Вот уж нет, спасибо. Ки-Хун больше не думает лишь о своих потребностях, не витает в облаках. Он видит все глазами собеседника. Глазами Иль-Нама этот разговор — всего лишь способ развеять скуку, не более серьезный, чем просмотр дорамы. Собственно, Игра для Иль-Нама — тоже дорама, только реальная — и потому более интересная. Тому, кто больше не испытывал лишений и страданий, кровь в жилах разгоняли чужие лишения и страдания. Впрочем, он болен. Должно быть, испытывает боль. Скоро умрет. — Проходимцу я деньги не оставлю, — вздыхает Иль-Нам. — А сыну — тем более. Они отнимают вкус жизни. Ты же видел, какая это кровавая штука… Я чувствовал себя живым только тогда, когда пытался заработать побольше… Тогда у меня были еще желания и мечты… Кто бы ни был мой сын, я не стану отнимать у него этот путь. — Зачем ты сам пошел играть? — спрашивает Ки-Хун. — А ты интересный! — усмехается старик. — Думал, будешь настаивать, требовать что-то, как другие… Зачем я играл? В детстве было так весело с друзьями. Чем бы мы ни забавлялись, время пролетало незаметно. Хотел еще раз почувствовать это перед смертью. Иль-Нам хочет ощутить себя живым. Ему страшно умирать, думать о том, во что он скоро превратиться… Все становятся детьми в ожидании смерти. И О Иль-Нам тоже. Ни возраст, ни деньги, ни положение не спасают. И как его, слабого и испуганного, ненавидеть? Люди — просто детишки, которые играют со смертью. Заставляют друг друга невыносимо страдать, стараясь добиться желаемого. А когда добиваются — страдают от разочарования. Нет никакого приза. Нет победы. Есть только Игра. Бессмысленная Игра. Единственное упоение — участие в ней. Но единственный способ выиграть Игру — выйти из нее. Ки-Хун оглядывается на седьмом уровне небоскреба «Небеса». Боги, как говорят буддистские монахи, тоже смертны, пусть их жизненный путь — несколько сотен лет. Как чувствуют себя они перед лицом смерти? Вспоминают ли земное детство? Мам, которые звали обедать и любовались ими, спящими? Нет ни всемогущих богов, ни везения… На кого уповать? На стайку играющих где-то в космосе ребят, вершащих земные судьбы случайным образом? Пятое небо, шестое, седьмое… Нет причины стремиться наверх. Все, что заставляет жить по правилам, просто ловушка. Ничто того не стоит! Небоскребы, магазины, любовницы, внимание, слава… Чья-то благодарность, святость. Надо найти в себе силы уйти в сторону. Выйти из игры. Туда, где без суеты можно почувствовать вкус жизни. Вот только бы понять, каков он… — Разве что… — скрипит старик, будто услыхав его мысли. — Разве что сыграем в Игру? Прямо здесь и сейчас. На все ваши долги, а? — Согласен, — отвечает Сан-Ву, даже не взглянув на друга. — А если мы проиграем? Что мы будем должны? — интересуется Ки-Хун. — Все как всегда, — улыбается Иль-Нам, — ставка — жизнь. — Согласен, — опять первым говорит Сан-Ву. — Хочу играть с тобой одним. Без этого фантазера. А ставкой будет… ну что ж… пусть будет жизнь Ки-Хуна. — Давай на мою, — решительно предлагает Сан-Ву. — Нет, — хитро улыбается Иль-Нам. — Только так. Или отказываюсь. Иначе не интересно. Сан-Ву наконец надолго задумывается. Готовность действовать, его отличительная черта, иногда загоняет в такую же ловушку, как и привычка Ки-Хуна тешить себя иллюзиями. Ки-Хун тревожно смотрит на друга. Долги — это жизнь самого Сан-Ву и, что еще весомее, его матери. А на другой чаше весов — жизнь Ки-Хуна. Пусть соглашается. Сан-Ву уверен в себе… это ведь шанс… и если ему повезет, они оба останутся живы, без долгов. Все наладится… А если НЕ повезет? Как будет жить Сан-Ву после смерти Ки-Хуна? — Я — пас, — хрипло говорит Сан-Ву. Кажется, каждое слово дается ему непросто. — Почему? — Я не играю чужими жизнями, — говорит Сан-Ву тихо, но твердо. И заметив усмешку в глазах старика, уточняет: — Больше не играю. Ки-Хун испытывает городость за друга. И радость. И подъем. И… и его уносит в очередное прозрение. Шаг за шагом он видит все, что случится до того, как они покинут это здание.***
Из видений к реальности его возвращает голос Иль-Нама: — Что ж… Тогда вам пора. Вы ничем не можете развеять мою тоску, только отнимаете время. Не такие уж вы забавные. Я уже не могу даже встать. Что мне остается? Я все думал, чего мне будет хотеться перед смертью. И вот все, чего я хочу сейчас: то же, что и раньше. Почувствовать то, чего еще не переживал. — А что, если я обещаю тебе, что ты почувствуешь это раньше, чем мы уйдем? — спрашивает Ки-Хун. — Ощутишь то, чего еще никто никогда не переживал на этом свете? Иль-Нам широко открывает глаза. — О! За такое я дорого бы дал… — Закроешь наши долги? Чтобы мы могли начать жизнь сначала? Чтобы нам и нашим семьям ничего не угрожало? — Да что же это? — Угадай. Не угадаешь и сбудется, как я сказал, — дашь нам денег. Идет? — Пари? Я люблю пари. С полчаса Иль-Нам пытается отгадать. И наконец сдается. Ки-Хун шепчет ему что-то на ухо. Старик вначале ошалело смотрит на него, а потом начинает хрипло хохотать: — Ай, хитрец! Поймал на слове. Должно быть, ты и впрямь мой сын… Раз так, подай мой телефон. Вон там, в верхнем ящике стола… Позвоню секретарю. Если ты окажешься прав, вам сегодня же переведут деньги. Это занятно! — Что ты ему сказал? — спрашивает удивленный Сан-Ву, пока Иль-Нам разговаривает по телефону, прикрыв трубку рукой. — Неважно! Мы спасены! — радуется Ки-Хун. — Разве это все? — вздыхает Сан-Ву. — Даже если я верну деньги, меня ждет тюрьма. Об этом знает вся корпорация, полиция… Когда в дело вступает закон, остановить ничего уже нельзя… закон неумолим… — Ты еще наивнее этого мечтателя, — хихикает старик, услыхав окончание их разговора. — Закон неумолим… как же, — он набирает другой номер. — Добрый день! Да, и тебе. Да, понимаю. А как же! У меня к тебе дельце, приятель. Хочу, чтобы ты закрыл судебное дело некоего Чо Сан-Ву. Пожалуйста? — говорит Иль-Нам тем же тоном, которым просил воды. — Записал фамилию? Ну, спасибо. Конечно. Не забуду. Ки-Хуну мерещится, что он видит жизнь Иль-Нама задом наперед. Кровавым дельцом, заключающим выгодные сделки. Усталым отцом, наблюдающим за играющим сынишкой. Мальчишкой, беззубо усмехающимся на солнце. Худеньким милым младенцем. Душой в бардо. И — предыдущие жизни, в которых он испытаниями и трудом заслужил безбедную жизнь. Старик, честно проживший трудовую жизнь и к своему горю переживший сыновей. И еще раньше, еще… в детство уже этого старика… в его рождение… в то, что было до рождения… в жизнь женщины, растившей детей в бедности, деливших с ними последний кусок хлеба… А потом Ки-Хун видит, как Иль-Нам уже после смерти родится заново — милым белокурым малышом у европейских родителей. И как они станут сокрушаться, когда подросший ребенок выколет глаза котенку. А мальчик, чья нервная система в этом рождении будет с колыбели безнадежно испорчена, не способный сострадать, не сможет понять, почему столько шума вокруг какого-то сдохшего котенка … Маленький психопат будет расти, идти вперед — к преступлениям, тюрьме, череде чужих и собственных страданий, к казни… Закон кармы. Все, что в прошлой жизни казалось безнаказанным и даже оправданным, становится условиями игры следующей жизни. Стоит ли ненавидеть того, кто наказал себя сам?! Так кому бросать проклятия, если все люди — уязвимы, несчастны и хрупки? Если боги — это просто переросшие себя люди? Кто ответит за весь этот ад вокруг, концентрат которого — Игра, а в разбавленном виде имя ему — повседневная жизнь? За то, что, выживая, люди толкают друг друга в пропасть, схватываются ни на жизнь, а на смерть? — Я б постарался подольше сохранить твою жизнь. Ты же мой гганбу, — хрипит Иль-Нам. — Ты еще веришь в людей? Если бы ты видел Игру до конца, как я… Он хочет сказать что-то еще, но его глаза закрываются, а лицо передергивает предсмертная судорога. Несколько мгновений — и на койке уже начинает каменеть и остывать тело того, кто был вершителем судеб. Охранники бросаются к нему. — Уходим! — говорит Сан-Ву. — Что ты сказал ему? В комнату врываются люди в белых халатах, в офисных костюмах… — Я сказал, что он умрет по естественным причинам раньше, чем мы уйдем, — поясняет Ки-Хун. — И это — то, что никто еще не переживал в этом мире. — Как никто? Умирать — не новость. Миллиарды людей… — Но ведь ПЕРЕЖИТЬ смерть никому не удается. — И за это он дал нам столько денег? — Нам повезло. Мне кажется, он слишком сильно ценил все занятное. И раз уж ему оставались последние минуты, совсем перестал ценить деньги.***
Единственный враг всех на свете — смерть. Убить себя — означает сдаться ей. Убивать — означает играть на стороне смерти. Смертью смерть поправ? Война ради мира? Это то, что люди говорят себе столетиями. Но огонь огнем не тушат. Нужно что-то противоположное… Смерть — это морщины на лице матери. Мозоли на руках трудяги. Толстый живот богача. Ненависть. Месть. Вина, с которой не можешь жить. Которую нельзя снять с себя, глядя в глаза, как в детстве, с бесхитростным словом «Простите». Пресыщенность и уныние. Одиночество и страсть, делающая рабом. Ложь и самообман. Смерть — истинный хозяин Игры. Смерть — любое разрушение. Оружие против смерти — созидание. Действовать — это больше, чем существовать, реагировать, играть по кем-то назначенным правилам. Действовать означает быть. Означает любить. Действовать означает бросить вызов смерти. Губительны страсти детей, которые увлечены игрой, и плачут из-за проигрыша, дерутся за мячик, делают подножки или не видят ничего вокруг в жажде победить. Но что чувствует взрослый, наблюдая за малышами на площадке? Побежит ли он, чтобы отнять мяч? Будет ли скучать, завидуя их энергии? Или захочет разнять разошедшихся драчунов, утешить после проигрыша или падения, поддержать того, кто не просто падает, а летит виском на камень? Отдаваться всему вокруг — с приростом, вкладывая частицу себя. Нарисовать пейзаж, красивее увиденного. Вылечить заболевшего. Накормить голодного. Спасти тонущего. Не иссякать, как не иссякает сама смерть. Стать ее достойным соперником. А если все люди прозреют и примутся тушить смерть жизнью, не победят ли они однажды в этой игре? И остановится круговорт перерождений, круговорот страданий. Люди ощутят единство друг с другом, с природой, со всей Вселенной. Все живое на свете не сольется в безличный комок, а потянется друг к другу в действенной любви. Вот тогда мир станет другим. Ки-Хун не понимает, видение ли открыло ему все это или он додумался до всего сам. Но то, что он понял, намного больше радости от того, что они с Сан-Ву живы и свободны. А они свободны с того момента, как на телефоны приходят сообщения о переведенных им денежных средствах. Ки-Хун готов уже, кажется, воспарить над всем земным… Но тут он замечает, как Сан-Ву улыбается. Точнее расплывается в улыбке, опустив голову, прищурив глаза. От него веет таким невероятным облегчением, что Ки-Хуну хочется танцевать. Заметив его пристальный взгляд, Сан-Ву смущенно прикрывает рот рукой. И все это такое земное, теплое, волнующее, что Ки-Хун понимает: рано ему становится просветленным. Жизнь продолжается!