утонуть в реке из слёз и печали

Германская Империя зашипел от боли, когда перенёс вес на больную ногу. Пытаясь справиться с неприятными ощущениями, немец упал на ближайшую скамейку, благо их здесь было много — как-никак, он находился в самом сердце города мёртвых стран. Наручные часы Германии показывали почти полночь. В такое время по улицам вряд ли бродил кто-то, кроме самого немца, но его это не успокаивало, так что он сидел настороже, оборачиваясь на каждый шорох. У него был повод. Отдохнув, Германия пошёл дальше. Его разгулявшееся воображение вовсю рисовало, как он сейчас придет в свой так называемый дом, наконец-то поест, примет холодный душ и заснёт. Но удача оставила немца ещё несколько десятилетий назад, поэтому сегодня ему снова пришлось изменить планы. Если для живых стран ключевым местом города был дворец, то здесь им была площадь. На ней собирались все (за некоторыми исключениями) страны для решения насущных вопросов, здесь проводились мероприятия каждые выходные, но не это было самым важным. В самом центре всегда затянутой туманом площади стояла стела, у подножия которой появлялись все погибшие недавно страны. Через неё же можно было ненадолго пройти в мир живых несколько недель после смерти. Стелу украшала надпись «Infandum renovare dolorem». Германия считал, что эти слова звучат издевательски, но не так много стран разделяли его позицию. Путь немца до дома лежал через эту самую площадь. Но сегодня кое-что пошло не так: у стелы лежала какая-то страна. Наверное, погибшая совсем недавно. Германия всё равно не собирался задерживаться ради этого. Какой смысл? Ни одна страна не будет рада первым делом увидеть его. Обязательно будут крики, гнев, обвинения… Немец не хотел выслушивать это в очередной раз. Но погибшую страну окинул взглядом из чистого любопытства. Что ж, не зря говорят, что любопытство до добра не доводит. Этой страной оказался Босния и Герцеговина, и теперь Германия при всём желании не стал бы проходить мимо. Немец на автомате проверил дыхание и сердцебиение юноши, другой рукой набирая единственный в списке своих контактов номер телефона. Обычно в такие моменты Германия любил философски размышлять о том, до чего дошел прогресс, но сейчас на это не было времени. — Боюсь спрашивать, что случилось. — зевнул в трубку разбуженный Австро-Венгрия. — В последний раз ты звонил мне, когда истекал кровью в собственном доме. — как бы невзначай заметил он, а немцу оставалось только вздохнуть. — Босния погиб. — коротко сообщил Германская Империя, решив не говорить завуалированно и долго. — Ты на площади? — уточнил Австро-Венгрия намного бодрее после долгой паузы, чем-то шурша в трубку. Наверное, он уже одевался. — Разумеется. — подтвердил Германия, пытаясь снять с себя пальто и не выронить телефон. Босниец явно погиб в помещении — на нем были брюки и рубашка, а на дворе был декабрь. Такая лёгкая одежда зимой никогда не приводила к чему-то хорошему, Германия знал по себе. Немец собрался одолжить возлюбленному своего брата пальто — ему самому всё равно уже не будет хуже. — Это в получасе ходьбы от меня, буду через пять минут. — австриец попытался скрыть тревогу за полушутливым обещанием. Германия тем временем устроился вместе с пока не пришедшим в себя боснийцем на одной из скамеек — здесь их было ещё больше. Немцу не составило труда понять, что Босния погиб быстро и безболезненно, в отличие от многих стран. Австрийца наверняка успокоит такая новость. Германской Империи было интересно, как на него отреагирует босниец, когда придет в себя. В их отношениях за это время кое-что успело поменяться (во всяком случае, немец так считал), и причиной этому стали его посмертные визиты к юноше. Российская Империя навещал Османскую Империю и его сыновей, когда мог. Австро-Венгрия приходил к Боснии до самого последнего дня. Германскую Империю тоже не стали лишать права посещать мир живых, чем он и воспользовался, чтобы навестить всех, кто был ему хоть немного важен. Боснийца в том числе, хоть он никогда не понимал, зачем немец ему все это рассказывает. Сначала Босния игнорировал присутствие Германии. Тот стабильно приходил два раза в неделю и без устали говорил. О своих поступках, о колониях, о брате, о Российской Империи… Просьбы боснийца оставить его в покое немец, конечно, не замечал. В такие моменты Босния пытался сосредоточиться на работе или творчестве, чтобы не вслушиваться в отвратительные слова Германии. Но однажды юноша не выдержал. — Конечно, жаль Новую Гвинею. Он был лучшей моей колонией. — думал вслух Германия, сидя на подоконнике и с ностальгией рассматривая пасмурное небо. На том свете такого не было — там вечно стоял туман. — А вам не было жаль его, когда вы сотворили из него послушную куклу? — возмутился Босния, отбросив книгу на кресло. Немец обернулся и вскинул бровь. Кажется, он и не надеялся на реакцию на свои речи. — Знаете, как отвратительно он чувствует себя после вашей смерти? Он рыдает каждый день и мучается от кошмаров, понимая, что творил все эти годы. Из-за вас! — Знаю. — пожал плечами Германская Империя. Босниец уставился на него в изумлении. — Я навещал Новую Гвинею. Он рыдал и проклинал меня, а в конце крикнул, чтобы я убирался к чёрту. — голос немца был ласков, и со стороны могло показаться, что он сочувствует бывшей колонии. — Конечно, ты мне не поверишь, но не я сделал его таким. — И что по-вашему с ним случилось? — раздражённо спросил Босния. — Пару лет назад я заподозрил его в неверности. — начал Германская Империя, и босниец фыркнул со всем возможным скептицизмом. И без того слабая вера в непричастность немца мгновенно убавилась втрое. — Мои подозрения оправдались: Новая Гвинея собирался рассказать кое-что Британской Империи… Я был недоволен, и он оказался в подвале. Он и тогда кричал. Что ненавидит меня, что я неправильно поступаю, что раньше он поддерживал меня, а теперь я перешёл черту. Даже дни боли и мучений не заставили его отказаться от своих слов. — в голосе немца мелькнули гордость и сочувствие, но Босния решил, что ему привиделось. — Видимо, все же заставили. — вздохнул босниец без тени осуждения к колонии. Он слишком хорошо помнил, что пришлось пережить Австро-Венгрии. — Не спеши с выводами. — мягко усмехнулся Германия. — В один из дней он спросил меня, действительно ли я считаю, что поступаю верно. Действительно ли я не сожалею о своих поступках. Мой ответ был положительным. — Боснии оставалось только поежиться на такую уверенность. Он легко мог представить, что испытывал Новая Гвинея в тот момент. Боль от осознания, что страна, которой он когда-то восхищался, превратилась в монстра. Ужас от понимания непоколебимости убеждений немца. Разочарование и стыд. Удручающее сочетание. — Я вернулся через два дня, и Новая Гвинея встретил меня… Таким. Я не сразу поверил в подобные изменения. И я не почувствовал ничего подозрительного через связь. Вся его преданность и восхищение казались такими искренними. — босниец ещё не знал, в чем дело, но догадывался, что причина должна быть пугающей. Как иначе Новая Гвинея мог стать подобием своей метрополии? — Как оказалось, дело было именно в связи. Он слишком сильно погрузился в мои чувства, и в конечном счёте полностью разделил их со мной, избавившись от своих. Смелое и отчаянное решение. Пока Германская Империя с фальшивым сочувствием качал головой, Босния пытался сообразить, как отнестись к услышанному. Кажется, Новая Гвинея оказался слишком предан немцу. Или, быть может, он рассчитывал, что сумеет изменить его? Босниец не понимал причину такого поступка. Но теперь ему была ясна реакция Новой Гвинеи на смерть немца. Связь разорвалась, и его вера в правильность поступков Германии больше ничем не подпитывалась. К тому же немец последние недели своей жизни тонул в безумии и тянул за собой не только Россию, но и своих колоний. На Новой Гвинее это сказалось хуже всего. И без того разрываемый противоречиями от своих убеждений в прошлом и настоящем, он пережил вместе с Германией восхищение и счастье, сомнения и тревогу, одиночество, боль и страх. Неудивительно, что колония больше не выдерживал этого. — Впрочем, Российская Империя пытался проделать то же самое. — вдруг мечтательно заметил Германия. — Только он был гораздо осторожнее. За счёт нашей связи он лишь научился спокойно принимать мои прикосновения и заботу. Так приятно знать, что он понимал мои чувства… — голос немца наполнился чистым восторгом, а вот боснийца замутило. Он и представить не мог, насколько омерзительно чувствовал себя русский, когда обращался к связи, чтобы стерпеть очередное объятие, приходил в себя, винил и ненавидел себя, расстраивался, таким его находил Германия и снова хотел обнять. Порочный круг, получается. Так или иначе, эти милые посиделки не закончились ничем хорошим. Босния никогда не скрывал от Австро-Венгрии визиты немца, и однажды обе великих державы пересеклись в доме боснийца. Закончилось это всё столь яростной ссорой, что о ней прознал Уэссекс, и это отнюдь не облегчило положения Германии. Однажды восемьдесят дней закончились вместе с остатками нормальной и спокойной жизни Германской Империи. В тот же день, стоило ему вернуться от Новой Гвинеи (немец продолжал навещать его из интереса), его под руки отвели прямо в резиденцию Франкского Государства. Там уже был Уэссекс, Пруссия и Австрия, Австро-Венгрия и, конечно, Российская Империя со своим… Супругом. Немец с раздражением наблюдал, как француз что-то спрашивал у русского с беспокойством и как пруссак косился на них с едва заметной улыбкой. Российскую Империю было не узнать. После нескольких недель жизни вдали от немца он расцвёл как самый красивый цветок. Он больше не был измучен болью и страхом. Некогда пустой взгляд вновь наполнился волей к жизни, почти полностью пропали тёмные круги под глазами, бледность сменилась здоровым румянцем. Русский светился от счастья рядом с французом, и тяжёлое прошлое больше не тянуло его назад. Нынешний Германия хотел бы сказать, что в этот момент подумал что-то вроде «со мной Россия был измученным и несчастным, я поступил с ним ужасно, хорошо, что он теперь свободен», но… Тогда немец ощутил лишь всепоглощающую нежность. Ему захотелось устлать путь русского лиатрисами и упасть перед ним на колени, вымаливая второй шанс. Ох, если бы у него была ещё одна попытка! Германия бы никогда не повторил своих ошибок. Он стал бы самой заботливой и внимательной страной на свете и положил бы свою жизнь на алтарь счастья Российской Империи. Увы, следующие несколько минут кардинально изменили жизнь Германии, и несколько десятилетий ему пришлось довольствоваться обрывками слухов о русском и редкой возможностью увидеть его силуэт, когда он проходил мимо. От воспоминаний Германскую Империю отвлекла резко появившаяся на другом конце площади фигура. Конечно, это бежал Австро-Венгрия. В руках он держал тёплую куртку, и немец с облегчением снял своё пальто с боснийца. Одежда австрийца все равно намного качественнее и теплее. — Он в порядке. — предугадал вопрос своего брата Германия. Австро-Венгрия только с благодарностью кивнул, пытаясь отдышаться после незапланированного забега. Он быстро завернул Боснию в свою куртку и придирчиво осмотрел его, желая собственными глазами увидеть отсутствие ран. Немец наблюдал, как Австро-Венгрия положил голову юноши на колени и осторожно перебирал его волосы. Австриец, конечно, все ещё переживал за состояние возлюбленного, но радость от долгожданной встречи затмевала все тревоги. Австро-Венгрия смотрел на Боснию таким ласковым и влюбленным взглядом, что у Германии заныло сердце. Он сам не ловил тёплых взглядов десятилетиями с момента своей смерти. Немец не сомневался, что даже австриец по-прежнему опасается его, несмотря на их долгий разговор несколько лет назад и неловкие совместные прогулки по субботам. Братья молча сидели на площади ещё несколько минут, прежде чем Босния, недовольно жмурясь от света фонаря, приоткрыл глаза и сел. Как и все только пришедшие в себя после смерти страны, он был смущён и растерян, но это должно было скоро пройти. А пока босниец переводил недоумевающий взгляд с австрийца на немца. — Так вы помирились? — первым делом спросил Босния, удивив этим вопросом обеих великих держав. Австро-Венгрия посмотрел на брата, предлагая ему ответить на вопрос. — Мы спокойно поговорили лишь лет пять назад при… Не самых удачных обстоятельствах. — вздохнул Германская Империя. Босния не сразу узнал его голос. Он был сдавленным и хриплым, будто немец долгое время страдал от какой-то болезни. Австриец кивком подтвердил слова брата. — Ты помнишь, как сильно мы поссорились. Я и слова не хотел слышать о Германии на протяжении десятилетий. Да, Босния прекрасно помнил, как через месяц-полтора после смерти разругались австриец и немец. Австро-Венгрия не оценил визитов брата к боснийцу, а Германия явно не собирался уходить так просто. Слово за слово, они разругались окончательно. Австриец припомнил немцу пытки, манипуляции, принуждения, угрозы, немец винил австрийца в своих неудачах, ещё и умудрился приплести к этому Боснию. Одновременно Германия странным и пугающим взглядом рассматривал ноги брата. Они были ровными, как прежде. Теперь Австро-Венгрия мог стоять и ходить без боли. Непохоже, чтобы Германию это обрадовало. Тем больше было изумление Боснии, когда он узнал, что после стольких лет братья перестали игнорировать и избегать друг друга. Юноше было любопытно, кто стал инициатором разговора и при каких «не самых удачных обстоятельствах» он случился, но сейчас этот вопрос казался неуместным. Зато уместным казалось кое-что другое. — Hiányoztál. — тепло улыбнулся Босния и потянулся к австрийцу, который с видимым облегчением прижал его к себе. Немец тихо фыркнул и отвернулся, чувствуя, что смотрит на что-то слишком личное для него. — I ja. Tako mi je drago što te opet vidim. — пробормотал Австро-Венгрия, надеясь, что не ошибся в боснийских словах после стольких лет. Хотя сейчас это мало беспокоило его. Как можно думать о грамматике, когда Босния наконец-то снова рядом? Снова смотрит так тепло и нежно? Снова так прекрасно говорит на его родном языке? — Думаю, нам пора. Сегодня ты переночуешь у меня, а утром я отведу тебя к Уэссексу. — негромко предложил австриец, заметив, что босниец едва ли не засыпает. Юноша кивнул и неохотно отстранился. Австро-Венгрия с трепетом в сердце взял его за руку. Германия шёл на пару шагов позади от них, а на середине пути после короткого прощания свернул в мрачный закоулок, где был его дом. Австриец и босниец же пошли дальше. По дороге Австро-Венгрия всё думал: изменилось ли что-то в их отношениях? Конечно, Босния сам захотел обнять его и сказал, что скучал. Но… Вдруг за столько лет он нашёл кого-то получше бывшей метрополии с мрачной историей, полной боли и страха? Австриец хотел спросить об этом, но боялся услышать ответ. Тревожные размышления ничуть не умерили его радости, когда Босния переступил порог его дома. Теперь это было приятно вдвойне: Босния стал свободной и независимой страной. Австро-Венгрия гордился им и был уверен, что если босниец не ушёл, значит, он хотел остаться. Если бы Босния захотел, то без труда бы выяснил, где живёт Османская Империя, и сейчас радовал бы его своим появлением. Австриец всегда мечтал, что после смерти они с боснийцем когда-нибудь снова встретятся и будут жить вместе. Его мечта отчасти осуществлялась. Он нашёл Боснии одежду для сна, предложил поесть, показал, где находится ванная, отдал самое пушистое полотенце из всех, что у него были. — Я… Наверное, пойду на диван, а ты можешь остаться на кровати. — замялся Австро-Венгрия, не зная, уместно ли после стольких лет предлагать боснийцу спать в одной кровати. Австриец не скрывал, что был бы в восторге от такого развития событий, но меньше всего на свете он хотел заставить юношу почувствовать себя неуютно. Босния нахмурился, одновременно застёгивая пуговицы на слишком свободных для него рукавах. — В наших отношениях что-то изменилось? — спросил он нарочито равнодушно. Австро-Венгрия был благодарен ему за этот вопрос: сам он вряд ли бы решился задать его сегодня. — Я всё ещё люблю тебя. — заявил австриец без тени сомнения. — Лишь тебя я ждал все эти годы. Но… Если ты нашёл кого-то лучше… — тут же замялся он. В самом деле, за это время столько всего могло измениться. — Я пойму. Моё единственное желание — чтобы ты был счастлив, и… — тараторил Австро-Венгрия, смотря куда-то в сторону. Ему было неприятно это говорить, но он бы ни за что не стал удерживать юношу, если бы тот всё же любил кого-то другого. — Очень смело с твоей стороны считать, что среди стран есть кто-то лучше, чем ты. — проворчал Босния, снова обняв его. Глаза австрийца загорелись счастьем. Он ведь правильно всё понимает? — Я ценю, что ты не стал бы вести себя как твой брат, но я ждал встречи с тобой, чтобы сказать, что люблю тебя больше всего на свете, а не чтобы ты успел накрутить себя мыслями, что я нашёл кого-то ещё. Оказавшийся на седьмом небе от счастья Австро-Венгрия точно больше не собирался уходить на диван. Австриец с радостью устроился в кровати рядом с Боснией и крепко обнял его. Как же он скучал… — Одну минуту, а у тебя больше нет спальни для гостей? — вдруг спросил босниец, когда Австро-Венгрия уже выключил свет и наслаждался теплом и ласковой улыбкой своего возлюбленного. Вообще, в нынешнем доме австрийца действительно не было спальных мест, кроме этой кровати и дивана, но он предпочёл невинно промолчать. Смех юноши того стоил. — А я могу все ещё звать тебя kincsem? — уточнил Австро-Венгрия, когда босниец заворочался в кровати, пытаясь найти удобное положение для сна. — Inkább a férjednek hívnál, de a «kincs» is jó. — ответил Босния, не моргнув и глазом. Приятно изумлённый австриец закашлялся. Сразу вспомнилось, как много лет назад босниец после своего признания сбежал на первый этаж. Пока довольный произведенным впечатлением Босния открыто рассмеялся, Австро-Венгрия скрыл коварную улыбку. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Босниец ведь ещё даже не подозревает, что в соседней комнате уже много лет лежит помолвочное кольцо из белого золота в красивой бархатной коробочке. Австриец был совсем не против наконец вручить его юноше. Но пока не стоит торопить события.