утонуть в реке из слёз и печали

— Будь осторожен и не наговори лишнего. — наставлял боснийца Австро-Венгрия по пути к Уэссексу. — У Уэссекса очень своеобразный характер, и с этим приходиться мириться. И… Если что-то пойдет не так, не нервничай. Я что-нибудь придумаю. — пообещал австриец, сжимая руку юноши в своей. Босния кивнул без тени сомнений. Сам он был спокоен и не совсем понимал, из-за чего так распереживался Австро-Венгрия. Но если австриец сказал, что ему стоит быть осторожнее, то Босния так и поступит. Роскошная резиденция не вызвала у боснийца особого интереса, и он не задержался, чтобы получше ее рассмотреть. Вместе с Австро-Венгрией Босния сразу же вошёл в дом. Уэссекс, вальяжно раскинувшийся в своём любимом кресле с каким-то ярким буклетом в руках, не удостоил их и взглядом. — Новая страна? Интересно. — равнодушно заметил Уэссекс и кивнул в сторону двери. — Ты можешь идти, Австро-Венгрия. — небрежно бросил он австрийцу, и тот нахмурился. — Но я бы хотел остаться. — попробовал настоять Австро-Венгрия. Уэссекс молчал и смотрел так холодно и недовольно, что австриец только неловко кивнул и спиной вышел из резиденции. — Найди меня в библиотеке, когда освободишься. — сказал он боснийцу и закрыл за собой дверь. Босния кивнул сам себе. Он видел библиотеку по дороге и знает, как туда добраться. — Итак, Босния… — пробормотал Уэссекс, подтянув к себе документ со стола. Черты его лица ожесточились, как только он дошел до конца страницы. — В твоей стране в годы Второй мировой был геноцид сербов, массовые казни сдавшихся в плен коллаборационистов и целая дивизия СС, состоящая из боснийцев. Не могу не упомянуть про антиоккупационные движения, которые в своё время сотрудничали и с хорватами, и с итальянцами, и даже с немцами. — зачитал Уэссекс с раздражением, после чего отложил документ на стол и вздохнул. — И это я ещё не дошел до Боснийской войны. Ты не производишь на меня впечатление страны, которая не будет мешать спокойной жизни города. — И чем мне это грозит? — уточнил Босния, стараясь выглядеть как можно увереннее. Слова Уэссекса взволновали его. Значит ли это, что его злоключения не закончатся даже на том свете? — Раньше я успокаивал новоприбывших всякими эвфемизмами, но… — Уэссекс, кажется, злился все больше. — Вас, стран, прошедших через Вторую мировую, слишком много. И вы все в большинстве своем одинаковые. — он заявил это с такой уверенностью, что Босния едва сдержал яростные возражения. Как Уэссексу хватило совести поставить на одну планку стран по разные стороны конфликта? — Поэтому скажу прямо: с тобой случится то же, что и с Германской Империей, Независимым Государством Хорватией, которого ты так не любишь, и с многими другими странами. Вы этого заслуживаете. Боснии такой ответ прояснил не слишком много. Австро-Венгрия наотрез отказывался говорить о произошедшем с его братом, а босниец и не настаивал. Но было очевидно, что ничего хорошего с немцем не случилось. — Я не отрицаю, что все это происходило в моей стране. — осторожно начал Босния, опустив голову. Большинство стран стыдились происходящего на их территориях в те годы, и босниец не был исключением. — Война пробудила в людях и странах худшее. Я пытался повлиять на все, что мог. — Уэссекс на такое оправдание только закатил глаза. — Половину войны я провалялся в полуобморочном состоянии и ничего не мог сделать при всём желании. И немудрено: военные действия, убийства мирных жителей, почти гражданская война между теми самыми антиоккупационными движениями, оккупация моих территорий подрывали моё здоровье день ото дня. Но разве десятки жителей моей страны не получили почётное звание праведников народов мира? Разве не на моей земле возникло одно из самых сильных антифашистских движений? — Это антифашистское движение расстреливало даже подозреваемых в коллаборационизме без суда и следствия. — как бы невзначай заметил Уэссекс, деланно вчитываясь в какой-то отчёт. — Я пытался вмешиваться в это настолько, насколько мог, когда сбежал от Рейха. — Босния по привычке потянулся к шрамам, оставшимся после предшествующей побегу неудачной попытки. — Никто не прошёл через войну святым, и мне жаль, что я не сумел повлиять должным образом на своих граждан. Но кровь боснийских сербов не на моих руках. На руках Независимого Государства Хорватии. — Вы все перекладываете вину друг на друга. — все менее заинтересованно возражал Уэссекс. — А что касается моего ухода из Югославии и всего, что за этим последовало… — босниец ненадолго замолчал и, прикусив губу, сделал несколько вдохов и выдохов. Право слово, он ненавидел говорить об этом. — Мы с Сербией жили вместе в годы оккупации. Они дались ему особенно тяжело. Из-за Хорватии в том числе. И из-за моих людей тоже. Сербия стал совсем другим к концу войны. — под равнодушным взглядом Уэссекса было ещё больнее вспоминать о тех временах. — Он был убежден, что мы все хотим предать его и сбежать. Жизнь с ним стала совсем невыносимой. Что ещё хуже, мы менялись вместе с ним. Становились такими же недоверчивыми, злыми, подозрительными. Так не могло продолжаться вечно. Мы выбрались. А Сербия так и остался в своей реке из слёз и печали. — босниец украдкой вытер слёзы. Даже руки, которыми он сделал это, были под рубашкой покрыты шрамами, оставленными сербом. — По крайней мере, я хочу верить в то, что он был не в себе, когда делал… Всё это. Если так мучить всех нас было его искренним желанием, я бы предпочел никогда об этом не знать. — Я по-прежнему не могу быть уверен, что ты чем-то отличаешься от других боснийцев, совершавших военные преступления. — кажется, речь Боснии совсем не впечатлила Уэссекса. А босниец даже не собирался скрывать, что отношение Уэссекса его задевало. — Впрочем, если найдётся несколько стран, которые решат защитить тебя, ты сможешь жить в городе. А пока… — Уэссекс протянул ему тот самый буклет, что был у него в руках в начале разговора. — Отправляйся в свой новый дом. Надейся, чтобы он оказался лишь временным жильём. Босния был, мягко говоря, расстроен и недоволен. Возможно, в действиях Уэссекса было рациональное зерно, но в пылу эмоций босниец отказался замечать его. Босния просидел ещё несколько минут на скамейке перед домом Уэссекса, пытаясь понять, что ему теперь делать, пока незнакомая ему страна в темных одеждах не потянула его за руку небрежным и грубым движением. Босниец вырывался, кричал и требовал отпустить его, но жуткий незнакомец молчал и продолжал тащить его за собой. Удивительно, но ни одна страна по дороге не обратила внимание на происходящее, будто это было совершенно нормально. Незнакомец оставил Боснию в странном месте, огороженном колючей проволокой. Здесь было намного тише, чем в центре города. Босниец сделал несколько неуверенных шагов и вышел на длинную улицу, по обе стороны которой располагались дома, выглядящие заброшенными. Босния поежился и потянулся за буклетом, на котором была от руки нарисована карта. Яркая линия предлагала ему идти прямо, а потом свернуть… Куда-то влево и сразу же направо? Или… Босниец запутался и решил, что спросит у кого-нибудь. Должен же хоть кто-то встретиться ему? Босния не чувствовал себя спокойно в этом месте. Улица была пуста, а вот из разбитых окон домов за ним наблюдало множество стран. Некоторые из них были хорошо знакомы боснийцу, что заставило его ускорить шаг. Открытая местность тревожила ещё больше: будет сложно спрятаться или сбежать при необходимости. Босния крепче сжал шпагу на поясе. Сейчас некоторые страны не носили холодное оружие даже ради демонстрации статуса независимой страны, а если и носили, то чаще всего это был искусный муляж, но шпага боснийца была настоящей. И он не боялся защищаться ею. Босния не знал, сколько времени ему пришлось «любоваться» серыми домами, голыми деревьями и хищными лицами старых знакомых, прежде чем ему наконец-то повстречался тот, с кем он мог бы спокойно поговорить. — Что ты забыл в таком месте? — строго поинтересовался у него Германская Империя, стоящий на крыльце своего дома с чашкой кофе в руках. Судя по его кислому выражению лица, кофе на вкус был отвратительным. Боснийцу не хотел кричать с середины дороги, поэтому он подошёл ближе. Убедившись, что немца это не раздражает, Босния даже уселся на крыльце рядом с ним. — Уэссекс… Сказал, что я вряд ли чем-то отличаюсь от жителей своей страны, причастных к военным преступлениям. — наконец отозвался босниец как можно равнодушнее. Это замечание действительно его задело. И хотя Босния не хотел, чтобы Германия об этом знал, тот с первых слов обо всём догадался. — Что ж, Уэссекс одинаково равнодушен и к таким, как я, и к таким, как ты. — тихо заметил смягчившийся немец и, сев рядом, аккуратно, едва ощутимо коснулся плеча юноши, не слишком умело пытаясь поддержать. Босния затаил дыхание, не уверенный, как ему следует отреагировать. Германия тоже не делал лишних движений и с любопытством наблюдал за ним, чуть склонив голову набок. — В «таком месте» — это где? — резко сменил тему босниец, решив проигнорировать руку немца на своём плече. — В эту часть города Уэссекс селит всех, кто при жизни… — Германия сделал неясный жест рукой, пытаясь подобрать слово. — Был как я, проще говоря. Чтобы мы не мешались тем, кто заслужил спокойное посмертие. У него есть красивое формальное определение для этого, но кому оно нужно? Уэссекс всё равно не соблюдает собственные правила. Странам отсюда нельзя ходить в город, так что вся их жизнь ограничивается этим забором. Ничего хорошего. — подытожил немец, помрачнев не то от своих слов, не то от очередного глотка кофе. — Но вы же вчера… — сразу возразил Босния, отлично запомнивший, как его насторожил хриплый голос Германии при встрече явно за пределами забора. Он по-прежнему был таким, и босниец хотел бы узнать причину, но момент был совсем неподходящим. — Я обязан этим Российской Империи. — нежно улыбнулся немец. Он прикрыл глаза, стараясь воскресить в мыслях образ русского. За столько десятилетий его черты лица померкли, стёрлись, забылись, и это было гораздо больнее всего, что Германии приходилось терпеть каждый день. Немец даже не мог сказать, как давно видел Российскую Империю последний раз. — Он решил помочь вам? — изумился босниец, уверенный, что русский после смерти не желал даже думать о немце. — Конечно, нет. — к нежности в улыбке Германии примешались горечь и тоска. — Это лишь непрямое следствие произошедшей с ним случайности. Но я хочу думать, что Российская Империя не против. Спроси его об этом, когда выберешься отсюда. — Значит, я здесь не навсегда? — уточнил Босния после недолгой паузы. Немец ответил не сразу: он слишком глубоко ушёл в свои мысли о русском. — Зависит от Австро-Венгрии. — повёл плечами Германия и достал из кармана сотовый телефон, который протянул боснийцу. — Расскажи ему обо всём, и он решит проблему. Тебе остаётся только ждать. — босниец поблагодарил немца, слегка удивленный его помощью, и набрал единственный номер телефона в списке контактов. — Теперь, когда позвонить кому-то стало так просто, мне уже не с кем разговаривать… — в сторону пробормотал Германская Империя с заметным сожалением. Конечно, австриец пообещал решить проблему как можно быстрее. Боснии действительно оставалось только ждать — как ему объяснил сам Австро-Венгрия и следящий за их разговором благодаря громкой связи Германия, как минимум четыре страны должны подтвердить, что босниец не доставит проблем городу. Боснии такая система, мягко говоря, не понравилась, но… Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, да? — Не думаю, что это займет много времени. — успокаивал его Австро-Венгрия. — Я вернулся оттуда уже через неделю. — голос австрийца дрогнул, когда он вспомнил об этом. Босния после увиденного сегодня не удивился, что и Австро-Венгрии пришлось побывать в этом отвратительном месте. Так или иначе, австриец быстро распрощался, подозрительно сославшись на дела, и оставил боснийца и немца наедине. — Значит, Австро-Венгрия тоже был здесь? — спросил Босния у Германии. Немец сгорбился и отвернулся, оставив вопрос без ответа на целых несколько минут. — Уэссекс и слышать не хотел про то, что я принуждал Австро-Венгрию к насилию над другими странами шантажом и манипуляциями. — наконец неохотно пояснил Германия. Босниец тихо выругался, живо представив себе, как только начавший приходить в себя после стольких лет жизни рядом с немцем Австро-Венгрия сомневается в безвыходности ситуаций, в которых оказывался из-за брата, как он винит себя и немца, как раздумывает, мог ли он поступить по-другому… С минуту Босния молча обдумывал услышанное, то удивлённо вскидывая бровь, то раздражённо хмурясь в такт мыслям. А ведь живые страны в большинстве своем считают этот город утопией! А босниец разочаровывался все больше и больше. — И Австро-Венгрия даже не был единственной страной, на кого после смерти повлияли мои поступки при жизни. — с горечью заметил Германия. Что ж, Босния за время посмертных визитов немца привык слушать его ужасающие истории. В мёртвом городе было множество стран, которые жили века и даже тысячелетия назад. У подавляющего большинства из них были, мягко говоря, очень консервативные убеждения. Стоило только Российской Империи оправиться от оставленной немцем раны и начать выходить на улицы и работать, как все они словно стервятники набросились на него с обвинениями. «Беспутник» было самым мягким словом, каким старые страны оценили жизнь русского. И никакие аргументы про принуждение и шантаж не могли их переубедить. Кто-то даже высказал мысль, что Российская Империя сам виноват в своих злоключениях. Недостаточно сопротивлялся, вел себя неподобающе, был неосторожен. Особенное возмущение у старых стран вызвало то, что Французская Империя принял Россию с распростёртыми объятиями и ни разу не упрекнул его жизнью с Германией. — А Российская Империя ведь больше всех них заслужил покой. — завершил свой рассказ немец, сжав руки в кулаки. Даже сейчас его невероятно выводила из себя позиция старых стран и отсутствие возможности как-то помочь русскому. Тот, впрочем, с течением времени разобрался с недоброжелателями сам. Германия не знал, как русский этого добился, но после его разговора с одной из таких стран больше никто не смел предъявлять ему столь возмутительные претензии. После своих слов Германская Империя поднялся на ноги с болезненным вздохом и вернулся в дом, кивком предложив боснийцу пойти за ним. Босния не стал отказываться. Пытаясь угадать причину хромоты немца, он совсем забыл, что хотел спросить про ту пугающую страну, что привела его сюда. Но войдя в дом, босниец позабыл и про этот вопрос. — Вы живёте здесь? — Босния осматривался с изумлением. Резиденция беднейшей из освободившихся колоний выглядела роскошнее этого дома. Пол скрипел от каждого движения, разбитое окно было небрежно прикрыто фанерой, из-за чего по дому гулял ледяной ветер, а в углу единственной комнаты стояло ведро — кажется, там капало с потолка. Босниец хорошо помнил, как выглядела немецкая резиденция при Германской Империи. Было странно осознавать, что привыкшая к роскоши великая держава живёт в спартанских условиях. — Думаешь, Уэссекс позволил бы мне жить со всеми удобствами? — усмехнулся немец уже из кухни, снова заливая кофейные зерна кипятком. Он уселся на диван подальше от окна, отпил кофе и вновь обратился к боснийцу. — Пока я не помирился с Австро-Венгрией, здесь было ещё хуже. — из общей картины выбивалась стопка ярких тёплых одеял, новый чайник и относительно современный обогреватель. Видимо, это и принёс австриец. — Так как вы помирились с Австро-Венгрией? — спросил Босния, усевшись рядом с немцем. Он не стал снимать верхнюю одежду, потому что в доме было слишком холодно. — Пару лет назад я проснулся с лихорадкой. На работе я почувствовал, что мне стало совсем плохо. Дошло до того, что я потерял сознание посреди улицы. Австро-Венгрия был единственным, кто не прошёл мимо. — немец явно дорожил этим воспоминанием, судя по мечтательной улыбке. Боснийцу, напротив, стало тревожно. — Я так понимаю, трудовое законодательство в лице больничных и отпусков не для обитателей этого места? — настороженно уточнил Босния, одновременно отгоняя воспоминание, как в годы Второй мировой ему однажды пришлось трудиться раненым. И даже не на благо своей страны или хотя бы союзников. — Схватываешь на лету. — одобрительно усмехнулся Германская Империя, махнув кружкой кофе. Босниец подумал, что у него заканчиваются цензурные слова для выражения своих мыслей о происходящем. — Мне доводилось жить в похожих условиях в годы Второй мировой. Было кошмарно. — мрачно вздохнул юноша, стараясь не думать о тех временах. Увы, они все равно часто приходили к нему в дурных снах. — Ты не останешься здесь надолго. Австро-Венгрия тебе поможет. — напомнил немец о недавнем разговоре. Его тон с относительно весёлого сменился печальным. Ему самому никто не спешил помогать, когда он оказался здесь. Даже собственный отец публично заявил, что больше не считает Германию своим сыном. — Я верю ему. — охотно согласился Босния. — Но если что-то пойдет не так… — он вздохнул, не желая думать о таком исходе. — Я справлюсь. Бывало и хуже. — совсем тихо добавил босниец, и Германия невесело усмехнулся на его самонадеянность. — Я тоже думал, что выдержу. — пожал плечами немец, растерянный от хода разговора. — Но вечный кашель от холода в доме, тяжёлая работа с утра до ночи, постоянные попытки убить меня, издевательства Эссекса, вина и одиночество в конце концов добили и меня. Я пережил всё, что чувствовали те, кого я мучил при жизни. — голос Германии надломился, и он снова отвернулся, не желая видеть реакцию на свои откровения. На лице Боснии застыла смесь сочувствия и оторопи. Он не мог подобрать подходящих слов для такой ситуации и аккуратно коснулся руки немца. Тот вздрогнул. — Вы пытались поговорить об этом с Австро-Венгрией? Думаю, он бы понял ваши чувства. — боснийцу показалось, что братья относительно наладили отношения. Наверное, немец мог бы довериться австрийцу? — Не понял бы. — горько рассмеялся Германская Империя. — Наверное, где-то глубоко в душе он всё ещё меня боится. Он всегда чувствует себя скованно и неловко, когда разговаривает со мной. И ты предлагаешь мне говорить с ним о том, как я проклинаю каждый свой поступок, каждый день своего существования? Чтобы он решил, что я снова пытаюсь им манипулировать? — к горькому смеху прибавились такие же горькие слёзы, и босниец против воли вздрогнул. — Австро-Венгрия — единственный, кто не пройдёт мимо моего истекающего кровью тела в случае чего, и ничто не пугает меня так сильно, как мысль, что уйдёт даже он. — признался немец так тихо, что Босния на пару мгновений подумал, что ему привиделось. — А он когда-нибудь уйдёт! — вдруг повысил голос Германия. — Думаешь, его семья и другие страны довольны тем, что мы пробуем наладить отношения? Поверь мне, я прекрасно знаю, каким жестоким может быть общественное мнение! Я видел, как они поступили с Российской Империей! — ожидаемо, что немцу было больно видеть, как и без того настрадавшийся из-за него русский вновь сталкивается с угрозами. И снова из-за самого Германии, пусть и косвенно. — А как с ним поступил я… Он лишь хотел увидеть своих близких перед смертью, а я из ревности лишил его даже этого. А потом… Потом пытался поссорить его с Французской Империей. Российская Империя был так счастлив, когда увидел его. — сдавленные всхлипы на несколько мгновений прекратились, уступив место мягкости в голосе. Настоящей мягкости, а не той обманчивой, после которой обычно следовали угрозы и боль. — Он был счастливее, чем когда-либо со мной. А я что? Разве сделал бы я его счастливым, если бы по моей вине от него отвернулся его возлюбленный? Германия ссутулился и крепко сжал руки в замок, стараясь сдержать тихие всхлипы, среди которых иногда предательски проскальзывали рыдания. Босния после услышанного был ошарашен и встревожен, и он никак не мог смотреть на такого потерянного Германию со спокойным сердцем. Неуверенно придвинувшись ближе, босниец медленно обнял немца, давая ему время себя оттолкнуть. Но этого не понадобилось. Германия наконец разрыдался и крепко прижал его к себе. Немец всегда был тактильной страной, и десятки лет без возможности выразить свои чувства прикосновением оказались для него хуже пытки. А Босния просто позволил ему приобнять себя. Он даже не думал о том, чтобы отстраниться в испуге или отвращении. Он сочувственно слушал хриплый шёпот Германии на родном языке, как и много лет назад, когда немец только погиб. Он не шипел с раздражением на искренние сожаления. Германия был благодарен за возможность впервые за долгое время выговориться и получить поддержку. Он забыл про время, про свои проблемы, про больную ногу, про недопитый кофе. Немцу наконец стало спокойно. — Вам лучше? — деликатно поинтересовался Босния, отодвинувшись, чтобы взглянуть в покрасневшие глаза Германии. Тот коротко кивнул. — Спасибо. — тепло улыбнулся взбодрившийся немец. Он с сожалением поднялся с дивана: ему пора было идти на работу. — Можешь остаться в моём доме, если хочешь. В твоём вряд ли есть мебель, посуда или хотя бы место для сна, да и здесь немного безопаснее. Германия небрежно поставил кружку в раковину, а затем подобрал лежащий на подоконнике карандаш. С ним он подошёл к боснийцу и что-то написал у него над головой. Когда Германия вернулся к окну, Босния быстро обернулся. Позади него на стене оказался маленький отрывной календарь. Помимо числа и дня недели на нем теперь красовалась надпись «50 дней до часа икс». — Что случится через пятьдесят дней? — полюбопытствовал босниец, пока немец надевал верхнюю одежду. — Кое-что хорошее. — совсем мягко улыбнулся Германия, будто бы ничего не случилось, и вышел из дома, оставив Боснию в одиночестве и растерянности.