утонуть в реке из слёз и печали

Россия каждые полминуты поглядывает на неуместно висящие на стене в ванной часы. Стрелка неумолимо движется по кругу, а это значит, что пора выходить из ванной, иначе у немца возникнут лишние вопросы. Повезло, что Германия даже не догадывается, что в прошлой, свободной жизни водные процедуры русского ограничивались десятью-пятнадцатью минутами. Теперь Россия спокойно запирается в ванной минимум на час, пытаясь выиграть лишнее мгновение наедине с собой. Германия позволяет ему это, думая, что так было всегда. Россия надевает тонкую, ничуть не согревающую в такой холод пижаму, и возвращается в спальню. Немец (уже сидящий в кровати, подложив подушку под спину) скользит по нему взглядом и нежно гладит по плечу, когда русский ложится в кровать и с головой заворачивается в одеяло, чтобы почувствовать хоть какое-то препятствие между руками немца и своей кожей. Это уже до боли привычное, механическое действие. Россия закрывает глаза. Конечно, он не спит. Русский не желает засыпать добровольно рядом с безумцем на другой половине постели и предпочитает просто отключаться от изнеможения, когда душа и тело в очередной раз перестают справляться с поглощающим его разум бесконечным липким ужасом. Россия старается расслабить до боли напряжённые мышцы и пытается подумать о чем-то приятном. Увы, все воспоминания становятся блеклыми. Их все больше вытесняет жизнь в одном доме с немцем, слившаяся в один мучительно долгий день. Всё, что теперь помнит русский — страх. За себя и за близких. Великобритания и Франция наверняка уже мертвы — немец ненавидит их настолько, что вряд ли бы сохранил им жизнь даже ради шантажа. Тем более, у него было бесчисленное множество других рычагов давления. И он каждый день создавал новые. Немец рядом молча шуршит какими-то отчётами. Россия не уверен, что тот действительно работает. По утрам он несколько раз мельком видел, что ни один из отчётов не закончен. А в тех немногих, что дописаны до конца, — сущая бессмыслица вместо обычного сухого текста. За своими мыслями русский не замечает, как шорох бумаг прекращается. Германия вдруг бросает отчёты на тумбочку, будто это какой-то мусор, и легонько встряхивает русского за плечо. — Mein Herz, вы не спите? — спрашивает немец, и Россия слышит в его голосе детский восторг. Это значит одно: у немца снова появилась безумная идея. Русский против воли вздрагивает и распахивает глаза. Ничего хорошего это не предвещает. — Прости. — ничуть не виновато мурлычет Германия, целуя его в лоб. — Но это правда важно. Я только что вспомнил, что завтра Рождество. Россия замирает. Рождество всегда было мгновением счастья для него. Он всегда встречал Рождество вместе со своими близкими. Теперь же… Германия без сожалений заберёт одно из последних дающих надежду воспоминаний. Рождество из символа счастья превратится в символ отчаяния. Как и многое другое в жизни русского. — Я всегда чувствовал себя одиноко на Рождество. — доверительно шепчет Германия с грустной улыбкой, прижимая ледяную ладонь русского к сердцу. — Хотя Пруссия относился ко мне чуть лучше по праздникам. Он любил рассказывать мне разные истории из жизни. Но всегда рано заканчивал и как всегда оставлял меня одного. А после его смерти у меня не осталось даже этого. — Первый раз чувствую себя так одиноко на Рождество. — вздохнул Британская Империя, наливая себе крепкий бренди. Россия ограничился шампанским — крепкие напитки ему никогда не нравились. Британцу же самых крепких напитков было недостаточно — эпоха каперства в его стране оставила на нём свой след. — Королевство Франция всегда расцветала по праздникам. Рассказывала мне истории из своего далёкого прошлого, помогала мне наряжать ёлку, мы вместе готовили наши традиционные блюда. — вспоминал британец, механически вороша угли в камине кочергой. Взгляд Британской Империи был пуст, словно сам британец мыслями был далеко отсюда. — Каким было твое первое Рождество без супруга? — русский находит вопрос не очень тактичным, но задумывается над ним из уважения и понимания к чужому горю. — Я думал, что больше никогда не буду праздновать его. — пожал плечами Российская Империя, сразу делая глоток шампанского. Русский панически не хотел быть наедине с собой и своими мыслями в этот праздник, так что он всегда проводил его с кем-то из близких. Даже с Великобританией, хотя его характер сейчас был особенно невыносимым. Не будь Россия в своем нынешнем положении, он бы с удовольствием ядовито прошипел, что немец заслужил одиночество. Но русский незаметно жмурится, чтобы отогнать воспоминания, и напоминает себе о необходимости молчать. Если он не промолчит, кто-то пострадает. Но не сам русский. С ним Германия теперь подчёркнуто ласков, будто не было многочисленных похищений и ядовитого газа. У молчания есть ещё одно преимущество — Россия теперь почти не видит, как немец от каждого его слова блаженно прикрывает глаза, словно слышащий литургию истовый верующий, и не слышит безумного восхищения в ненавистном голосе. — Я всегда мечтал, что мы с вами встретим этот праздник вместе. — продолжает Германия, захлёбываясь болезненным восторгом. — Наконец-то этот день настал. Как ты любишь отмечать Рождество? «Вдали от тебя,» — думает Россия. Даже не с ненавистью, с глухим отчаянием, граничащим с равнодушием. Но молчит. Если промолчит — не даст немцу повод уцепиться за какое-нибудь слово и использовать его против тех, кто дорог русскому. — Как ты любишь отмечать Рождество? — спрашивает Французская Империя утром, пока они, не желая вылезать из-под тёплого одеяла в холод, лежат в кровати в обнимку. — Я не слишком отмечаю его. — качнул головой русский. — В праздники всегда прибавляется работы, и я совсем не хочу потом делать её за раз. — француз в ответ мычит что-то неопределенное, и Россия продолжает. — Но я люблю фейерверки. Лицо Франция светлеет: у него появляется прекрасная идея. — В самом деле, как я посмел такое спрашивать. — тихо усмехается Германия, истолковав молчание по-своему. Его разум легко подставляет желаемые слова вместо неприглядной тишины. — Конечно, я и сам должен знать твои предпочтения. Ты хочешь помочь мне нарядить ёлку или приготовить праздничный ужин? «Я хочу, чтобы мои близкие были в безопасности, а я — подальше отсюда». Немец безумно любит выборы без выбора. Россия хочет почитать вместе с ним или вдвоём приготовить обед? (Россия вообще не хочет находиться рядом) России больше нравятся поцелуи в лоб или в висок? (России тошно от любых касаний) Россия хочет то золотое кольцо или это? (Россия не хочет носить подарки немца, особенно кольца) — Наверное, и то, и другое. — решает для себя Германия и выключает ночник. Немец прижимает к себе русского, ласково пробегаясь пальцами по боку. Россия не может заснуть, чувствуя сквозь одеяло мерзкое нежеланное прикосновение. — Осторожнее, не обожгись. — наученный горьким опытом, говорит ему Французская Империя, когда они вместе ставят на стол противень с только что испеченными пряничными человечками. Француз смотрит на них и тихо смеётся. — Твои как всегда красивее моих. — говорит он, отводя взгляд от своего совсем расплывшегося человечка, напоминавшего скорее кляксу. — Они все равно одинаково вкусные. — улыбается русский, держа в руках кондитерскую посыпку. Франция оставляет ему украшение выпечки, а сам уносит в гостиную горячее и салаты. В ожидании супруга он поправляет мишуру на ёлке и проверяет, на месте ли фейерверки, а потом вновь возвращается к ёлке и вешает на неё ещё один шарик. Довольно улыбается: Франция гордится тем, как они украсили дом в этом году. Россия вскоре появляется в гостиной с выпечкой, и они начинают праздновать. Дорогое шампанское льётся в хрустальные бокалы, блюда чарующе пахнут, а из камина доносится приятный треск. Русский кладёт голову супругу на плечо и смотрит на пламя. — Пойдём на улицу. — вдруг предлагает Франция с веселой улыбкой. Россия заинтересованно кивает и уходит за одеждой потеплее. Француз уже ждёт его на крыльце. Он протягивает русскому фейерверк, и они вместе отходят от дома и поджигают фитиль, после чего отбегают на безопасное расстояние. Небо озаряется разноцветными вспышками — не зря люди недавно начали работать над другими цветами фейерверков. Россия чувствует себя счастливым. Он на ощупь находит руку Франции в перчатке и сжимает ее в своей. Но француз не отзывается привычно на прикосновение. Русский поворачивается к нему, желая спросить, все ли в порядке. Россия видит, как тело супруга медленно оседает на крыльцо, а снег рядом пропитывается алым цветом. — Так вот, что вам нравится. — задумчиво тянет Германия, отбрасывая клинок в сторону. Русский цепенеет и медленно пятится назад, к дому. Немец играючи хватает его за руку и тянет ближе к себе. — Вам следовало просто сказать. Думаете, я бы не смог сделать такую мелочь? Вы не должны были просить о таком его. — он с отвращением смотрит на лежащее в снегу тело. Российская Империя привычно просыпается в слезах и привычно на ощупь цепляется за ручку окна, чтобы подышать свежим воздухом. Самое болезненное в этом сне — его начало было реальным. Франция действительно находил для него фейерверки каждое Рождество, и каждое Рождество рядом с ним было волшебным, полным счастья. Русский, игнорируя уже выученные наизусть обеспокоенные слова немца, уходит в ванную. Германия пробирается даже в его воспоминания. — Мне сегодня тоже снился плохой сон. — жалуется Германия за завтраком, ставя тарелки с яичницей на стол. — В нём я терял тебя. — он внимательно смотрит на русского, будто ожидания умиления, смущения или чего-то подобного. Россия не меняется в лице. — К счастью, наяву ты теперь навсегда со мной. — продолжает Германия и легко целует его костяшки пальцев, после чего наконец садится есть. Русский думает о своём. Между ним и немцем есть существенное различие: после пробуждения кошмары немца заканчиваются, но кошмары России только начинаются. После завтрака они начинают готовить праздничный ужин. Россия удивился бы этому, если бы у него остались силы на что-то, помимо отчаяния, но немец сам предлагает ему приготовить что-то из его кухни. Русский достаёт из выдвижного ящика специи и охлаждённое мясо из холодильника. На Рождество Россия всегда готовил много мясных блюд, особенно из мяса птицы. — И так каждый год. — одновременно вздохнули Алжир и Индия, заглянув на кухню. Трое великих держав колдовали над своими традиционными рождественскими блюдами, но у них никогда не получалось делать это молча. — Я не понимаю, как это можно есть. — пожаловался Третья Республика, глядя, как британец щедро пропитывает бренди свой пудинг. — Он же слишком жирный. Теперь ещё и с бренди. — француз поморщился от резкого запаха. — По крайней мере, я не назвал свой рождественский десерт поленом. — бросил ответную шпильку Британская Империя, кивнув на пакетик с сахарной пудрой, из которой Франция с переменным успехом пытался изобразить снег вокруг упомянутого полена. — Это символично и красиво. — наигранно оскорбился Франция, всплеснув руками, от чего на полено просыпалось больше пудры, чем он планировал. Британец хихикнул и наконец закрыл бутылку с бренди. — Сейчас тоже будет красиво. — пообещал Великобритания и, щёлкнув зажигалкой, поджёг свой пудинг. Тот легко вспыхнул, и пусть пламя довольно быстро пошло на спад, зрелище и в самом деле было завораживающим. Россия ради этого отвлёкся от своей готовки и подошёл поближе. К счастью, комментировать его еду британцу и французу было не так интересно. Или они просто ещё не дошли до этого. Пока Великобритания и Франция возились со множеством десертов, Россия поставил готовиться мясо птицы и теперь нарезал ингредиенты для оливье. Этот салат, строго говоря, не считался праздничным блюдом в его стране и только-только начал набирать популярность. Но его ингредиенты стоили баснословно дорого, и русский не видел смысла столько тратиться не в праздничные дни. Россия уже успел красиво нарезать мясо жареного рябчика, картофель и огурцы, теперь осталось приготовить соус из ланспика с прованским маслом и гарнир из раковых шеек и каперсов. — Ланспик вообще съедобный? — поинтересовался Великобритания, закончив со своим пудингом. Россия вздохнул. Про него всё-таки не забыли. Россия с трудом нарезает овощи для оливье тупым ножом. Его красивая рукоять снова отзывается болезненным воспоминанием из прошлой жизни. Похожая была у мизерикордии, которую русский хранит по просьбе Австрии уже почти полвека. Россия прокручивает у себя в голове знаменитую историю о том, как кинжал милосердия забрал жизнь умирающего в агонии Священной Римской Империи. Русский иногда тоже мечтает, чтобы к нему проявили хоть каплю милосердия. Россия знает, что немец был в его резиденции и перевернул там все вверх дном. Интересно, нашёл ли он кинжал? Признал ли в нём ту самую мизерикордию? — Я нашёл у себя ёлочные игрушки, но нам совсем нечем украсить наш дом. — думает вслух Германия, отвлекаясь от своего штоллена. — Увы, мне придётся ненадолго уйти и что-нибудь купить. — русский успевает вздохнуть с облегчением, прежде чем немец продолжает. — Я помню, Австрия всегда украшал свой дом цветами. Мне нравилось. — признаётся он будто бы застенчиво. — Омела даже не обсуждается, но, может, ты хочешь какие-нибудь ещё цветы? — пока Россия пытается сдержать желание скривиться в отвращении от упоминания омелы, Германия моет руки и достает из другого ящика какой-то журнал. — Выбирай. — предлагает немец. Журнал оказывается свежим каталогом какого-то цветочного магазина. Россия открывает страницу наугад и не глядя показывает на первый попавшийся цветок. — Иберийки… — чуть удивлённо тянет Германия. — Как пожелаешь. — тут же отмахивается он. Россия вспоминает про значение ибериек на языке цветов, и давящее чувство отчаяния чуть отпускает. Такую незаметную шалость он точно может себе позволить. Австрия сидел в гостиной с корзиной тюльпанов и плел из них что-то, что весьма отдалённо напоминало венок. Россия, только что пришедший, удивлённо вскинул бровь. — Венгрии нравятся эти дурацкие цветы. — прошипел австриец, чуть не порвав тонкий стебель. — Она хочет украсить ими гостиную. Почему не эдельвейсами? Они хотя бы красивые. — У всех свои вкусы. — дипломатично ответил русский, усаживаясь на кресло рядом. Он ощущает приятный запах с кухни. — Что вы готовите на Рождество? — полюбопытствовал Россия. Раздражённое выражение лица Австрии чуть смягчилось. — Я утром приготовил жаркое из свинины. — поделился он не без самодовольства. — А Венгрия сейчас готовит карпа. Его принято готовить на Рождество в странах нас обоих, так что… — австриец махнул рукой. — Это своего рода компромисс. — А десерты? — Я не люблю десерты, хоть и они, конечно, есть в моей рождественской кухне. — пожал плечами Австрия и отошёл, чтобы устроить свою цветочную композицию на шкафу в гостиной. — Венгрия готовит бейгли. Россия понятия не имел, что это такое, но мысленно сделал заметку спросить позже. Германия как всегда оставил вместо себя Новую Гвинею. Тот с любопытством рассматривал все блюда на столе: раньше немец никогда не звал его в свой дом на Рождество, и колонии было интересно увидеть всё, о чем он раньше только слышал, пока знакомился с немецкой культурой (все же на праздники колонии предпочитали готовить свою национальную еду, а не своих метрополий). — У нас почти все блюда готовят со сладким картофелем. — прокомментировал Новая Гвинея картофельный салат немца. — Хотите послушать про национальные блюда моей страны? — предложил юноша и, не дожидаясь ответа, затараторил. — У нас есть муму, а ещё кокода, а ещё… Россия слушал внимательно. Хоть он и не показывал этого, но ему было радостно услышать голос хоть кого-то, кроме немца. — А Самоа любит суафаи, мне он тоже нравится. — всё счастливее делился Новая Гвинея. — Увы, я не могу сказать многого про кухню других колоний, я им не слишком нравлюсь. — колония чуть расстроился, но быстро качнул головой и вернулся к восторженным рассказам про тысячу и один способ использования кокосового молока в готовке. Германия, услышав восторженный монолог своей колонии наедине со своим супругом, ожидаемо не пришёл в восторг и раздражённо выгнал Новую Гвинею прежде, чем тот хотя бы успел пожелать счастливого Рождества. Россия про себя решил, что не так и много потерял — это Рождество все равно далеко от счастья. Немец довольно вручил русскому корзинку с иберийками. Россия старательно украсил ими всё что мог (и на что хватило цветов). Символ его равнодушия и безразличия теперь висел на каждом шагу. Изящные белые цветы хоть немного разбавили тёмную и мрачную атмосферу, и в резиденции будто стало легче дышать. Резиденция теперь наполнилась приятным цветочным запахом, и Россия даже почувствовал себя чуть менее ужасно, чем обычно. Даже венки из омелы не сильно испортили настроение — едва завидев один, русский молча развернулся и ушёл в «свою» комнату, которую украсил тщательнее всего. Россия невесомо коснулся нежных белых лепестков и прикрыл глаза. Без немца радоваться чему-то было легче. Русский проснулся от звука шагов, как только скрипнула лестница на второй этаж. Чуткий сон в последнее время помогал как никогда. Россия тут же отошёл подальше от цветов (на случай, если немец найдёт это красивым) и сделал вид, что очень заинтересован столом. Германия не заметил подвоха и без слов потянул русского за руку на кухню. По бокалам уже был разлит любимый немцем яблочный шнапс. Ну разумеется, никаких не-немецких напитков вроде шампанского за немецким праздничным столом. Россия не хотел пить алкоголь, тем более такой крепкий, но Германию мало интересовало его согласие. Да и аппетита не было, но пристальный взгляд немца так и намекал, что лучше молча начать есть. Россия ел медленно и маленькими кусочками, словно оттягивал какое-то неведомое неизбежное. — Помнишь Рождественское перемирие? — счастливо спросил Германия, наложив себе большую порцию картофельного салата. — Вы с Австро-Венгрией тогда разговорились. Меня вы, увы, как всегда игнорировали. — счастье в голосе немца сменилось грустью, и русский против воли заволновался. Германия же не задумал мстить за эпизод четырёхлетней давности? — Но вы позволили остаться рядом. — грусть так же быстро сменилась блаженством. — Я тогда впервые понял, почему все так радуются Рождеству и так ждут его. Конечно, любой праздник становится прекраснее, если рядом любимый человек. Я так рад, что теперь могу снова почувствовать то волшебное мгновение. А Россия вот уже многие недели чувствовал только глухое отчаяние, будто немец просто забирал его былое счастье себе. Германия ещё много чего наговорил, но русский уже не слушал. Он думал о других странах, которым было не суждено отметить Рождество. Они наверняка все измучены и ранены, и будет хорошо, если Германия приказывает своим колониям кормить их хоть немного. Россия, правда, сомневался в этом. Немец протянул к нему свой бокал, и русский, спохватившись, едва слышно стукнул своим бокалом о его. Яблочный шнапс неприятно обжёг горло. Россия поглядывал на часы каждые несколько минут. После полуночи этот пир во время чумы наконец закончится. Рождество рядом с немцем было невыносимо неправильным, омерзительным, оскверненным. Но сам Германия был счастлив, и больше немца ничто не волновало. Стрелка часов наконец показывает полночь, и Россия от изнеможения даже не находит в себе сил вздохнуть с облегчением. По крайней мере, этот ужасный день закончился. Германия в ожидании переводит взгляд на небо, крепко сжимая ладонь русского в своей. Проходит минута, две. Немец вдруг теряется, от чего хватка ослабевает. Русский тут же догадывается о его мыслях. В городе больше некому запустить даже самый скромный фейерверк. Эта мысль настолько выбивает русского из колеи, что его самообладание рассыпается на мелкие кусочки, и он всхлипывает. Германия смотрит испуганно и что-то спрашивает, касается его дрожащими руками, как всегда старается прижать к себе. Его прикосновения сейчас особенно отвратительны русскому. Но немец не отойдёт от России ни на шаг, пока тот не успокоится. Русский пытается взять себя в руки. Остановить слёзы, унять дрожь в теле, восстановить сбитое дыхание. Он пытается снова и снова, снова и снова, чтобы побыстрее избавиться от компании немца. Но измученные душа и тело подводят русского, и после каждой неудачной попытки он рыдает пуще прежнего. Растерянный немец шепчет сбивчивые извинения, пытаясь понять, как в чудесный праздник он умудрился так сильно расстроить супруга. Даже его разлаженный разум не в силах подменить для себя такие отчаянные рыдания слезами счастья. Но все рано или поздно подходит к концу. Россия успокаивается, и Германия неохотно отпускает его. — Прости. — говорит Германия севшим голосом. — Я надеялся, что хоть одно моё Рождество будет счастливым. — его голос дрожит, будто он и сам сейчас разрыдается. — А ты даже не улыбнулся за день. Я так старался, чтобы ты тоже был счастлив сегодня. Но… Кажется, моих усилий было недостаточно. — немец прикрывает глаза и чуть отворачивается. — Ничего. Может, ты просто не «праздничный» человек. — Германия натянуто улыбается и уходит на кухню. Там он долго бренчит посудой, складывая ее в раковину. Оцепенение, охватившее русского, когда он заметил печаль немца, наконец прошло. Кажется, Германия не собирался никого мучить. По крайней мере, прямо сейчас. Россия с тоской посмотрел на пустое небо. А на что он надеялся все последнее время? Неужели способ спастись действительно существует? Россия понимает, что уже не верит в это. В голове впервые мелькает мысль сдаться. Надежды ведь все равно нет.