Компас

Он просыпается от звона будильника — тот верещит полицейским горном, вынуждая подскочить на кровати и замахать рукой в направлении тумбы. Нащупав будильник и выключив его с третьего раза, Антон трет пальцами слипающиеся глаза, в которые как песка насыпало, и оглядывается. Его наполняет иррациональным чувством тревоги: что-то не так, что-то случилось. Он напрягает сонный мозг, вспоминая вчерашние события, и с ужасом понимает: Арсения нет. Вчера Антон зажег лампы с помощью спичек, убрался в комнате, сменил постельное белье и лег ждать Арсения. Он ждал и ждал, беспокойно ворочаясь, а потом как-то резко провалился в сон — и проспал до самого утра. Он спрыгивает с кровати и порывается в гостиную, хватает лежащие на подлокотнике кресла штаны и уже намеревается метнуться на улицу, как осознаёт: в квартире пахнет чем-то съедобным, а со стороны кухни слышится сковородочное шкворчание. Так и не надев штаны, он быстро проходит на кухню и видит Арсения, который стоит у плиты и лопаточкой что-то скребет в сковороде. — Доброе утро, — говорит тот, оборачиваясь, и приподнимает бровь: — Что с тобой? Антон лишь сейчас позволяет себе выдохнуть и шлепается на табуретку, проводит рукой по лбу, неприятно сальному после сна — надо бы умыться. Он даже не успел ничего себе напридумывать, просто инстинктивно понесся на поиски Арсения, хотя тот всего-то жарит… — Это яичница? — На английский манер… — Арсений с сомнением заглядывает в сковородку, где лежит нечто похожее на смятый кусками омлет. — Потому что на русский не получилось. Но я уверен, что это съедобно. Будешь? — Да… черт, — он снова трет лоб, — я проснулся, не увидел тебя и решил, что ты так и не вернулся вчера. Во сколько ты пришел? — Часа через два, как и обещал. Ты уже спал и, надо заметить, отвратительно храпел. И не давал мне одеяло. Пришлось тебя пнуть, ты обозвал меня лишайной крысой, но одеяло отдал. Антон перестает тереть глаза и долго смотрит на Арсения, пытаясь понять, шутка это или нет. Тот будто бы не замечает взгляда и раскладывает «яичницу по-английски» по тарелкам — выглядит она, кстати, не так уж плохо, а запах вообще очень даже аппетитный. Как и каждое утро, Арсений уже умыт, побрит и полностью одет. Брюки на нем с широким поясом и нездорово узкие, даже у́же вчерашних, хотя это казалось невозможным, а заправленная в них розовая шифоновая блузка с воланами похожа на творение безумной швеи. Кажется, она взята из прежнего гардероба Антона, но сам Антон ее ни разу не надевал. В комнате мрачно: кухня находится на теневой стороне дома, впрочем, как и вся квартира. За окном внутренний двор, в котором ничего, кроме огромных мусорных ящиков и жухлого газона, усыпанного собачьим дерьмом. Антон тоже чувствует себя как-то дерьмово — радость от понимания, что с Арсением всё в порядке, прошла так же быстро, как и появилась. — Помылся вчера? — Да. Никогда не думал, что буду так ценить возможность комфортно помыться. Правда, — он морщит нос, — пришлось долго спорить с местным придурком. Тот посчитал меня за беглого фамильяра и грозился сдать меня полиции, но оказалось, что он просто хотел денег. — Денег? — удивляется Антон. — Это взяточничество, вообще-то, ему можно штраф впаять. Ты сказал, что твой хозяин полицейский? — Нет, я дал ему денег, — улыбается Арсений и, подвинув к себе единственный стул, грациозно усаживается на него. — Я люблю поругаться со всякими идиотами, но вчера не был на это настроен. — Как ты вообще? — Как обычно. — Арсений подает ему вилку, держа ее двумя пальцами за самый край ручки, словно хочет избежать прикосновения — Антон понятливо берет чуть ли не за зубцы. — А как твое состояние? — Будто по мне поезд проехал. Сил нет, магии тоже. — Это нормально: ты всю магию потратил на ритуал, это же очень сильное заклятье. — И еще… Это странно, но меня не отпускает ощущение, как если бы… не знаю, как если бы что-то забыл или потерял, но не могу вспомнить, что именно. Такая тревога, что ли. Это тоже из-за ритуала? — Это синдром любовника, ты разве не знаешь? — Антон в ответ качает головой и вспоминает, что еще не чистил зубы: во рту после сна неприятный привкус. Арсений накалывает кусочек смятого яйца на вилку и поясняет: — Название поэтичное, но суть в физической зависимости. Твое тело скучает по мне, и поэтому тебя ломает. Всё как с наркотиками, алкоголем, сигаретами — сам в курсе. — У меня нет зависимости от сигарет. Когда денег не было, я не курил. Мог одолжить трубку и покупать табак, но… Неважно. Так всё дело в том, что ты меня не касаешься? Ты чувствуешь то же самое? — Я — нет. Я, знаешь ли, не склонен к зависимостям, чувствую себя замечательно. Он отправляет кусочек яичницы в рот и спокойно пережевывает, а Антон вглядывается в него и пытается понять: врет или не врет. От других он слышал, что фамильяры зависимы от магов не меньше, чем маги от фамильяров, а то и больше. Сомнительно, что Арсений исключение, но если Антон вскочит на стол и крикнет: «Ага! Пиздишь, падла!», тот вряд ли драматично приложит руку к груди и скажет: «Признаюсь — пизжу». Да и сил на это нет. Антон тоже пробует эту яичницу по-английски — похоже на омлет. И даже вкусно, только посолить бы, но не хватало еще критиковать трогательные потуги Арсения в готовке. — Чем планируешь заниматься сегодня, пока я на работе? — миролюбиво интересуется он. — Работать с тобой, — отвечает Арсений так, словно Антон сморозил феерическую чушь. — Эд вчера сказал, что забрал у Егора письма, которые ему писал брат — хочу их прочитать. Возможно, это даст какую-то наводку на загадочного любовника. Надо надавать Эду по ушам за то, что разбалтывает информацию по делу направо и налево. Тот действительно изъял у Егора письма от Алексея — их много, списывались они часто. Однако в квартире самого Алексея никаких писем от Егора при обыске обнаружено не было, впрочем как и любых других. Возможно, тот хранил письма от брата в тайнике вместе с письмами от того самого любовника, если этот любовник вообще существует. Как передал Эд, Алексей лишь намекал Егору о наличии какого-то возлюбленного, но ничего конкретного не сообщал. Может быть, это просто фамильярские фантазии, но есть вероятность, что этот любовник и есть убийца. — Эд смотрел их и сказал, что там ничего нет. — Прости за честность, но Эд не отличается умом, он мог не заметить. Ни один фамильяр не будет прямо писать «я трахаюсь с кем-то, кроме хозяина». — Если бы он использовал шифр, Егор бы сказал. Он же понимает, что это может привести к убийце, а он хочет найти его не меньше нас. — А если он хочет найти его самостоятельно? — Нет, Арсений. Ты бы так и сделал, но Егор… — Антон вспоминает, как Егор однажды уронил в пруд свой сачок для ловли бабочек и три часа ждал, пока кто-то его достанет — сам в воду не полез. Инициативности от него ждать не стоит, — не такой. — Ты ведь его так хорошо знаешь, — замечает Арсений язвительно. — Я прожил с ним бок о бок почти год, — напоминает Антон, но кривит душой: он правда плохо знает Егора. В то время он и не пытался его узнать — он пытался избегать его всеми способами и мог часами сидеть на крыше конюшни, куда Егор забираться боялся. — В воспитательном доме я жил с фамильярами и куда больше времени — и понятия не имею, что представляют многие из них. То есть я знаю, что они мусор, но какой конкретно сорт… — Мусор? — Антон хмурится. — Только не говори, что ты не считаешь мусором некоторых людей, — бросает Арсений с пренебрежением. — Глупых, жалких, наивных, трусов. — Это грубо. Сам удивлен, что говорю это, но нельзя выражаться так о тех, кого ты даже не знаешь. Все в разных обстоятельствах. — Чушь. Фамильяры все в одних обстоятельствах, так почему некоторые тупые, как пробки, а другие знают по пять языков? Самодисциплина. — Не у всех есть склонность к самодисциплине, иначе все были бы дисциплинированные, знали по пять языков, играли на пяти инструментах и готовили, как шеф-повара, — не удерживается Антон от укола. — Не злись на людей, которые ничего тебе не сделали. — Ты обесцениваешь саморазвитие. — Нет, просто говорю, что у всех разные возможности. Интеллект вообще зависит от наследственности. — Не доказано. — Обратное тоже не доказано. Арсений поджимает губы. Не похоже, что он злится, однако он явно возмущен — вполне возможно, тем, что не может найти хороших аргументов. Где-то в глубине души Антон чувствует слабую радость победы. — Не строй из себя хорошего мальчика, — переводит Арсений тему, видимо, так ничего и не придумав. — Неужели нет никого, кто тебя раздражает одним своим существованием? Характером или, наоборот, слабохарактерностью? На работе? Антон думает о Белом. О, тот порой не просто раздражает, а прямо бесит, но не своим характером, а разносами по работе. Белый в карман за словом не лезет и после вызова к нему на ковер Антон чувствует себя так, словно искупался в чане с говном, но это всегда заслуженно. Как бы там ни было, он Белого уважает — и иногда даже готов это признать. — Нет, — отвечает он наконец. — Просто так, потому что я считаю кого-то тупым — нет. Мне похуй, тем более не вижу смысла их осуждать, я же не… — Крыса? — предполагает Арсений, и в голосе проскальзывают такие злые нотки, будто его и впрямь глубоко оскорбили. — Лишайная. — Не называл я тебя крысой! Я же спал. — Да, и именно во сне люди говорят то, что думают. — Арсений продолжает есть яичницу, но вдруг хмурится и берет солонку, щедро сыплет соли в тарелку. — Ты почему не сказал, что я забыл посолить? Это же есть невозможно. — Мне и так нормально. И вообще, соль вредная, это белая смерть. — Так про сахар говорят. — Не считаю я тебя крысой, — возвращается Антон к этой волнующей теме, — я спал. На днях Эд рассказывал, как у себя в подвале дома нашел жирную облезлую крысу — наверно, это мне и снилось. Арсений молча ест, никак не реагируя на сказанное, и остается только отпустить: если хочет, то пусть обижается, это его личный выбор. Если бы Антон и правда говорил во сне о нем, то наверняка мямлил бы что-то про хвост, или ноги, или задницу, но уж точно не про крысу. — В детстве меня называли крысой, — рассказывает Арсений после того, как заканчивает есть, но смотрит по-прежнему в тарелку. — В домах дразнят всех, кто не волк, медведь или хотя бы рысь. Мне еще повезло: я хищник. Всяким грызунам и зайцам приходилось совсем несладко. Получается, что Егору в детстве тоже доставалось: он ведь кролик, маленькое беззащитное существо. За проведенные вместе месяцы Антон видел его в животной форме от силы три раза — неудивительно, что тот не любит в ней находиться. — Дети жестокие. Хотя для меня это странно: как можно дразнить своих же? — Полагаю, это печальная цепочка: маги издеваются над фамильярами, а фамильяры — над другими фамильярами. Те, в свою очередь, отыгрываются на других фамильярах, и так до тех пор, пока останется самое слабое звено. Мне повезло, что я им не был. Ты читал «Гарри Поттера»? — Да, но не все части. Как-то я гостил у родственников, и там была библиотека с этими книгами — я прочел всё, что успел до отъезда. Дома такие книги были не в почете. — В детстве тебе не разрешали читать детские книги? — Арсений фыркает и осуждающе качает головой. — Какой абсурд. Но если ты дочитал до четвертой, то помнишь момент, где Драко превратили в хорька. Это было наказанием, унижением для мага — он в шкуре животного, это аллюзия на фамильяра. Но у него это был краткий миг, я же живу так всю жизнь. — Хвостик... — начинает Антон, но Арсений стреляет в него таким убийственным взглядом, что он виновато прокашливается. — Прости. Я хотел сказать, что это ужасно, ты такого не заслужил. И ты... вовсе не крыса, хотя я и в крысах не вижу ничего плохого. Умные чистоплотные животные. Ничем не хуже какого-нибудь волка, а во многом даже лучше. Мне вот маленькие даже больше нравятся, они такие… Арсений дергает уголком губ. — Тебя возбуждают мелкие животные? — спрашивает он насмешливо. — Не возбуждают меня мелкие животные! И вообще никакие не возбуждают. Просто говорю, что это здорово, что ты родился хорьком… Или стал хорьком, как правильно? Сущность животного не передается по наследству: от тигра может родиться хомяк, от хомяка — тигр. Никто не знает, от чего зависит истинная форма фамильяра, но превращаться фамильяр способен лет с восьми, и то получается не сразу. Возможно, животное — это отражение характера фамильяра, и в таком случае у Арсения определенно есть что-то общее с хорьком: свободолюбивым, любопытным и в то же время весьма агрессивным созданием, если Антон правильно помнит то, что прочитал в книжках о животных еще в детстве. Есть вероятность, что он путает хорька с ежом или енотом. — Мне нравится моя форма. А если будешь хорошо себя вести, позволю себя погладить, — игриво говорит Арсений и встает. — Доедай быстрее и пойдем на работу, а то опоздаем. — Мы никуда не идем — я иду. Ты остаешься дома. — Чем больше времени мы будем находиться рядом, тем крепче станет связь. Между прочим, — Арсений протягивает руку и костяшками пальцев дотрагивается щеки Антона — и лишь от этого еле ощутимого прикосновения Антона наполняет спокойствием и умиротворением, — без меня ты завоешь от тоски. Так что умывайся, одевайся, бери трость в зубы — и побежали на работу. — Ладно, — сдается Антон — поворачивает голову и чмокает костяшки Арсения, пока тот не убрал руку, хотя тот и не спешит, — но тебе нужно переодеться. Это участок, а не выставка фамильяров, где все оценивают твой зад. — Что не так с моим задом? — С ним всё отлично, но в этих штанах он привлекает слишком много внимания. — Ревнуешь? — Арсений щиплет его пальцами за щеку, треплет, как хорошенького младенца, и только потом убирает руку. — Не хочешь, чтобы кто-то пялился на меня? — А ты, значит, в восторге, когда кто-то пялится на твою задницу? — мрачно уточняет Антон, потирая растянутую щеку. — И не только задницу. Может, тебе пойти в кабаре работать? — Может быть, и пойду, — улыбается Арсений так, словно действительно рассматривает такой вариант заработка, — танцую я прекрасно. Всё равно на твою зарплату мы долго не протянем. Антон представляет Арсения в платье, как тот пляшет на сцене, задирая пышную юбку и сверкая кружевным бельем, и ему становится смешно — но в то же время в груди скручивается неуместная ревность. Он действительно не хочет, чтобы кто-то пялился на зад Арсения. Впрочем, как и на всё остальное. — Надень нормальные штаны, — то ли просит, то ли требует он — сам не знает. — Ваше предложение будет рассмотрено, — с весельем обещает Арсений, наклоняется и звонко чмокает его в щеку, — и не ревнуй. Антон теряет всякую надежду понять этого парня. *** Штаны Арсений, разумеется, не меняет, и Антон по-тихому злится из-за этого аж до участка, но потом отвлекается на работу. Дел много: разобрать показания, прочитать письма Алексея, помочь Эду с оформлением бумажек — сам тот не справляется. Каждый день Антон остро ощущает нехватку рук, ног и глаз, потому что работы слишком много, а преступники как-то не хотят поубавить аппетиты. Дополнительные мозги бы тоже не помешали: у него с Эдом в лучшем случае одни на двоих. Их не хватает даже на основное дело, а сколько всего по мелочи — пиздец. Поначалу Арсений крутится рядом, заглядывает через плечо, лезет под руку, дает непрошенные советы — в итоге Антон сдается и делится материалами по текущему делу, после чего тот замолкает и убирается в уголочек. По закону фамильяры — не гражданские, а собственность, значит на них тайна следствия не распространяется, но у Антона всё равно какое-то неприятное чувство. Не то чтобы он не доверяет Арсению, но всё-таки он не доверяет Арсению, пусть тот и больше всех заинтересован в поимке убийцы. Тем временем по самому убийце никаких зацепок как не было, так и нет, и Антон близок к отчаянью. Ничто в показаниях знакомых Алексея не говорит о наличии у того романтического интереса, но маги об этом могут не знать, а фамильяры — молчать из солидарности. Из писем тоже мало что ясно, к тому же Алексей не писал Егору едва ли не месяц — не из-за того ли, что был занят любовником? У других убитых фамильяров тоже вполне мог быть кто-то на стороне, хотя подтверждений этому нет. Арсений верно сказал, что имеющий любовника фамильяр должен обладать невероятными навыками скрытности, но у любой тайны есть слабые места. Только вот где они, эти места? На обед Антон идет с Эдом, потому что Арсений не голоден, слишком увлечен чтением дела и не хочет «сталкиваться с этой официанточкой». Для Антона еда — это святое, потому что расследования расследованиями, а покушать по расписанию. Так что он основательно и с аппетитом ест, а потом, оставив напарника лениво пережевывать жареную картошку и мясо в одиночестве, хотя обычно тот всё съедает за пять минут, возвращается в участок — и тут-то Арсений его и отлавливает. — Стой, — говорит тот еще в холле — как будто специально ждал Антона с обеда, — посмотри, что ты видишь? Он пихает в лицо Антону первые страницы досье убитых фамильяров, в каждом карандашом обведена животная форма. Антон и так знает их наизусть: кот, белка, мышь, норка, коза, волк и кролик — Алексей был кроликом, как и брат, что довольно редкое совпадение. — Знаю, что я не вижу — не вижу никакой связи. Хищники вперемешку с травоядными, виды разные, размер тоже. — Со всеми этими животными легко справиться человеку, ты не понимаешь? — Арсений хмурится, будто ему приходится объяснять очевидные вещи. — А это значит, — он оглядывается и понижает голос: — что жертвы были выбраны не случайно, у убийцы был доступ к реестру. Он знал, на какое животное нападает. Эта версия могла бы быть хорошей, если бы не волк — фамильяр полицейского на пенсии. Антон аккуратно берет Арсения за локоть и оттаскивает ближе к стене, подальше от входа, пока в них никто не врезался. Даже от такого прикосновения тоска, мучающая его весь день, немного отступает, и очень хочется большего: обнять Арсения, утащить в угол, поцеловать, запустить руки под рубашку… Антон дает себе мысленного пинка и возвращается к теме: — Я согласен насчет кошки или норки, но волк? — Ему было уже под семьдесят, там половина зубов выпали. — Арсений, — вздыхает Антон, — я ценю твое рвение, но здесь не могу согласиться. Убийца использовал транквилизатор, ему незачем было беспокоиться о виде животного. — Как это незачем? — Арсений хмурится сильнее. — Ты понимаешь, что он должен был выбрать правильную дозу? Разве медведя уложить можно той же дозой, что и мышь? К тому же транквилизатор может не подействовать, мало ли. Выбрать слабое животное — идеальный способ себя обезопасить. Он весь на взводе, в глазах плещется пламя справедливости — кажется, в первые годы работы Антон был таким же. Ему тоже казалось, что он может спасти всех, надо лишь быть усердным и работать побольше. — Скорее всего, укол он делал, пока фамильяр был в человеческой форме, а значит дозу он подбирал не под животное, — объясняет он мягко. — И если он бы выбирал жертву по реестру, было бы проще выбирать одних мышей. Волк, даже старый, всё еще опасен, коза может лягнуть, норка — шею прокусить. И я сомневаюсь, что жертвы обращались после похищения. Ничто на это не указывает. — А если он держит их в клетках и поэтому ищет небольших животных? — размышляет Арсений так, словно и не слушает Антона. — Хотя коза и волк не подходят. Но это ведь не совпадение, что среди фамильяров нет ни одного крупного хищника, кроме хилого волка. — У нас в принципе не так много крупных хищных животных. Медведи, рыси — и всё. Крокодилов и тигров в наших местах не водится. — Но здесь есть какая-то связь, — Арсений сжимает зубы так, что играют желваки, цедит: — почему ты говоришь со мной, как с каким-то идиотом? — Арсений, я не говорю с тобой, как с идиотом, — хотя Антон мысленно и признаёт, что общается несколько снисходительно, но вслух — ни за что, — но все через это проходили. И я когда-то был уверен, что всё обязательно связано. Но надо различать, когда связь есть, а когда ты просто хочешь ее видеть. — Хочу видеть? — Арсений вздергивает брови. — То есть ты вообще не собираешься воспринимать меня всерьез? — Я воспринимаю тебя всерьез, я же согласился с тем, что убийцей может быть полицейский или притворяться им. Ты очень умный, Арсений, но сейчас тебя… — Антон мнется, стараясь подобрать нужное слово, — заносит. — «Заносит»? — уточняет Арсений, и вместо пламени справедливости его глаза загораются злостью. — Заносит, — подтверждает Антон, поглаживая Арсения по плечу, и продолжает мягче: — Не веди себя так, будто я обязан потакать тебе только потому, что, — «мы переспали» явно не подходит, — между нами есть связь. Я не могу принимать все твои идеи с восторгом, это так не работает. Идея хорошая — я это говорю, идея плохая — молчать не буду. И я не понимаю, почему ты злишься и что с тобой происходит. Арсений, явно ожидавший другого, на мгновение опешивает, но затем морщится и сбрасывает руку Антона, как грязь с рукава. Антон ожидает взбешенной тирады, и Арсений даже открывает рот, но потом захлопывает его, качает головой и, развернувшись, быстро идет из холла обратно в участок. Антон мечется между желанием догнать его и раздраженным «пусть идет, куда хочет» — и в итоге выбирает последнее. У него полно работы, не хватало еще гоняться за своим фамильяром, как за обиженным ребенком. Поэтому он, пыхтя от негодования, возвращается на свое рабочее место, буравит злым взглядом отсутствие Эда за столом напротив своего, затем ровно таким же взглядом сверлит стопку недоделанных отчетов. Однако сколько бы он ни возвращался к документам, буквы перед глазами не хотят складываться в слова: все они складываются в гневного Арсения. После вчерашней ночи тот сам не свой — не то чтобы Антон так хорошо его знает, чтобы понять, когда тот свой, а когда нет, но сейчас с ним определенно что-то не так. И вряд ли совпадение, что изменился Арсений именно после ритуала: Антон детектив, он способен сложить два и два. Эд возвращается и спрашивает, какая муха его укусила, на что Антон врет, что всё в порядке. Эд очевидно не верит, но лишь пожимает плечами, а потом собирается и уезжает к Позову за полным отчетом вскрытия, бессердечно оставляя друга наедине с его злостью. Из краткого письма Антон уже знает, что ничего нового после вскрытия известно не стало, всё то же самое: укол транквилизатора, полсуток удержания, пустой желудок, легкое обезвоживание, следы сексуального насилия отсутствуют. Самая главная загадка для Антона — зачем убийца это делает. За годы практики он уяснил, что психи бывают разными, но у всех есть своя больная причина. Кто-то убивает похожих на мать, пытаясь облегчить детскую травму, другие убивают из мести, третьи за деньги, четвертые из ревности, кто-то случайно, но причина есть всегда. Здесь же мотив совершенно не ясен, но он определенно есть, осталось его найти — и когда Антон его найдет, дело будет разгадано. Арсений не появляется ни через десять минут после своего драматичного ухода, ни через двадцать, ни через тридцать — Антон следит за временем так, словно от этого зависит его жизнь. Вскоре это начинает напрягать так сильно, что он планирует идти искать Арсения — и именно в этот момент сверху раздается грохот, а затем снова. Антон вскакивает с места, как и окружающие полицейские, все переглядываются, пара человек бежит к лестнице — не потому что надо, а потому что инстинкты. Антон тоже порывается, механически хватает трость, но зачем-то тормозит и переводит взгляд на Усовича, образец цинизма и спокойствия в любой сложной ситуации. — Драка? — меланхолично предполагает тот, глядя снизу вверх — он единственный остался сидеть. После его слов все как будто бы успокаиваются: драка в участке — событие не частое, но и редким его не назовешь. Полицейские, что с них взять: чувство справедливости критическое, нрав горячий, сила есть, ума не надо. Но интуиция подсказывает, что это не полицейский — это Арсений. Антон вздыхает и просто идет на второй этаж, еще с лестницы слышит голоса, в которых арсеньевского не различает, но отчетливо слышит Пашу и Бебура, фамильяра Белого. Поднявшись на этаж, Антон наконец видит всю картину: раскинув руки, Паша магией на расстоянии пары метров удерживает Бебура и Арсения, последнего за плечи дополнительно держит и Варнава, которая вообще магией не владеет. Белый стоит рядом с таким видом, словно устал от жизни. Глаз Бебура залит кровью из рассеченной брови, у Арсения разбита губа и порвана блузка так, что видны шрамы на груди. — И не надо превращать участок в цирк, — раздраженно произносит Паша и снимает магические тиски: Бебур заваливается на Белого, Арсений шагает было вперед, но Варнава тянет его на себя и встряхивает, как шкодливого щенка. — Не повторится, Паш, — панибратски бросает Белый, с непонятным выражением косясь на Бебура. — Бывает, сам знаешь. — Ты, — резко говорит Паша, упершись взглядом в Антона — от неожиданности Антон теряется, — забирай своего фамильяра и проведи ему воспитательную беседу. Совсем с ума посходили, еще один раз — и отправлю всех на север служить, чтобы жизнь медом не казалась. — Как скажете, комиссар, — брякает Антон, забыв склонить голову, как положено по регламенту. — И ты, — обращается Паша уже к Белому, — то же самое. А потом хоть на мизинцах миритесь, но чтобы больше такого не было, если не хочешь морозить задницу в каком-нибудь Певеке. Сразу после этого громогласного заявления, даже не выслушав ответ Белого, он возвращается в свой кабинет. Белый, однако, не слишком печалится этому факту, а спокойно направляется к себе, подталкивая Бебура в плечо и не обращая никакого внимания на Антона, будто того и не существует. — А объяснительную писать? — глупо уточняет Антон у Варнавы, потому что больше не у кого — ни к Белому, ни к Паше он после такого сунуться не рискнет. Арсений стоит рядом и вытирает кровь с подбородка тыльной стороной ладони с таким видом, словно не имеет никакого отношения к этой ситуации. Варнава бросает скептический взгляд на дверь кабинета Паши. — Жить надоело? Ожидаемо: отчеты о драках пишутся редко, только если кого-то серьезно покалечили — разбираться с высшим руководством никто не хочет. Хотя в этом участке выше Паши никого нет, а тому до подобных мелочей дела никакого, но даже на бумажках всё должно быть красиво, а то мало ли, вдруг дойдет до министра. На самом деле Паша тоже не должен здесь находиться — остался в старом кабинете, потому что полжизни проработал в этом участке, и то бывает периодически. Сегодня не повезло. Варнава критически осматривает Арсения, выглядящего так, словно какой-то граф на званом вечере застал его со своей женой и решил отомстить — струящаяся рубашка никак не клеится с образом человека, который навалял кому-то в полицейском участке. — Вам помощь моя нужна? — уточняет Варнава участливо, но без капли жалости, переводя взгляд с Антона на Арсения и обратно. — Принести аптечку? Она знает, что у Антона с магией плохо, и чуть ли не единственная относится к этому с пониманием. Наверно, потому что сама обычный человек, а таким в полиции работать непросто, да еще и будучи женщиной. — Нет, спасибо, — Антон оглядывается на лестницу, но там пусто, — разве что ты можешь сделать так, чтобы слухи не пошли. — Я же не волшебница, — иронично замечает Варнава. — Аптечка есть в комнате отдыха, советую воспользоваться, а то жаль портить такое красивое, — она смотрит на Арсения и растягивает губы в улыбке, — лицо. Но держался стойко, солдат, поздравляю. Арсений стреляет глазами в ее сторону, но ничего не говорит. На лице его написано, что врагу не сдается этот гордый варяг, варяг готов биться до конца несмотря на то, что биться не с кем. Варнава лишь хмыкает: какие-то там гневные взгляды на нее не действуют, она сама может глянуть так, что штаны менять придется. Антон прощается с ней и направляется в сторону коридора, жестом показывая Арсению идти за ним — тот неожиданно повинуется и плетется следом. — Ты злишься? — спрашивает он в спину таким тоном, словно собрался защищаться. Ни капли раскаяния, ни грамма вины. Антон не отвечает, просто молча сворачивает в сторону комнат отдыха. На самом деле комната отдыха у них одна и располагается на первом этаже — здесь же находятся комнаты, в которых маги могут «побыть» с фамильярами. Секс в стенах участка официально запрещен, но ведь магию откуда-то брать нужно, поэтому всё остальное приветствуется. — Ты злишься, — уже утверждает Арсений. Ручка первой двери не поддается — занято, поэтому Антон подходит к следующей — и эта попытка увенчивается успехом. Открыв дверь пошире, он сначала пропускает Арсения, а уже после заходит сам. Комната маленькая: небольшой диван, умывальник, тумба и стеллаж с какими-то книгами — места почти нет, двоим людям тут даже развернуться можно с трудом. Кровати ожидаемо нет, диван вряд ли раскладывается, как будто это хоть кому-то способно помешать заняться сексом. Антон ставит трость на пол, прислоняя набалдашником к подлокотнику дивана, и подходит к тумбе. — Ты так и будешь молчать? — не унимается Арсений. Антон молчит не потому, что ему нечего сказать, а потому, что он не хочет ляпнуть лишнего и рассориться. Арсений же как лабиринт из ножей: невозможно пройти и не напороться хоть где-то. — Злюсь, — отвечает он лаконично, еле сдерживаясь, чтобы не устроить взбучку. Ему очень много хочется выговорить, хотя своих эмоций он толком не разбирает — не привык копаться в себе. — У тебя будут проблемы из-за того, что я подрался с фамильяром Руслана? — Не знаю, вряд ли. Но дело не в этом. — Антон достает из тумбы аптечную сумку и швыряет ее на диван — она оказывается открытой, и баночки и бутылочки вываливаются, раскатываются по сиденью. — Блядь. — А в чем? Его щека припухла и наливается не то краснотой, не то синевой. Разбитая губа распухла тоже и по-прежнему кровоточит — в крови и подбородок, и шея, и пальцы Арсения, которые тот прикладывает ко рту. Волосы его растрепались, оторванный клок рубашки тускло висит. — Какого хрена, Арсений? — интересуется Антон как можно спокойнее. — Что с тобой происходит? Арсений прищуривается. — Почему ты уверен, что я виноват? Почему даже не предполагаешь, что первым мог начать он? — Да потому что я знаю Бебура гораздо дольше, чем тебя! — рявкает Антон, но тут же усилием воли заставляет себя успокоиться и продолжает ровно: — Он пес. Такой, блин, домашний. Он в жизни не полезет к кому-то первый. Постепенно до Антона доходит, что причина, вероятно, в застарелой ревности: когда фамильяр ревнует бывшего любовника к его нынешнему фамильяру — это дело понятное. Мысль о том, что Арсений по-прежнему ревнует и любит Белого, злит сильнее, а молчание того лишь подливает масла в огонь. — Теперь ты собрался играть в молчанку? — язвит Антон. — Что такого тебе сказал Бебур, что ты на него набросился? Арсений отводит взгляд — и в момент вдруг становится каким-то жалким, несчастным, сдавшимся, что вся Антонова злость затухает, как свеча на ветру. Антону не знакома ни ревность, ни любовь, ни вся эта буря чувств, но сейчас, глядя на такого Арсения, он понимает, что всё это непросто. — Садись, — выдыхает он устало, — надо обработать губу твою. Арсений послушно садится на тот край дивана, куда содержимое аптечки не докатилось, и кладет руки на колени, как хороший ученик воскресной школы — если бы последние такие школы не закрылись еще лет пятнадцать назад. За неимением полотенца Антон берет бинт и смачивает его холодной водой из умывальника: горячей в участке всё равно нет. Сначала он думает бросить эту тряпку Арсению, чтобы сам вытирался, но затем подходит и начинает вытирать его лицо от разводов крови — осторожно, короткими легкими мазками. Арсений поднимает кристально голубые глаза, следит за его движениями печальным взглядом, но не шевелится. В участке экономят на электричестве, поэтому в комнате только крошечная лампочка на стене — в таком освещении глаза Арсения кажутся темнее, ресницы — длиннее, а тени от них — бесконечными. Влажный бинт быстро пропитывается кровью, и Антону приходится постоянно сворачивать его, чтобы найти чистое место. Арсений не жалуется и не дает советов, просто ждет — а в какой-то момент вообще доверчиво закрывает глаза, позволяя делать с собой что угодно. Антон старается пройтись тканью по треснутой губе как можно бережнее, хотя и так наверняка больно, но даже тогда Арсений лишь едва заметно хмурится. Заклинание заживления Антон помнит, ведь его заставляли зубрить весь год обучения в академии, но способностей к магической медицине у него никогда не было. Он без особой надежды концентрируется на ране и шепчет «вулнус санаре» — она не затягивается, как должна, но хотя бы ее края запекаются и кровотечение останавливается. Уже после Антон осознаёт, что сначала идет обеззараживающее заклинание, а потом заживляющее, но что-то делать теперь поздно. — Он ничего не сказал и не сделал, — тихо произносит Арсений, открывая глаза, но взгляд отводит моментально. — Просто неудачное стечение обстоятельств. Антон сдвигает рассыпанные баночки и бутылочки вбок и садится рядом с Арсением, но не так близко, чтобы теснить его к подлокотнику. — Из-за неудачного стечения обстоятельств рожи не бьют. — Я вспылил. — Тебе подарить книгу «Заклинания Управления Гневом»? Я видел в книжном. Здоровенная такая. Арсений обиженно поджимает губы, тут же морщится от боли, но поясняет: — У меня неудачный день. — Из-за того, что вчера у нас был секс? — Ритуал, — поправляет Арсений. — Ритуал и есть секс. Арсений, давай называть вещи своими именами. Это был секс, и мне… мне было хорошо с тобой. А тебе, видимо, нет. — Антон вспоминает, как вчера Арсений выгибался, стонал и хныкал, и предлагает другую версию: — Или тебе было хорошо, но ты этому не рад. Потому что любишь… — еще он вспоминает, что они договорились не говорить о бывшем Арсения, — другого. — Я его не люблю. Уже очень давно. — Ага, ты бросаешься бить морду его фамильяру ни с того ни с сего. — Это не любовь, — объясняет Арсений, совершенно не удивляясь тому, что Антон догадался о личности этого самого загадочного бывшего. — Это… не знаю, обида, — он трет переносицу и морщится, — тебе не понять. Ты никогда не сталкивался с тем, что выбирают не тебя. — С чего ты взял? — Сталкивался? — ухмыляется Арсений, переводя на него взгляд, и Антон понуро качает головой: у него такого и правда не было. — Это накладывает отпечаток. Когда… выбор делают не в твою пользу, ничего не объясняя, без всяких причин. Тогда мне казалось, что без причин. И ты думаешь: «Почему?». Думаешь: «А как же я? Малыш, ведь я же лучше собаки». Он усмехается, но в его голосе столько болезненной горечи, что Антон теряется и не может вспомнить, из какой книжки цитата — кажется, из какой-то детской, совсем не подходящей для этого случая. Становится так тихо, что слышно, как за стеной идет дождь, но в комнате нет окон, чтобы это проверить. Антон садится ближе и осторожно кладет ладонь поверх руки Арсения, гладит поцарапанные ударами костяшки. Магия покалывает кончики пальцев. — Я правда не знаю, каково это. И я понятия не имею, что между вами тремя стряслось, поэтому не знаю, что сказать… Но мне правда жаль, Арсений. Арсений переворачивает кисть ладонью вверх и переплетает с Антоном пальцы, головой прислоняется к его плечу — и всё тело вдруг наполняет спокойствием, словно все проблемы позади. А еще где-то внутри тлеет возбуждение и на границе сознания появляется мысль, что этот диван не такой уж маленький и неудобный… — Давно ты понял, что это Руслан? — отвлекает Арсений от зарождающихся грязных фантазий. — Мы с тобой знакомы несколько дней, у нас нет понятия «давно». Но догадался, конечно, я всё-таки детектив. Хоть ты и считаешь меня последним идиотом. — Я не считаю тебя идиотом. И уж точно не последним, — по голосу слышно, что Арсений улыбается. — И как ты к этому относишься? Он ведь твой начальник. — Мой капитан. Не буду врать, что я в восторге, но я и не в бешенстве. А у вас… ну, до сих пор что-то есть? Это волнует Антона куда больше. — Ты имеешь в виду, спим ли мы? — Я говорю не только про секс. — Нет, ничего. Если хочешь, я всё расскажу. — Арсений выпрямляется и крутит головой, разминая шею. — Но не здесь. Это место похоже на кладовку. У Антона полно работы, но вся она не срочная — к тому же можно взять отчеты на дом и написать их где-нибудь вечером или ночью. Доверие Арсения кажется ему куда более важным, чем описывать на бумажках ход задержания парня, который мочился в открытый люк. А еще один такой шанс, когда закрытый, как сейф, Арсений захочет поделиться чем-то личным, может и не выпасть. *** Синяк на щеке Арсения постепенно превращается в полноценный: синий и с кровяными потеками, распух так, что глаз слегка заплыл. С губой дело обстоит лучше, но не сильно, тем более что Арсений постоянно теребит языком запекшуюся кровавую корку. Однако, даже побитый, он всё равно красивый — Антон ловит себя на мысли, что думает о красоте Арсения слишком много. Тот сидит в дурацкой позе, забравшись на диван с ногами, и смотрит в чашку с нетронутым чаем. Он босой и без штанов, в просторной рубахе Антона и будто бы не мерзнет: сказал, что кожа должна дышать. Сам же Антон по приходе домой так и остался в сюртуке и еще в плед закутался, потому что дубак в квартире страшный: погода настолько испортилась, что ветер сотрясает стекла в рамах, а дождь барабанит, как сумасшедший музыкант. — Мы познакомились зимой, — без всяких предисловий начинает вдруг Арсений после долгого молчания, ставя чашку на столик. — Мне почти исполнилось восемнадцать, близилось время моей продажи… — И Белый хотел тебя купить? — предполагает Антон. — Что? — хмурится Арсений. — Нет, всё было не так. — Извини. — Не перебивай, а то я и тебе в глаз дам, — предупреждает Арсений, и это совсем не похоже на шутку. — Старшаки тогда выезжали в город на балет, якобы для культурного развития, но на самом деле засветиться перед шишками, потенциальными покупателями. И один фамильяр из наших, Серёжа, воспользовался шансом и сбежал. Я должен был бежать с ним, но не смог: ко мне постоянно кто-то подходил, незаметно улизнуть бы не вышло. Пропажу Серёжи заметили, когда мы уже вернулись в воспитательный дом. Естественно, сразу вызвали полицию. — И Белый приехал на вызов, — понимает Антон и прикусывает язык: попросили же не перебивать. — Прости, это профессиональное. — Да, — спокойно соглашается Арсений, видимо, решив не бороться с неизбежным. — Тогда Руслан был сержантом. Он ходил и опрашивал всех, и кто-то нас сдал. Думаю, что это был Егор — он слышал, как мы говорили о побеге. И Руслан понял, что мы с Серёжей были… — Любовниками? — Нет, в сговоре. Если про это… Между нами ничего такого не было, но, знаешь, это такие отношения, когда сложно разобрать, друзья вы или нечто большее. Но мы были близки, и я… всё еще скучаю по нему. — Он… — Антон не договаривает, тормозя на вопросительной ноте. — Я не знаю. Хотелось бы верить, что ему удалось сбежать, — Арсений тускло улыбается, — что он не писал мне, потому что боялся выдать себя или подставить меня. Но думаю, что если бы всё было так, за столько лет он бы нашел способ связаться со мной. По глазам Арсения легко прочитать: тот давно смирился с тем, что его некогда близкий человек погиб. Антону невыносимо хочется его обнять, но он лишь поплотнее кутается в плед, так и продолжая сидеть в своем углу дивана. — В общем, — вздыхает Арсений, — у Руслана был ко мне повышенный интерес, я имею в виду расследование. Но он был добрым, не похожим на других полицейских, каким-то «своим». Складывалось ощущение, что он ненавидит систему, хотя сам является ее частью. Тогда я думал, что это манипуляция, и злился сильнее. — …А он на самом деле такой. Меня всегда удивляло, что он работает в полиции, хотя терпеть ее не может. И вообще всё, что связано с правительством и властью. Я тоже считаю, что в системе полно минусов, но верю, что это можно изменить. Арсений закатывает глаза, без слов выражая свое отношение к мнению Антона, и продолжает: — Тогда я был уверен, что он пытается втереться в доверие. Он приезжал несколько раз, разговоры у нас не ладились, мы постоянно спорили. В какой-то момент эти споры стали интересными, мы обсуждали вещи, о которых в доме не принято говорить. Которые мне не с кем было обсудить. — Например? — Добро, зло, любовь, искусство. Не в том примитивном смысле, как на званых вечерах. У него всегда было свое мнение, и мне это нравилось. Но Серёжу я ему не сдал, поэтому приезжать он перестал. — И тебя это расстроило? — Нет, — отвечает Арсений удивленно, словно сама мысль об этом абсурдна. — Это было ожидаемо. Он вызывал у меня любопытство, но не более. А потом мне стало не до него: мне исполнилось восемнадцать, и меня продали первому хозяину. Наверно, будь я постарше, мы бы с ним поладили: он был спокойным и добрым, не слишком привлекательным из-за возраста, но и отвращения не вызывал. Он не стал меня клеймить и дал мне время привыкнуть, но во мне играл юношеский максимализм, если тебе знакомо это понятие. — Знакомо. Ты был злым на весь мир ребенком. — Именно. Я делал всё, чтобы он отказался от меня: не слушался, хамил, рвал одежду, ломал вещи, грубил его гостям. И это сработало: он вернул меня назад. — Почему ты не попытался сбежать? Боялся? — Тогда у меня не было достаточно денег, и один бежать я бы не рискнул. К тому же вестей от Серёжи не было. Но я начал часто сбегать в город, это несложно: достаточно превратиться в хорька и прыгнуть в любую повозку. — А одежда? Ты не любитель ходить голышом. — Тогда шрамов у меня не было, так что и нагота меня не волновала. Но голый фамильяр без хозяина вызвал бы вопросы, так что я обращался редко. Потом научился брать с собой одежду и мог гулять свободно — в один из таких вечеров меня и поймал Руслан. — Поймал? — Через трость, в магические тиски. Это была чистая случайность или, может быть, судьба. Он проходил мимо и узнал меня, дальше сработали инстинкты. Мы к тому моменту уже год не виделись, но у него оказалась хорошая память на лица. Он вытягивает ноги, упираясь холодными ступнями Антону в бедро, и Антон накрывает их краешком пледа. Он думает о тогдашнем Арсении и параллельно вспоминает себя, такого же юного, ушедшего из дома и ищущего свое место в этом мире. — По регламенту, — рассказывает Арсений дальше, — Руслан должен был сразу привезти меня в ближайшее отделение, чтобы меня отправили домой. Но когда я сказал, что не собираюсь возвращаться сегодня, он пожал плечами и повел меня в пивнушку. Антон бы слукавил, если бы сказал, что ему неинтересно узнавать Белого с этой стороны. За годы работы он привык видеть в нем начальника, старшего по званию, но не человека, который против правил может повести фамильяра пить пиво — это так же странно, как в детстве узнать, что родители могут заниматься сексом. — Я напился, как черт, — улыбается Арсений тепло, и в его глазах мелькает огонек ностальгии, — на ногах не держался, но всё равно лез танцевать на стойку. Помню всё смутно, но было весело, я чувствовал себя по-настоящему счастливым. Живым. И Руслан был рядом, не ругал меня, не читал проповеди, просто следил, чтобы я не навернулся с этой стойки. Позволял мне быть собой. — И ты влюбился в него? — Тогда еще нет. Но мне было комфортно рядом с ним, а это само по себе много значит. Когда я был уже совсем никакой, он чуть ли не на спине притащил меня к себе домой и уложил спать. И нет, — уточняет Арсений устало, — в тот день у нас ничего не было, он ко мне не притронулся, хотя я был не против. Всё-таки я был девятнадцатилетним парнем и к тому моменту уже какое-то время… вынужденно хранил целибат. Хотя думаю, что я бы заснул еще до начала, я же был мертвецки пьян. Это Антон понимает: его второе свидание с Ирой так и закончилось, с той лишь разницей, что он не заснул. Или заснул. Он был так пьян, что не помнит ничего, кроме того, как утром проснулся и заблевал ей всю ванную. — Ты хотел сказать «ванну». Антон дергается, поняв, что сказал всё это вслух. — Я не оговорился. Если бы это была лишь ванна. Он ожидает, что Арсений весь скривится, но тот только улыбается и с шуточным укором качает головой, а затем возвращается к рассказу: — После этого мы начали переписываться и виделись каждый раз, когда я добирался до города. Я мог просто постучать ему в дверь, и он всегда пускал меня, независимо от того, чем занимался и один ли был. Думаю, он воспринимал меня как беспризорника, которому не хватает внимания отца. В каком-то смысле так и было. — И когда всё изменилось? Арсений мрачнеет на глазах: только что улыбался — и вот в глазах чернеет тяжесть, которую — это понятно уже сейчас — Антон не способен понять, сколько ни объясняй. Но он может попытаться. — У нас есть что-то выпить? — спрашивает Арсений, взглядом скользя по комнате. — Что-то крепче эля, — он смотрит на чашку, к которой так и не притронулся, — и чая. — Нет, я не пью крепкое. Я… — Антон сомневается, стоит ли рассказывать, но раз уж у них вечер откровений, то продолжает: — Я одно время с ним перегибал. Когда только ушел от семьи и еще не знал, что мне делать, бухал как черт. — Но ты ведь не завязал, — скептически напоминает Арсений. — Нет, но с вина и эля я не напиваюсь, — пожимает Антон плечами. — Могу сгонять тебе за водкой. Хотя я думаю, что если тебе нужно надраться, чтобы что-то рассказать, то лучше не рассказывать. Если ты не готов, то не надо, ты не обязан. Арсений задумчиво осматривает сперва его, затем всё ту же чашку, а после кивает и берет ее в руки — подносит ко рту, делает небольшой глоток наверняка уже холодного чая. Кажется, что и Арсений так же остыл к разговору и продолжать не собирается, но спустя какое-то время он неожиданно отвечает: — Всё изменилось позже. Тогда Руслан мне не нравился — не в этом смысле. С ним было интересно, и мне нравилось проводить с ним время, но никакой любви не было. Мне он казался каким-то хмурым и старым — не из-за возраста, а… — Я понял, — кивает Антон. — Да. Я вообще был уверен, что никто мне не нужен, никто меня не достоин, такого умного и красивого. Подумать только, я считал, что всё умею и всё знаю, — он цокает, — каким же идиотом я был. — Ты говоришь с человеком, который ушел из дома. Я тоже не был образцом ума. Арсений снисходительно фыркает, намекая, что Антон и сейчас не отличается умом и сообразительностью, но вслух этого не говорит. Он садится поудобнее и, погрустнев еще сильнее, возвращается к истории: — Потом меня купили во второй раз. Я был дураком, считая, что все хозяева похожи на моего первого и я смогу ими вертеть, как хочу. Нет, — он отводит взгляд, — этот был другим… В день приезда он показал мне нож и сказал, что если я не буду слушаться, он перережет мне горло. И я по глазам его видел, что это не пустая угроза: он сделал бы это без сожалений. Красиво и без магии. — Но это незаконно! Нельзя угрожать фамильярам и… — Антон сдувается, поняв, что аристократы этим законом могут разве что подтереться. — Прости. — Ничего. — Арсений так и не поворачивает к нему головы — смотрит куда-то в стену, где пусто, если не считать старых обоев в цветок, даже картин нет. — До этого я думал, что не боюсь умереть. Знаешь, — он усмехается, — «жизнь не имеет смысла, смерть не так страшна». Но когда я увидел этот нож… Когда я увидел нож, то испугался до смерти, прости за каламбур. Антон может представить: то же рассказывали люди, которым угрожали преступники: жизнь становится по-настоящему ценной лишь перед угрозой смерти. Сам же он с угрозами не сталкивался, а в момент опасности его так накрывала жажда поймать ублюдка, что никакого страха не было и близко. Уже после погонь он удивлялся, как сумел всё это провернуть: по натуре он совсем не герой. — Бояться за свою жизнь нормально. Мы все животные: и обычные люди, и маги, и фамильяры. У нас есть инстинкты. Арсений смотрит на него печально, и во взгляде читается: «Ты ничего не смыслишь в этой жизни». Антон не обижается и не собирается поддерживать этот невербальный спор: он и правда пороху не нюхал. — Сейчас я бы вспорол себе горло этим ножом, — сообщает Арсений с равнодушной решимостью. — Но тогда я испугался и делал всё, что он захочет. Жестоким он не был, не в обычном смысле слова: он не бил меня, не клеймил, не сажал на цепь, но… — Он снова делает глоток чая и замолкает — и молчит долго, но теперь Антон не встревает. — Люди думают, что насилие — это всегда грубо, с избиением, со сломанными руками и сжатым горлом. Но это может быть и ласково. Тошнотворно ласково, с рассказами о том, какой ты красивый. — Арсений… — Мне блевать хотелось от этой нежности, — перебивает Арсений жестко, не давая Антону и заикнуться об утешении. — Но каждый раз я вспоминал тот нож и терпел. Поверить не могу, что он так легко сломал меня. Понимаешь, — он на мгновение зажмуривается, — я думал, что я сильный. Мне казалось, что жизнь в чертовом воспитательном доме, сон на полу, издевки других фамильяров меня закалили. Но я был просто жалок. — Нет, — отрезает Антон. — Ты не был жалок. Ты был ребенком, почти ребенком. Не богом, не каким-то драконом с каменной чешуей из книжек или боевым магом в броне. Я… не знал, что всё так ужасно с фамильярами… То есть знал, конечно, — Антон опускает руку и кладет ее на стопу Арсения под пледом, слегка сжимает в глупой попытке поддержки, — но не задумывался. Как когда про голодающих детей в Африке знаешь, но не понимаешь всего ужаса. А тут даже не в Африке… близко совсем… — Тебя пеленали в шелковые пеленки и кормили с серебряной ложки, ничего удивительного, что ты не представляешь, каково сирым и убогим, — хмыкает Арсений. — И пара лет в полиции это не исправит. Не в укор тебе: если бы я мог, сам бы жил во дворце и ел устрицы каждый день. — Ты бы не был гедонистом, — возражает Антон, и Арсений удивленно приподнимает брови. — Арсений, я рос во дворце, хватит недооценивать мой словарный запас. И у меня был курс древнегреческого, так что я знаю, что «гедонизм» от древнегреческого «идони» — удовольствие. — Акцент ужасный. — Я и не древний грек. Но я хочу сказать, что ты не стал бы наслаждаться жизнью и только и делать, что есть омаров с устрицами. Будь у тебя власть, ты бы попытался изменить систему. — У меня нет и не было такой цели. Но сейчас не об этом, — отмахивается Арсений, — а о моем бывшем хозяине. Всё закончилось тем, что он по чистой случайности, — он тяжело вздыхает, — выпил лишних таблеток, и его сердце не выдержало. Антону не надо уточнять, чтобы понять: никакой «чистой случайности» не было, Арсений убил своего бывшего хозяина, обставив всё как несчастный случай. Детективное нутро Антона жаждет докопаться до сути и узнать подробности, призвание полицейского требует прямо сейчас взять Арсения под стражу, но человечность просит закрыть на это глаза. А Антон прежде всего человек, а уже потом полицейский и детектив. — Не буду говорить, что ты правильно поступил — я всё-таки полицейский. Но думаю, что любой человек на твоем месте поступил бы так же. — Не понимаю, о чем ты, — спокойно говорит Арсений, и по его лицу ясно, что всё он прекрасно понимает. — После этого я вернулся в родной воспитательный дом. Сбегать я уже не боялся, но и жизнь там теперь не казалась такой убогой… нет, она казалась еще более убогой, но это меня больше не волновало. Как и всё остальное, пожалуй. У Антона не метафорически щемит сердце: в груди так давит, что тяжело дышать. Ему так жаль Арсения, и еще сильнее жаль, что он никак не может ему помочь. Когда же изобретут заклинание, с помощью которого можно вернуться в прошлое, ведь так много нужно исправить. — И наши встречи с Русланом изменились, — Арсений вновь отводит глаза, — он больше не видел во мне ребенка. И я больше не считал его скучным и грубым. Я понял, почему он такой: он тоже был сломан. — И вы друг друга поняли. — Да, мы стали на равных. Но счастливы мы не были, это… сложно описать. Мы постоянно спорили, — Арсений снова вздыхает и, дотянувшись, тянет к себе плед так, что тот наполовину сползает с Антона, — или молчали, что еще хуже. Такое напряженное молчание, когда сказать хочется много, но словами лучше не сделаешь. Это тянулось долго, и со временем он отдалился, начал избегать меня, изменять… Могу его понять: я был зациклен на нем, зависим, такого никто не выдержит. Иногда между нами всё вдруг налаживалось, но потом снова портилось. — И долго вы были вместе? — Четыре года. Я практически жил здесь, — он взмахивает рукой, — в доме почти не появлялся. Репутация у меня была ужасная, я же сменил двух хозяев, никто покупать меня не хотел. Стас надеялся, что Руслан купит меня, когда получит повышение. Мы так и планировали. Тогда Руслан уже дослужился до лейтенанта, а им положены льготы при покупке фамильяра. — И что пошло не так? — Я по-прежнему стоил дорого, дороже некоторых сверстников, и сумму мы собирали долго. И вот когда мы ее почти собрали, когда Руслану выдали кредит, меня снова купили. Этот хозяин был полным психом, но я и сам вел себя, как ненормальный, не давался в руки и почти всё время сидел на цепи за плохое поведение. Но меня это не волновало: когда от меня откажутся — это был вопрос времени. Но потом… до меня дошел слух, что Руслан купил фамильяра. — Бебура? Это произошло тогда? Он тебя не дождался? — удивляется Антон: в голове не укладывается, как можно так поступить. — Да, — Арсений печально склоняет голову, — не дождался. Он и не ждал, наверное. Ничего мне не сказал. Полагаю, он был даже рад, что с него упал такой тяжелый груз: к тому времени наши отношения совсем испортились. Но это сейчас я смотрю на всё трезвым взглядом, а тогда… тогда я чувствовал себя преданным, раздавленным, ненавидел его, себя. И эту псину тоже. Теперь Антон понимает, что тот случай с газовой трубой был не проявлением гордости — вернее, не только проявлением гордости. Просто тогда Арсений не видел смысла жить: друг исчез, любимый человек предал, хозяин тиран — никакого света в конце туннеля. — Иди сюда, — зовет Антон, легонько дергая Арсения за щиколотку, и тот от неожиданности едва не проливает чай. — Аккуратнее, — ворчит он, но чашку возвращает на стол. А затем он уверенно ползет к противоположному краю дивана, откидывает плед в сторону, как ненужную тряпку, и усаживается к Антону на колени. Антон впадает в такой ступор, что не успевает даже удивиться, не то что возбудиться, хотя из-за новообретенной связи вся кровь из тела приливает к паху. — Честно говоря, мне сейчас не очень хочется заниматься сексом, — признается Арсений устало, но всё равно приобнимает Антона за плечи и мягко прокатывается задницей по его бедрам. — Что? — глупо спрашивает тот, хлопая глазами. — Арсений, — Антон кладет ладони ему на пояс, словно удерживая на расстоянии, хотя в такой позе это бессмысленно, — я не про это. Взгляд сам собой падает на голые ноги Арсения, лишь немного прикрытые полами рубахи, но Антон усиленно переводит на его лицо — впрочем, жар тела от этого никуда не пропадает. Арсений слишком близко и слишком красивый, чтобы не хотеть хотя бы поцеловать его, и да, Антон действительно думает о его красоте чересчур часто. — Я не имел в виду, что нам надо заняться сексом, — поясняет он, видя на этом красивом лице непонимание. — Просто подумал, что тебя стоит обнять. Арсений фыркает, затем прыскает, а потом вовсе не выдерживает и негромко смеется. — Ты серьезно? — уточняет он со смехом. — Очень мило с твоей стороны, но я не люблю обниматься, никогда этого не понимал. Но… я правда тронут, — добавляет он с улыбкой. — И всё же заняться сексом нам стоит. Чтобы укрепить связь, лучше делать это как можно чаще. — Ты же сам сказал, что не хочешь. И я не хочу, — привирает Антон: он тоже не может так быстро переключаться с такой тяжелой темы на секс, но у тела свои интересы. — К тому же ты не дорассказал. Это, — Антон поднимает руку и аккуратно поправляет прядку волос, упавшую Арсению на лоб, — необязательно. Но я буду благодарен, если ты закончишь. — Остальное ты и так должен знать. Я чуть не убил себя и всю семью моего хозяина, и он, — он касается своей исполосованной шрамом груди, — чуть не сжег меня, а потом вернул в воспитательный дом. Могли посадить, но Руслан отмазал, оформил всё это как несчастный случай. — Посадить должны были этого урода, который оставил тебе ожоги, — хмурится Антон. — Сильных мира сего не сажают, ты прекрасно об этом знаешь… После всего этого меня вернули в воспитательный дом, опять. Я думал, что после такого меня никто не купит, но спустя какое-то время меня вновь купили. — Юнусов, владелец борделя, — вспоминает Антон, и ему в голову приходит очевидная мысль, которая раньше почему-то не приходила: — Он хотел сделать тебя проституткой для магов? — Хотел, — кивает Арсений, — решил, что я буду отличной подстилкой. Но он ошибся. Я не считаю секс таинством, как некоторые фамильяры, но спать с кем попало? Увольте. Антон чувствует, как губы сами собой растягиваются в улыбку — он знает, что поводов для радости фактически нет, но это сильнее его. Арсений закатывает глаза. — Прекрати так улыбаться, — требует он недовольно. — Но я признаю, что ты не кто попало. Честно говоря, когда я тебя увидел, то решил, что ты полный болван… — Но? — Без «но», я не ошибся. Ты выглядел ужасно нелепо, когда ползал по земле и разговаривал с обычным хорьком. И всё же… — в глазах Арсения появляется… нежность? — поэтому я и решил поехать с тобой. Подумал, что это будет забавно. — И как? Забавно? — Вполне. Арсений — не пушинка, по крайней мере, в человеческой форме, и он всем своим весом придавливает Антона к дивану, но просить его слезть не хочется. Особенно когда он смотрит так… Антон не знает, как описать этот взгляд, но сердце от него бьется быстрее, а кончики пальцев немеют. Не закрывая глаз, Арсений наклоняет голову и касается его губ своими — медленно, осторожно, совсем не так, как вчера. Антон не смеет даже пошевелиться, он не способен: все мышцы в его теле сковывает напряжением, кроме сердца — сердце работает за всех. А он способен только чувствовать — и он чувствует, как Арсений проводит губами по его губам и лишь потом слегка прихватывает нижнюю, проводит по ней кончиком языка. Арсений смотрит в глаза, как зверь, который идет навстречу, но в любой момент готов напасть — и Антон боится его спугнуть. Но всё же он медленно скользит языком в ответ, ощущает металлическую запекшуюся кровь и терпкую нежность, от которой вяжет не только во рту, но и во всём теле. Когда Антон закрывает глаза и углубляет поцелуй, он всё еще не знает, закрыл ли глаза Арсений, но не проверяет и просто надеется, что да.