Компас

Дождь не просто не заканчивается, а начинает лить сильнее, как настоящий водопад. В каком-то смысле это хорошо, потому что журналисты разбежались: видимо, решили, что новость не стоит мокрых трусов и сопливых носов. С другой стороны, это определенно плохо, потому что ни карет, ни лошадей поблизости не обнаруживается и Антон решает идти пешком, а значит, промокает минуты через три пути. То ли из-за мокрой насквозь одежды, сковывающей тело ледяными тисками, то ли из-за накатившего голода, то ли из-за разлуки с Арсением ближе к дому на него накатывает болезненная слабость. Всё тело ломит, глаза слипаются, а кисти и стопы словно превращаются в лед — такие же холодные и тяжелые. Очень хочется спать или хотя бы прилечь, и поэтому, когда Антон добирается до квартиры, он старается не поддаваться соблазну и держаться подальше от горизонтальных поверхностей. Дома не такой уж бардак: после обыска Антон ожидал худшего. Да, вещи и мебель не на своих местах, ковры сложены, а матрасы перевернуты, но ящики не вывернуты, а их содержимое не валяется по полу. Причина утренней ссоры — Георгий — по-прежнему стоит на журнальном столике, нетронутый, всё такой же несчастный и лишенный жизненной силы. Антон с тоской смотрит на него какое-то время, а потом малодушно думает: а вдруг там улики? Вдруг Арсений пытался спрятать что-нибудь в земле? Он ломается всего мгновение, а затем подходит ближе и берет горшок, вытряхивает его — растение валится на стол, земля высыпается сверху и частично на пол. Сердце бьется быстрее, пульсирует словно прямо в висках, пока он рассматривает кучу земли, кривые коричнево-зеленые корни и пожелтевшие, грозящие отвалится, листья. Антон чувствует себя предателем. И еще большим предателем он себя чувствует, когда прямо голыми руками перебирает землю в поисках неизвестно чего — и, естественно, не находит. Это просто разворошенный цветок, в нем нет тайника, нет вообще никакой тайны. Арсений сказал правду. Антон не доходит до ванны и ополаскивает руки прямо здесь, над столом, создавая воду в ладонях — чистота квартиры сейчас его мало заботит. Кажется, он никогда не чувствовал себя таким запутавшимся и таким разбитым. Когда он уходил из родного — отчасти — дома, он ощущал себя так, словно стоит в закрытой темной комнате, но тогда он точно знал, что дверь где-то есть, ее всего лишь нужно найти. Теперь же он ощущает себя в закрытом темном гробу — сверху метровая толща почвы, воздуха мало, тишина давит на уши. Мысленно он говорит себе, что это момент отчаянья, он знает, он читал, ему рассказывали, это надо просто пережить. Он повторяет себе, что он не один, что безвыходного положения не бывает, и сам себе не верит. Возможно, если бы он поспал, ему стало бы легче, но времени на сон нет. Поэтому он больно щиплет себя за запястье, хотя это абсолютно не помогает взбодриться, и идет проверять заоконный почтовый ящик. Там обнаруживается стопка мокрых, потому что ящик давно протекает, а времени починить нет, писем от журналистов и такая же мокрая записка от Белого с адресом. Адрес и подпись — всё, никакого официального уточнения, приглашения, времени визита. Антон переодевается в сухую гражданскую одежду, только брошь из сюртука вытаскивает и перекладывает в карман плотных штанов. Но ни эти штаны, ни теплый свитер совсем не греют, как будто на улице уже поздняя осень, и всю квартиру продувает сквозняками. Он заходит на кухню, чтобы что-нибудь перекусить и согреться хотя бы так — и видит кастрюлю супа. Арсений варил его только вчера, а кажется, что вечность назад. Кастрюля полная, а суп нездорового желтого цвета, как подсолнухи, но пахнет приятно — Антон удивляется, как за почти сутки не скис, но вспоминает, что кастрюля зачарована хозяйкой. Он подогревает суп заклинанием, не экономя магию, и ест его прямо ложкой из кастрюли — вкусный, только перца многовато, хотя он не уверен, что в супе вообще должен быть перец. Надо будет сказать Арсению, что готовить у того получается отлично. На этот раз он не полагается на удачу и не пытается искать карету, а идет на остановку и дожидается дилижанса — путь того проходит как раз через дом Белого. К счастью, так как газеты с лицом Антона на страницах выйти пока не успели, никто из попутчиков его не узнаёт, хотя для верности он всё равно натягивает капюшон плаща едва ли не по нос. Плащ, кстати, арсеньевский: у Антона на такую погоду нет ничего, кроме форменного плаща, но полицейская эмблема привлекает слишком много внимания. Плащ, в отличие от хозяина, тоже холодный, и единственное, что греет Антона всю дорогу — это металлический хорек, которого он сжимает в руке. В этой броши как будто заключена небольшая частичка Арсения, словно вчера металл впитал в себя его тепло, хотя держал тот его не больше минуты. Антон не знает, когда успел стать таким сентиментальным. Белый живет в совершенно обычном многоквартирном доме — чуть получше, чем дом Антона, но в разы хуже, чем у Егора. То есть водопровод есть в каждой квартире и не приходится срать на этаже, но и роскоши не наблюдается. Хотя Антон ловит себя на дурацкой мысли, что с Арсением он готов жить даже в квартире Эда, где приходится срать в ведро, только вряд ли Арсений будет этому рад. После недолгого стука дверь открывает Бебур, и на лице его, как и всегда, дружелюбное выражение, но с каким-то налетом хитрости, как будто он знает больше всех — у Белого похожая аура, но это скорее усталость, чем хитрость. — Выглядишь плохо, — выдает он без приветствий. — Мой парень в участке, — мрачно объясняет Антон. — «Парень», — Бебур насмешливо присвистывает — то есть присвистнул бы, если бы умел, а так скорее просто выдувает воздух через передние зубы, — знаю об этом, сочувствую. Не падай духом, офицер, всё наладится. Он кажется искренним, и это удивляет: Арсений же ему нос сломал. — Не злорадствуешь? — Я? — Бебур поднимает брови. — Нет, с чего мне злорадствовать? Мне бы принесло больше радости, — он немного картавит — Антону это всегда казалось по-милому забавным, — если бы всё было хорошо, и Руслан не таскал свои старые кости по участкам и лишний раз не нервничал. В его возрасте вредно. Бебур примерно ровесник Антона, а значит с Белым у них разницы лет десять, может, чуть больше. В обычное время Антон бы посмеялся, но сейчас у него не хватает сил даже дежурно улыбнуться на эту шутку. — Ты ревнуешь? — спрашивает он вместо этого. — Нет, — и это тоже звучит искренне. — Но отношения на троих — не моя детская мечта. Я мечтал стать велогонщиком. Антон всё-таки прыскает. Он никогда не задумывался об этом раньше, но теперь думает, что Бебур, с его показательно легким отношением к жизни и дурацкими шутками, хорошо подходит ворчливому Белому. Эта мысль, пусть и не снимает налипший на него слой ревности, кажущийся особенно липким на фразе про «отношения на троих», но хотя бы делает его не таким неприятным. Он хочет спросить, не было ли Бебура в животной форме вчера под его окнами, но решает аккуратно выяснить это позже — если получится. А пока, не снимая мокрый плащ, он движется за ним вглубь квартиры и замечает беспорядок, хотя в воспитательном доме фамильяров учат поддерживать хотя бы подобие порядка. Впрочем, на Арсения это обучение тоже возымело слабый эффект, зато у Егора дома можно есть с пола. Надо всё-таки зайти сегодня к нему на ужин — дома без Арсения всё равно захочется выть от тоски, да одному в таком состоянии лучше не оставаться. Бебур открывает перед ним дверь и просто уходит, а Антон ступает в тусклую серую комнату — свет падает через незашторенные окна, хотя не зашторены они, потому что штор нет вовсе. Белый сидит за письменным столом, и нос у него красный, а лицо опухшее, поверх кучи документов лежат смятые носовые платки. Теперь понятно, почему он не приехал в участок. — Здравия желаю, господин капитан, — бубнит Антон. — Издеваешься? — гнусавит Белый, не оценив случайную иронию. — Еще к башке пустой руку приложи и честь отдай. Что интересного расскажешь? — Арсению должны завтра официально выдвинуть обвинения, — переходит он сразу к главному. — Это я знаю. Тебя к нему не пустили? — Нет, сказали, что из-за каких-то обстоятельств имеют право не пускать, и я решил не устраивать разнос. — Конечно, — фыркает Белый, — разнос он будет устраивать. Обстоятельства, Шастун, это закон. Сколько фамильяров может быть у мага? — Один, — непонимающе отвечает Антон, — один как официальный фамильяр, остальные просто как собственность. — А у тебя сколько? И до Антона наконец доходит: если он не выписан из семейного реестра, значит все права, титулы и, естественно, фамильяр остались за ним. Егор — по-прежнему его официальный фамильяр, а Арсений может числиться только как собственность, и все права на встречи с хозяином на него не распространяются. По закону его арест скорее изъятие этой самой собственности, а собственность могут не возвращать и даже не отчитываться за это. Если бы он подал документы на регистрацию Арсения сам, не через Надю, то успел бы всё это выяснить. А так ему, наверное, только через неделю-другую придет отказ и просьба явиться в учреждение для выяснения подробностей. — Хорошо живешь, Шастун, — вздыхает Белый. — Ничего, попрощаешься письмом, — он вытаскивает из кипы чистый лист и кладет перед Антоном, — и завтра тебе надо весь день в участке провести, понял? Для алиби. — Что… — хмурится Антон. — Вы о чем? — Не выкай мне, давай на «ты» уже, — Белый кладет поверх листа ручку, — а еще лучше без разговоров, пиши и слушай. Завтра Арсения будут перевозить в СИЗО, ты знаешь? — Не будут. Вы… Ты представляешь, что с ним сделают в СИЗО? Мы поговорили с Нурланом и решили, что Арсений останется в участке, пока не объявят сумму залога, а деньги я постараюсь найти. Белый смотрит на него, как на человека, который хотел как лучше, а оказалось как всегда. — Балбес, — выдыхает он, качая головой. — Шастун, неужели нельзя сначала думать, а потом делать? А еще лучше сначала поговорить с людьми, которые знают, что делать? Антон ничего не понимает и просто стоит, даже ручку не берет — он всё равно не знает, что писать. — Я хотел поговорить, но тебя не было в участке, — огрызается он. — Что я сделал не так? Ты хочешь, чтобы Арсений сидел с убийцами и ворами, чтобы его… — Он бы не доехал до СИЗО, — устало объясняет Белый и трет лоб, словно у него невыносимо болит голова. — Какой же ты ребенок, Шастун. И даже не отправишь тебя в первый уговаривать Нурлана перевести Арсения в СИЗО, как надо, он же не тупой, всё поймет... — Я не понимаю… Что значит «он бы не доехал до СИЗО»… — бормочет Антон, пока осознание не настигает его кирпичом по голове. — Побег? Но он невиновен! — А где доказательства? Где настоящий убийца? Хоть какие-нибудь зацепки? Допустим, ты возьмешь у матери деньги и заплатишь залог, что это даст? Ты думаешь, что ты волшебным образом раскроешь дело до суда? — Но у меня будет время! Если он сбежит, то это уже статья, и его точно посадят, если, то есть когда найдут. Что это за тупая идея? Он вообще знает об этом? — Это его идея, — отрезает Белый. — Ты помнишь, что он уже был под следствием, но прошел как свидетель? Он готовился к худшему, и у нас был план на случай, если всё пойдет плохо. А сейчас всё идет плохо, ты же следователь, ты должен понимать, что дело дрянь. — Если он хотел сбежать раньше, это не значит, что он хочет сбежать сейчас. — Антон так хмурится, что болит лоб. — Против него даже прямых улик нет, любой суд его оправдает. — Я говорил с ним утром. — Эта информация выбивает почву из-под ног — почти в прямом смысле, потому что ноги слабеют. — Он не хочет рисковать, и я его понимаю. А ты так веришь в справедливый суд в нашей стране? Готов рискнуть свободой Арсения? Здоровьем? Жизнью? Глаза у Белого болезненно красные, слезящиеся, но взгляд твердый настолько, что Антон теряет все слова. — Но мы еще можем найти убийцу, — бубнит он первое, что приходит в голову. — Арсений заслуживает… — Арсений заслуживает, — перебивает Белый. — Но я заебался его нянчить. Ты думаешь, если мы вывернемся наизнанку и вытащим его, то всё закончится? Нет, он найдет другие проблемы, потом снова, и снова, потому что так бывает всегда. Не знаю, сам он влипает в это дерьмо или это злой рок... Я думал, если дать ему хорошего пацана вроде тебя, то всё будет нормально, вы будете бегать, искать маньяков — и ему хватит. Но даже здесь он умудрился влипнуть, а разбираться с этим опять должен я. Всё, баста, — хрипит он, — это последнее, что я для него сделаю, а дальше пусть сам устраивает свою жизнь. — Так нельзя, — только и выдавливает Антон, сам не зная, про что именно. Он вспоминает то, о чем говорил сегодня с Эдом, и еще тише говорит: — Вы с ним до сих пор… — Господи, нет, — Белый снова трет лоб. Антон никогда не слышал, чтобы тот в речи упоминал Бога, — тебе что, пятнадцать? Ты правда не понимаешь, что дело не в том, что мы какие-то там любовники? — Я не об этом. Где ты был вчера ночью? Белый поднимает брови так высоко, что лоб идет складками, как у бульдога. — Ты меня подозреваешь? Совсем сбрендил? — Ты не ответил. — Я не ответил, потому что у тебя крыша поехала. Ты думаешь, что я какой-то больной маньяк, который убивает всех бывших хозяев Арсения? Тогда почему ты еще жив? — Белый хрипло смеется и сморкается в платок. — Не боишься, что я тебя зарежу? Антон понимает, насколько абсурдна эта версия, но старается держать лицо. — И всё же? — Я был здесь, всю ночь мучился температурой. Андрей, хотя никто его не просил, вызывал мне врача, они вдвоем тут всю ночь шатались. Можешь взять у них показания, если тебе делать больше нечего. Скорее всего, это напрасная трата времени, но признавать это Антону стыдно. И получается, что раз уж Бебур всю ночь присматривал за Белым, то у дома его быть не могло. Всегда остается шанс, что Егор видел обычную бродячую собаку, но забывать об этом не стоит — подозрительно. — Может быть, и возьму, — буркает он. — Но Арсений никуда не поедет, он останется в участке, пока не назначат сумму залога и я его не уплачу. И если ничего не получится, если к тому времени я не найду оправдывающих его улик, тогда я… — в горле першит даже от мысли, — тогда я не буду препятствовать побегу. — Ты понимаешь, что сбежать из-за, скажем так, случайных обстоятельств и сбежать после залога — разные преступления и наказание за них тоже разное? — Это в любом случае тяжкое, — пожимает Антон плечами, ощущая, как болят мышцы от напряжения. — А если сумму залога не назначат, его всё равно отправят в СИЗО, так? Белый тяжело вздыхает и трет переносицу платком — глаза рядом с белой тканью кажутся еще краснее. — Ладно, — соглашается наконец он. — Вперед, юный волшебник, — добавляет он саркастично, — дерзай. Антон сверлит взглядом пустой белый лист, и тот вызывает у него раздражение: не хочется допускать и мысли, что они с Арсением будут прощаться на расстоянии. Он вспоминает о том, что в последнюю — крайнюю — их встречу они ссорились, и ему становится гадко. — Капи… — он запинается, потому что кажется неверным обращаться к Белому «капитан», когда они на «ты», — Руслан, — это звучит еще хуже, — ты… Как ты думаешь, у Арсения может кто-то быть? — Любовник? — Белый задумчиво сдвигает брови, но затем качает головой и снова сморкается — нос у него уже распухший и почти бордовый от трения. — Нет, с чего ты это взял? — Он всё время пропадает ночами. Не то чтобы всю ночь, но бывало, что он… не знаю, уходит на пару часов или больше. И я подумал, не связано ли это, ну, знаешь, с убийствами. Белый хрипло посмеивается, словно Антон сказал что-то действительно смешное, а потом закашливается. — Арсений же фамильяр, — напоминает он, откашлявшись. — Наверно, рыл какую-то нору под скамейкой или копался в помойке. Они ведь наполовину звери, а когда в звериной форме, так вообще мало чем отличаются. Для нас это странно, для них нормально. — То есть он на самом деле рыл норы, и ничего такого? — уточняет Антон всё еще с сомнением: он не припомнит подобного за Егором в прошлом, но тот в кролика превращался, наверное, при нем всего пару раз. — Однажды ты увидишь, как в звериной форме он бегает за своим хвостом, и у тебя отпадут все вопросы. Как-то я полчаса наблюдал за тем, как Андрей гоняет белку, а потом ссыт на дерево. Антон не может понять, подкалывает его Белый или говорит серьезно, так что продолжает молча смотреть на него. — К тому же… — хрипло продолжает тот. — Знаешь, говорят, что фамильяры влюбляются раз и навсегда, и это, конечно, чушь собачья. Но они верные — этому их всё детство учат, мозги промывают. И Арсений верный. И если он выбрал тебя, он бы не стал спать со мной или кем-то другим. А если бы выбрал другого, к тебе бы даже не притронулся, не такой он человек. — И что, он бы так и уехал? Не попрощавшись? Он хотя бы письмо мне написал? — Ты думаешь, он там в участке сидел и любовные письма расписывал? Наверное, он бы написал тебе, когда добрался бы до безопасного места. Или не написал, я не знаю — сам у него спросишь. На хрена ты разводишь драму, как будто вы Ромео и Джульетта, которые пообещали любить друг друга вечно? Знакомы без году неделя, а соплей на два ведра. — Вообще-то, у них все плохо кончилось. Белый долго смотрит на него своими красными из-за полопавшихся сосудов глазами. — Из-за их тупости, — говорит он хмуро после паузы. — Посмотрим, что будет завтра. И поговори с Арсением — я вам не голубь. — Но как? Меня к нему не пускают. — Я должен всему тебя учить? Дай взятку, не знаю, передай амулет через кого-то, письмо, да хоть превратись в паука и проползи. Найди способ, Ромео. Превращение в паука в теории возможно, это сложное физическое заклинание изменения сущности, но на такое ни у кого магии не хватит, да и незаконно это. А если случайно раздавят ботинком или съест какая-то птица, то план вообще обернется трагедией. Что ж, придется действовать методом попроще. *** Как Антон ни уговаривает Белого дать денег на залог, тот дает ему разве что кукиш без масла. Во-первых, тот считает план с залогом изначально дерьмом на вертеле, во-вторых, денег у него попросту нет: он только недавно отдал остаток кредита за Бебура. Так что остается последний вариант — Егор. Есть еще вариант крайний — мама, но это в критическом случае, хотя поговорить с ней всё равно нужно: неплохо бы выяснить, что там с его отречением и является ли он до сих пор третьим в очереди на престол. В юности он был уверен, что простого «извините, но я больше не хочу быть частью этой семьи», дрожащим голосом сказанного королеве, достаточно для отречения. Но, возможно, он ошибался, и эту его выходку не посчитали за оскорбление всего рода. Погода по-прежнему стоит отвратительно сырая и серая, но дождь хотя бы перестал лить сплошной стеной, так что Антон позволяет себе спокойно пройтись пешком и подумать, хотя слабость в теле всё усиливается. Кажется, что уже поздний вечер, хотя время только приближается к семи: небо темное из-за туч, да и за день случилось столько всего, что как будто с пробуждения прошло две вечности. Еще вчера казалось, что его жизнь похожа на балаган — сейчас он мечтает вернуть хотя бы его. Антон проходит мимо своего дома, просто чтобы проверить, вернулись ли туда журналисты — вернулись, причем в еще большем количестве. Ему приходится перейти на другую сторону улицы и натянуть капюшон пониже, чтобы те его не заметили, и это на удивление срабатывает. Но домой сегодня возвращаться не стоит, а если утром выйдут газеты с его лицом на первой полосе, то и завтра тоже. Хотя выбора нет: нужно как-то забрать документы для похода в банк. Аптека, в которую он хотел зайти утром и о которой благополучно успел забыть, оказывается прямо на его пути. Антон решает, что это знак, потому что он как никогда нуждается в знаках, и заходит внутрь, снимает капюшон и приглаживает всё еще влажные, стремящиеся завиться колечками, волосы. Помещение маленькое, насквозь пропахшее травами и спиртом — кажется, что достаточно простоять здесь минут пять, чтобы опьянеть, как от настойки. За прилавком стоит молоденькая аптекарша, вроде бы та же, с которой Антон общался раньше: он тогда еще подумал, что она студентка. Кажется, она с ним даже флиртовала. — Здравствуйте, — здоровается с ним она, улыбаясь мило, но вымученно, как большинство людей в конце рабочего дня. — Могу вам помочь? — Да, — Антон подходит ближе, хотя от двери до прилавка здесь два шага, — меня зовут Антон Шастун, я офицер третьего участка, — он задирает рукав, показывая клеймо, — мы уже встречались. Мгновение она смотрит непонимающе, но затем в ее глазах мелькает узнавание, и она расплывается в улыбке — но не кокетливой, как раньше, а просто дружелюбной. — Да, конечно, я вас помню. Простите, не узнала вас, вы тогда были… в форме. А еще он не был похож на мятого, небритого и недовольного жизнью бомжа, но это детали. Антон начинает понимать, почему Белый выглядит так, как выглядит. — Я проходил мимо и решил зайти, кое-что проверить. Вас ограбили месяца два назад, правильно? — Да, такое не забудешь, здесь всё было в осколках, хозяин неделю ворчал. Вы нашли того, кто это сделал? — Нет, вернее я не занимаюсь этим делом, я занимаюсь другим, в котором замешан транквилизатор, Ф-клоназепам. Его используют для… — Я знаю, для чего его используют, — улыбка сползает с лица девушки, — но у нас не пропало ни одного флакона. Ни этого препарата, ни других, я уже говорила. Рецептурные препараты мы пересчитали первыми, они все были на месте. Наверное, это пьяные подростки, понимаете, хочется бунтарства, так почему бы не разбить витрину аптеки или магазина? Антон просто обожает, когда свидетели начинают делиться версиями — и ведь не заткнешь же, это невежливо. Хотя ранее он и сам придерживался этой версии, но он полицейский, это его работа. — А партия, которая оставалась после ограбления, она вся распродана? — Нет, что вы, этот препарат нечасто берут, так что его закупают всего ящик на год. За это время, может быть, два флакона купили или три, не больше. Вам нужны данные покупателей? — Нет, спасибо, но я бы хотел посмотреть на остатки партии, можно? — Он ругает себя за дурацкую привычку уточнять «а можно» — конечно, можно, он же следователь. В прошлый раз он не смотрел флаконы, потому что было не до того: перед ним стояла задача обойти все аптеки на районе, так что если «всё на месте», значит всё на месте. Девушка кивает и выходит из-за прилавка, огибает Антона, чтобы добраться до высоких шкафов с кучей ящиков, похожих на картотечные — на каждом аккуратно приклеен листочек с подписью. Она присаживается на корточки, с кряхтением выдвигает нижний ящик и с таким же кряхтением поднимает — Антон порывается ей помочь, но она качает головой и возвращается к прилавку, ставит ящик на столешницу. Ящик, скорее даже ящичек, небольшой, деревянный, заполненный флаконами наполовину. Флакончики маленькие, миллилитров по сто, не больше, из темного стекла и с корковыми пробками, для верности обтянутыми проволокой, которая еще и запаяна по кругу — незаметно не откроешь. Антон берет один, вертит в пальцах, ища непонятно что, и думает: даже для такого размера флакон подозрительно легкий. Он перехватывает его двумя пальцами, подносит к свече и щурится, пытаясь рассмотреть уровень жидкости — пузырек едва заполнен на треть. — А флакон и должен быть не полностью налит? — уточняет Антон. — Что? — удивляется девушка, вытягивая у него пузырек и самостоятельно рассматривая его на свет, крутит и вертит его, будто от этого что-то изменится. — Не может быть. Наверное, флакон бракованный. Антон берет другой бутылек, аптекарша следует его примеру — и снова препарата меньше, чем должно быть. Вместе они проверяют весь остаток партии, и хотя некоторые флаконы полные, большинство нет: какие-то опустошены на треть, какие-то на половину. — Может быть, с партией что-то не так, — недоуменно бормочет девушка. — На заводе что-то случилось. Такое бывает. На пробке флакона, который Антон держит в руке, он обнаруживает крошечную точку, как от укола — если не присматриваться, то из-за текстуры ни за что не заметить. Антон смотрит на другую пробку, третью, четвертую — и на всех них есть такие же крохотные следы, хотя в попытках их высмотреть можно сломать глаза. — Это не партия, — выдыхает Антон, обрадованный открытием, — это преступник. Он выкачал шприцом часть препарата и, видимо, перелил его в другую тару. Никакие бутылки не пропадали? — Кажется, нет, — говорит девушка неуверенно — глаза ее округлены от ужаса. — Так это что, получается, убийца? — Или его сообщник. — Антон кладет пузырек обратно в ящик. — Оставим пока этот разговор между нами, хорошо? — А хозяин? Ему можно сказать? Это ведь придется обращаться в страховую по поводу кражи, делать новую закупку… — Давайте немного подождем, — не столько просит, сколько требует Антон, хотя права на это не имеет: его же отстранили от работы следователя. — В интересах следствия лучше не привлекать к этому внимание. — А если кто-то захочет купить этот препарат? Я не могу продать нестерильный пузырек, даже полный не могу, вдруг туда всё-таки что-то попало? Нужно отозвать весь остаток партии. — Не продавайте ничего, просто скажите, что препарат закончился, предложите обратиться в другую аптеку. — Эти слова не производят на девушку должного эффекта, и она по-прежнему стоит с нерешительным видом, так что Антон дожимает: — Пожалуйста. Вы окажете большую услугу полиции, я буду вам должен. — Хорошо, — соглашается наконец она, — надеюсь, у меня не будет из-за этого проблем? — Нет, я обещаю, — уверяет Антон, хотя самому тошно: в своем положении он не может ничего обещать. Он прощается и выходит из аптеки, под мелкий накрапывающий дождь, который и дождем назвать сложно. Возникшее недавно воодушевление быстро улетучивается, потому что хоть он и узнал, как убийца разжился транквилизатором, к его поимке это не приближает. После акта вандализма Усович уже опрашивал местных на предмет свидетелей, но никто ничего не видел — только одна бабулька, живущая в доме напротив, слышала шум, но она бы не рассмотрела преступника даже при всём желании: зрение уже не то. Надо сообщить новую информацию Эду. Антон думает призвать голубя заклинанием, затем решает, что магию надо поэкономить и лучше заскочить на голубятню, потом вспоминает, что голубятня наверняка есть в доме Егора — и припускает к нему. Как бы там ни было, пусть эта зацепка мало что говорит о личности убийцы, дело хотя бы сдвинулось с мертвой точки, а в его положении это уже повод для радости. *** Несмотря на какую-никакую радость, физически Антон чувствует себя раздавленным, как жаба, по которой проехала повозка. К дому Егора его размазывает настолько, что даже для написания письма приходится напрячься, а подниматься на крышу, к голубятне, вообще приходится радушному хозяину. Антон благодарен Егору за заботу, хотя ему и стыдно: не проходит ощущение, что он ее не заслуживает. Ни горячая еда, ни тепло камина, ни три кружки чая не помогают облегчить его состояние, а спать Антон не хочет — вернее хочет, очень хочет, но ему кажется несправедливым спать в мягкой постели, пока Арсений вынужден лежать на жесткой скамье. Так что он сидит, смотрит на языки пламени в камине и пытается думать, хотя его мозг мало чем отличается от внутренностей той самой жабы. На какой-то миг он думает рассказать всё Егору, но быстро решает, что это плохая идея. Егор и так достаточно настрадался, не хватало втянуть его в это еще глубже. Антон даже не уверен, стоит ли просить у него денег на залог. — Как вы с братом начали общаться? — поставив чашку на столик, спрашивает Антон, чтобы разбавить тишину, нарушаемую лишь треском поленьев в камине — и понимает, что звучит как полицейский на допросе. — Имею в виду, вы же были в разных воспитательных домах? — добавляет он мягче. — Да, но я как-то с детства знал про брата и родителей, это же не всегда скрывается, только по желанию. Наша мама аристократка, но оставлять нас не хотела, — Егор вздыхает, — ей нужны были дети от мужа, а не от фамильяра, мы были для нее разочарованием. А когда у нее всё-таки вышло забеременеть от мужа, она умерла во время родов, ребенок тоже не выжил. — Соболезную, — говорит Антон, хотя и знает, что никакие соболезнования не смягчат эту боль. — Моя мама тоже умерла при родах, — напоминает он, сам не зная зачем, — ты знаешь. — Да, — кивает Егор, — тоже соболезную, ты ведь даже не знал ее. — А что отец? Ты связывался с ним? — После смерти мамы его перепродали, а новый хозяин увез его, кажется, в Сибирь. Я писал ему, но он не ответил, хотя он и раньше не отвечал мне, когда еще жил здесь. Да уж, Антон вроде бы знает, что это нормально, особенно среди фамильяров, но ему дико от мысли, что родитель может совершенно не интересоваться своими детьми. — А после смерти Лёши… — Антон запинается, не уверенный в том, что стоит бередить эту рану, — к тебе никто не приходил поговорить, высказать соболезнования? Его самого злит то, что он не способен провести по-человечески хотя бы один разговор: любой диалог превращается в допрос или в обсуждение догадок. — Нет, я бы рассказал, — отвечает Егор спокойно, с пониманием и даже каким-то принятием. — Но если у него и был любовник, вряд ли бы тот пришел ко мне, тем более если он, как ты говоришь, связан с убийством. Это бы могло его раскрыть. — Да, но он мог попытаться через тебя выведать, что известно полиции. Может, кто-то случайный, дальний знакомый, попутчик в дилижансе? Слово за слово, и он тебя расспрашивал? Ты мог не придать значения. — Кроме полиции, никого не было, извини. Поверь, я бы заметил, потому что… — Егор кисло улыбается. — Если честно, я ни с кем не общаюсь. Я фамильяр, и маги со мной не заговаривают, а другие фамильяры… они обычно либо группами, и мне неловко к ним подходить, либо с хозяевами, и тогда это еще более неловко. Так что если бы со мной кто-то разговорился, поверь, я бы запомнил. Сердце обливается кровью едва ли не в прямом смысле — Антон не представляет, каково так жить. У него самого из друзей, пожалуй, один Эд, но зато он общается с ребятами из участка, иногда встречается с парнями из академии — с Макаром, который по службе уехал в Воронеж, они переписываются временами. — Егор, всё изменится, — утешает он. — Когда я ушел из дома, я тоже ни с кем не общался, у меня вообще никого не было. А теперь всё совсем по-другому. — У меня хотя бы есть ты, — улыбается тот, — и Эд. Черт. — Кстати о нем… — бормочет Антон, даже не представляя, как можно сформулировать «извини, но его не интересуют парни». — Да, я думал об этом же, — соглашается Егор неизвестно с чем. — И ты прав, мы с ним всё-таки не подходим друг другу, не стоит даже пытаться. Наверное, я так зациклился, просто потому что он был ко мне добр, а не потому что он действительно мне нравится. На самом деле Антон не может быть правым, как минимум потому что он такого не говорил и до сегодняшнего дня был уверен как раз в обратном. Но так как Егор кажется уверенным, а ход мысли всё равно направлен в нужную сторону, переубеждать его не стоит. — А почему ты так решил? — аккуратно интересуется Антон. — Я имею в виду, почему ты решил, что вы друг другу не подходите? — Он рунный маг, — говорит Егор таким тоном, словно это всё должно объяснить, но Антон не понимает ничего — возможно, дело в его раздавленных мозгах и в целом дерьмовом состоянии. Сложно соображать, когда голова болит, в горле свербит, а тошнит так, что ужин рискует оказаться на персидском ковре. Видя его недоумение, Егор продолжает: — Ему не нужен фамильяр. — Ты имеешь в виду, не нужен как источник магии? Но это же не важно. В смысле это же, наоборот, даже лучше: вы вместе, потому что хотите, а не из каких-то корыстных побуждений. Он задумывается об Арсении в этом контексте, но быстро приходит к выводу: пусть он и купил того в качестве фамильяра и по необходимости из-за расследования, встречается он с ним точно не вынужденно. Антон привык к своему крошечному магическому потенциалу, которого в день хватает на пару заклинаний, и не будет страдать, если к нему вернется. Но без Арсения он страдать будет, это однозначно. — Но я хочу не этого, — произносит Егор с такой горечью, что сердце Антона, и так уже плавающее в крови, погружается на самое дно. — Я рожден, чтобы служить магу, я к этому всю жизнь готовился: у меня по всем предметам было «отлично», я прошел почти все курсы. Я могу написать песню, потом написать для нее музыку, а потом всё это исполнить, могу составить договор на что угодно, могу управлять яхтой, любыми повозками, отлично езжу на лошади, владею несколькими языками, я даже перечислить не могу всего, что я умею. И для чего это? Кому это нужно? Он смотрит на него своими светлыми, кристальными в свете камина, глазами, и в них плещется сплошное отчаяние. — Егор… — Прости, — выдыхает тот, отворачиваясь к камину, — я не должен был тебе всё это говорить. Всё это, вообще всё — это вина Антона. Если бы в свои восемнадцать он понимал, как много значит для Егора быть фамильяром, он бы относился к нему иначе, а сейчас уже поздно. — Я могу чем-нибудь помочь тебе? — спрашивает он, с трудом представляя, чем может помочь. — Это я хотел бы тебе помочь, — отвечает Егор печально, продолжая смотреть в камин. — Знаешь, я… — начинает он, переводя взгляд на Антона, но в последний момент опять отворачивается и бросает: — Забудь. И хотя Антон не знает наверняка, что именно тот хотел сказать, он догадывается — и надеется, что догадка эта неверная. — Егор, я ведь с Арсением. — Знаю, — усмехается тот, но тут же дергается и поворачивается к Антону всем корпусом: — Нет, я же не… то есть… я хочу сказать… Я всё понимаю. И хотел сказать, что до сих пор считаю тебя своим хозяином, поэтому готов помогать тебе всем, чем смогу. Просто хочу, чтобы ты был счастлив, мне этого достаточно. — Это неправильно. Ты должен думать о себе, о своем счастье. — Я об этом и думаю, — мягко улыбается Егор. — Тебе сложно это понять, ты же не фамильяр. — Мне нужно тебе кое-что сказать. — Говорить не хочется совсем, но так будет правильнее, честнее. Антон делает паузу, как перед тем самым шагом, когда решаешься зайти в холодное море по пояс, и признается: — Я всё еще твой хозяин… Это не точно, я не уверен, мне надо уточнить, но скорее всего. Имею в виду, по документам. Кажется, когда я уходил из дома, официально меня не выписали, поэтому… — Я знаю, — перебивает Егор. — Всегда знал. — Знал? — удивляется Антон. — Конечно. Поэтому меня не продали и не отправили обратно в воспитательный дом. Наверное, твоя мама надеялась, что ты вернешься. Думаю, что она всё еще надеется. И эта квартира, — он очерчивает ее жестом, — она же для тебя, не для меня. Антон не понимал — но сейчас понимает. Конечно, квартира в его районе, недалеко от его собственного дома, слишком много совпадений. Для одного фамильяра она слишком роскошна, да и зачем селить фамильяра в квартиру, если он может жить в пригородном поместье или во дворце в городе. А это место приготовили специально для Антона, на тот случай, если он одумается и решит жить так, как и положено жить принцу — и вместе со своим фамильяром, разумеется. — Почему ты мне не сказал? — Я же не знал, что ты не знаешь: мы не общались все эти годы. А когда ты пришел, это было неуместно, потом я не нашел слов. Что бы я сказал? «Привет, ты всё еще мой хозяин»? — Егор ухмыляется. — Не думал, что это важно. Это и не было бы важным, если бы Арсения не задержали. Теперь просить у него деньги кажется неправильным. Кажется неправильным даже просто находиться рядом с ним, как будто лишь присутствием Антон дает ему надежду. — Я пойду, наверно, — полувопросительным тоном, как если бы спрашивал разрешения, говорит Антон и сбрасывает с плеч плед — мышцы покалывает от одного этого движения. — Ты уверен? — уточняет Егор с беспокойством. — Выглядишь так, как будто сейчас свалишься в обморок. — Нет, я… — Антон поднимается, и перед глазами всё плывет — фокус то настраивается, и всё выглядит нездорово четким и контрастным, то снова размывается. В ушах резко начинает гудеть, ноги подкашиваются, и вроде он падает, но что-то мешает ему упасть окончательно — кое-как сфокусировавшись, Антон распознает прямо перед собой испуганное лицо Егора. Он моргает, очень долго моргает, и всё становится черным, с яркими цветными пятнами, мелькающими то тут, то там, а когда глаза снова открываются, он обнаруживает себя лежащим на диване. Шум в ушах постепенно стихает, и через него пробивается голос: — Антон? Антон, ты как? Ты слышишь меня? Егор склоняется над ним, рожки люстры на потолке создают ему рога. Антону это кажется смешным, надо же, он как олень, как олень со светящимися рогами, а ведь он не олень, он же кролик, маленький пушистый кролик, надо попросить его превратиться, тогда можно было бы его гладить, гладить, гладить между пушистых ушек, трогать маленькие, маленькие, маленькие лапки, в горле как будто тянет, а потом дергает, из самого желудка к нему подступает лава, такая горячая — Антон резво ложится набок и наклоняет голову прежде, чем его рвет. Рвота льется из него как будто часами, неделями, месяцами, чередой спазмов, и она такая блестящая на розовом ковре, и не успевает он сплюнуть одно, как рвется следующее. Горло сводит, челюсть затекает, во рту ужасно кисло, а рядом Егор без конца спрашивает, нужен ли врач. Антон слышит его как через стену — вроде бы четко, но как-то отдаленно, что хочется открыть дверь и попросить повторить. Он пьет соленую воду маленькими глотками, всё как говорит Егор, он повинуется его голосу полностью, следует за его руками — от его прикосновений так тепло и хорошо, что всё отступает, но это, конечно же, не Арсений, нет, совсем не Арсений, от его прикосновений хочется жить, а сейчас не то чтобы хочется, а больше получается. Антон его ощущает: его слабость, его тошноту, его голод, его страх и решимость одновременно, а еще скуку, нет, скучание, то есть то самое чувство, когда можешь быть без кого-то, но не хочешь. Он скучает по Антону. Антон тоже по нему скучает. Постепенно всё стихает: спазмы заканчиваются, тошнота проходит, и обостренные чувства успокаиваются тоже, остается лишь слабая тянущая боль в желудке и соленый привкус во рту. Еще почему-то сильно болит плечо и слегка знобит, но Егор держит его за руку, и от этого легче — от нее по венам растекается согревающая, хотя и немного неуютная магия. — Ты как? — спрашивает Егор хрипло — наверное, сорвал голос, пока пытался до него докричаться. — Тебе лучше? — Да, — Антон и сам хрипит, — я… прости, это всё ломка. Вроде не так много времени прошло, а вот… сам не понял, как это произошло: только стоял — и вот уже на диване, а вокруг всё какое-то… — он облизывает сухие губы, — нереальное. Он пытается сесть, но Егор силой укладывает его обратно на диван — Антон замечает, что столик стоит ближе к камину, кружка валяется на полу, а ее содержимое разлито рядом. Видимо, когда он падал, то ударился о столик и оттолкнул его, вот почему плечо так болит. — Тебе лучше полежать, — советует Егор очень ласково, будто разговаривает с больным ребенком. — Мне вызвать врача? Я хотел раньше, но боялся, что если отойду, то ты захлебнешься рвотой или потеряешь сознание. — Нет, я в порядке… — насколько это вообще возможно, добавляет он мысленно, — спасибо. Если бы тебя не было рядом... Не знал, что это так происходит при разлуке, думал, что это на простуду похоже. В прошлый раз так и было. — По-разному, это от многих факторов зависит. — Егор присаживается на краешек дивана, не переставая держать его за руку, хотя ее уже хочется отпустить. — Насколько крепкая связь, как далеко вы друг от друга, в каком состоянии, сколько магии осталось и как быстро она восполняется. — Подожди, если мне было плохо, получается, Арсению так же? — Он снова порывается сесть, но Егор, уперевшись свободной ладонью ему в грудь, опять укладывает его обратно. — Ляг, пожалуйста. И постарайся успокоиться, это необязательно так, он же не носился весь день по городу. И там ведь есть охрана? Ему помогут, если что-то произойдет. — Если он в одиночной камере, то это в подвале, дежурный сидит только у двери в начале коридора. Я должен… На этот раз, несмотря на усилия Егора, Антону удается сесть, хотя голова даже от этого начинает кружиться — но всего мгновение, проходит быстро. — Антон, боюсь, ты не можешь никуда идти, ты просто не дойдешь. Давай так: я напишу Эду, попрошу его съездить в участок и проверить, всё ли нормально с Арсением. Договорились? Кажется, учитывая обстоятельства, это лучший вариант, так что Антон кивает. Но завернуться в плед и расслабиться всё равно не может себе позволить. — Мне в любом случае нужно идти, — объясняет он, отпуская его руку и убирая с ног плед, — надо доехать до матери. А я даже не знаю, где она: в поместье или во дворце. Придется сначала заехать во дворец, надеюсь, меня пустят… — Зачем тебе видеть ее сейчас? Может быть, это подождет до утра? — Мне нужны деньги на залог для Арсения. Я не знаю, когда его назначат, если повезет, то завтра утром, и тогда днем деньги уже должны быть у меня. А мне и так надо заехать в банк и снять сумму со своего счета, потом к Эду, потом… — Сколько нужно? — Еще двадцать три тысячи злотых, и это если повезет. Неизвестно, сколько будет залог. — У меня есть, — сообщает Егор спокойно, — с моего пособия, там тысяч тридцать точно наберется. Ты мой хозяин, значит если ты подпишешь бумаги в банке, мне, то есть тебе, их отдадут. Антон бы рад их взять и потом вернуть, но проблема в том, что если Арсений всё-таки решит сбежать, деньги никто не вернет. И тогда Егор останется без единой куны, и это после стольких лет одиночества, которое для него всё равно что каторга. — Я не могу взять твои деньги, Егор. Они твои, ты их заслужил. — Заслужил за что? — Егор фыркает. — Чем? Антон, я ничего не сделал как фамильяр, ничего. Это твои деньги по праву, а мне их некуда тратить. Что мне купить, золотую карету? Или ферму с фазанами? Антону бы подумать, как отдавать долги, если залог действительно не вернется, но на это нет сил — в конце концов, можно продать часть поместья или даже всё поместье. Да, он останется графом без имения, но это не страшно, его всё равно никто не называет «ваше сиятельство». — Ты не представляешь, как я тебе благодарен, — признается Антон, и вправду испытывая огромную благодарность и не менее огромную вину. — Ты не должен, — пожимает Егор плечами. — А что ты должен, так это поесть, а потом поспать. — Боюсь, что еда пойдет наружу. — Не пойдет. Я сварю тебе кашу, будешь есть маленькими порциями. Ее рекомендуют при отравлении — нас так в воспитательном доме учили. — Хорошо, — сдается Антон, понимая, что чем сильнее будет отнекиваться, тем активнее Егор будет его уговаривать, причем этим своим ласковым тоном, который уже начинает немного нервировать. — Я пока… уберу здесь. У тебя есть швабра или тряпка? — Позволь мне самому убрать, пожалуйста, — просит — действительно просит — Егор. — Помочь тебе добраться до кровати? Здесь есть гостевая комната… вернее, это я сплю в гостевой комнате, а ты ложись в хозяйской: она больше и там огромная кровать. Тебе нужно выспаться. — Мне нельзя спать, я должен найти настоящего убийцу или хотя бы какие-то улики, которые оправдают Арсения. Ты предлагаешь мне спать на огромной кровати, пока Арсений лежит на лавке в сыром, блядь, подвале? Егор опускает глаза, и Антон понимает, что перегнул: тот же ни в чем не виноват, он просто старается ради него же. — Прости, — шепчет Антон, касаясь его плеча, — нервы ни к черту. Ты прав, мне нужно поспать пару часов, я уже хреново соображаю. Утро вечера мудренее, так говорится? — Завтра будет лучше, — обещает Егор. Антон на это надеется.