Компас

— То есть никто не может подтвердить ваше алиби на прошлую ночь после двух часов? — улыбаясь так мягко, что ему хочется врезать, спрашивает Абрамов. — Нет, — повторяет Антон, сдерживая раздражение, — я вам уже сказал, что Егор Емельянов был у нас до трех. После мы помылись и легли спать. Антон бы и сейчас лег спать. Несмотря на то, что он проспал всё на свете и очухался только в полдень, когда солнце уже вовсю светило, бодрости в нем никакой. Кажется, он так до сих пор и не проснулся: посмотрел на часы, вскочил с кровати, оделся, еле попадая в рукава и штанины, и сразу рванул домой за документами. На этот допрос он, естественно, опоздал — они не назначали четкого времени, но «около десяти» явно далеко от «часа дня», как ни крути. В глубине души Антон надеялся, что разговаривать с ним будет Нурлан, с которым хоть иногда можно поговорить по-человечески, но ему нынче не везет. — Как вы считаете, — Абрамов стучит карандашом по столу, и это раздражает, тем более что головная боль со вчерашнего дня так и не прошла, — Арсений — хороший человек? — Я не считаю его дружелюбным соседом Человеком-пауком, если вы об этом, — цедит Антон, — но и психом я его тоже не считаю. — Я спросил не об этом. Я спросил, хороший ли человек Арсений по вашему мнению. Антон вспоминает о том, как Арсений по-своему пытается о нем заботиться, вспоминает о его мечте открыть воспитательный дом. Он не уверен, что этого достаточно для того, чтобы считаться «хорошим человеком», но он в принципе не знает, что должно входить в это понятие. — Да, он хороший человек. — Проявлял ли он когда-нибудь при вас признаки диссоциального поведения? — Что это значит? — Приступы агрессии, вандализм, он выходил из себя, возможно, что-то ломал? Ударил кого-то или намеревался это сделать? — Нет, никогда. — Антон с трудом сдерживается, чтобы не добавить, что Арсений несколько раз убивал при нем комаров, и еще уточнить, считается ли это также серийным убийством. Несмотря на то, что он эти мысли не озвучивает, Абрамов всё равно смотрит на него так, словно видит его ложь за версту, хотя вообще-то это никакая не ложь, и делает пометку в блокноте. Зачем ему блокнот, если их разговор и так записывает амулет? — Выказывал ли он когда-либо жестокость словесно? — Нет, — врет Антон: иногда Арсений говорит такие вещи, от которых волосы на заднице встают дыбом. Но это всего лишь слова. — Арсений рассказывал о своих бывших хозяевах? — Упоминал вскользь. — И какая эмоциональная окраска была у этих упоминаний? — Нейтральная. — То есть я правильно понимаю, что Арсений нейтрально отзывался и о господине Юнусове, который содержал увеселительное заведение с фамильярами, и о Фадееве, который трагически скончался от инфаркта? Одинаково и о том, и о другом? И о своем первом хозяине, Сергее Попове, лауреате Нобелевской премии за матемагические заклинания? Хоть Абрамов и похож на хомячка, изворачивается он как самая настоящая змея. Только змеи не нападают без причины, а Абрамову лишь бы кого-нибудь сожрать — сразу чувствуется, с кого Нурлан пытается брать пример, но остатки человечности мешают тому обнажить клыки. — Я плохо различаю подтекст. Не силен в анализе человеческих эмоций. — Из этого следует, что и проявления жестокости вы так же могли, как вы выражаетесь, не разобрать? — А что, сейчас полиция делает выводы по «он хороший человек»? Тогда я начинаю волноваться о работоспособности нашей системы. — Как полицейский, ваше высочество, вы должны знать, как важно составить психологический портрет преступника. — Я был бы только рад, если бы вы составляли психологический портрет преступника, — выделяет Антон последнее слово. Абрамов вздыхает так, словно вся тяжесть мира легла на его хрупкие, по-детски узкие плечи. — Вы знаете, что Арсений состоял в отношениях с Русланом Белым, капитаном вашего участка? — Да, знаю, Арсений сказал мне об этом. — Насколько близкие отношения их связывают на данный момент? Антон не представляет, как можно описать их отношения, и тем более не представляет, зачем Абрамову эта информация. — Они друзья, — Антон выбирает лаконичную формулировку, — но интимных отношений, если вы об этом, между ними нет. Не показывая ровным счетом никаких эмоций, Абрамов кивает и перелистывает страницу блокнота. Со своего места Антон не может прочитать мелкий рукописный текст — видит лишь то, что страницы исписаны полностью, причем, кажется, перьевой ручкой. — Егор Емельянов, — говорит Абрамов, поднимая глаза от блокнота, — какие отношения вас связывают с ним? — Он мой бывший… — Антон запинается, — то есть нынешний фамильяр, но мы несколько лет не общались. Сейчас начали общаться снова, я бы назвал нас приятелями. Это имеет значение? — Вы начали общаться после убийства его брата, верно? — Да, — аккуратно подтверждает Антон, шестым чувством и третьим глазом понимая, что в этом вопросе есть какая-то неоднозначность. — Которое произошло сразу после того, как вы, ваше высочество, приобрели Арсения? Если до этого сердце и так билось ускоренно из-за синдрома любовника и, несмотря на долгий сон, недосыпа, то сейчас оно еще ускоряется вдвойне. Всё выглядит ужасно, словно Арсений, приревновав Антона к «настоящему» фамильяру, решил отомстить и зарезал его брата — его ведь убить проще, чем самого Егора, который почти всегда находится в королевских апартаментах, рядом с охраной. — Арсений не знал, что Егор мой фамильяр, — произносит Антон спокойным, но чересчур высоким для себя тоном — хорошо, что голос хотя бы не дрожит. — Он даже не знал, кто я такой. — Вы хотите сказать, что человек с интеллектом Арсения не додумался выяснить, кому его продают? — Абрамов чуть приподнимает брови, что в сочетании с улыбкой выглядит таким снисходительным, что аж тошнит. — Тем более что вы, скажем прямо, завидный хозяин. — Я не завидный хозяин, — раздражается Антон, — я живу в халупе на зарплату полицейского, меня ничего не связывает с королевской семьей. У него не было причин подозревать, что я принц: у меня другая фамилия, работаю я простым следователем, а лицо мое в газетах никогда особенно не светилось. Это действительно так, и хотя, в общем-то, найти статьи с его фотографиями не так уж сложно, частым гостем страниц он не был. Семья держала и продолжает держать в узде большую часть газетчиков, и привлекать внимание к неловкому юнцу, который скорее подожжет себе уши, чем создаст простейшее заклинание, было незачем. — Вы знали, что он знаком с некоторыми убитыми фамильярами? — в лоб, хотя и смотрит в глаза, интересуется Абрамов. — Он рос с ними в одном воспитательном доме. Арсений не упоминал об этом. — Мы это не обсуждали. Почему вообще это важно? Воспитательных дома всего три на город, ничего удивительного, что кого-то из фамильяров он знает. То есть знал. — Ясно. — Абрамов делает пометку в блокноте и задает следующий вопрос: — Вы бы могли назвать Арсения ревнивым? У Антона, и так сбитого с толку чередой несвязных вопросов, язык не поворачивается совсем уж соврать, потому что Арсений не просто ревнивый, он само воплощение Зела. — Не настолько, чтобы начать убивать людей. Он ревнивый, но все люди ревнуют в какой-то степени, это нормально. — Но для фамильяра ревность не типична, согласны? — Не типично ее высказывать, а вот чувствовать — вполне, они тоже люди, как мы с вами. Абрамов смотрит на него снисходительно, и кажется, что вот-вот добавит нечто вроде «У вас очень прогрессивные взгляды», но лишь чиркает что-то в своем блокноте. — Вы любите Арсения? — Что? — Антон меньше всего ожидал такого поворота — его выбивает из колеи даже не сам вопрос, а то, что он об этом и не задумывался. — Это простой вопрос, Антон Андреевич. Вам же не надо пояснять, что такое любовь? — Я знаю, что такое любовь, — огрызается Антон — так и хочется спросить у Абрамова, а знает ли тот, что это такое. — Какое это имеет отношение к делу? Если я его люблю, то буду покрывать убийства? Абрамов молча делает какие-то пометки, и Антон, и так уже сжимающий под столом кулаки, мечтает вырвать у него карандаш и вогнать ему между глаз. Но, к счастью, его всё детство учили контролировать эмоции, поэтому он только сидит и пыхтит в ожидании следующего вопроса. На прошлый он всё равно не смог бы честно ответить, и у него нет времени думать об этом сейчас. — Почему вы не подозреваете меня? — устав от ожидания, спрашивает он, когда Абрамов уж слишком долго пялится в свой блокнот. — Кто вам сказал? — поднимает тот глаза от написанного. — Мы не исключаем никакие версии. — Но, в отличие от Арсения, я не задержан. — Арестован, — поправляет Абрамов, — сегодня ему предъявили обвинение. Вы не знали? — фальшиво удивляется он. — Мы послали вам официальное письмо. Антон скрипит зубами. Сегодня он вихрем залетел домой, схватил документы, нужные для снятия денег со счета, и побежал в участок — у него не было времени разбирать почту, томно попивая утреннюю чашечку чая. Он еле поесть успел, и то лишь потому, что Егор встал в дверях и уговорил его впихнуть в рот овсянку, ужасную, кстати, на вкус. — Какое именно обвинение? — холодно интересуется Антон. — И на основании каких улик? — На основании ножа, который мы нашли в вашей квартире. Ритуалы с кровью, как вы знаете, запрещены. Антона буквально потряхивает — не от страха, от злости. — Какие еще ритуалы с кровью? Мы не проводили никаких ритуалов, и если вы делали анализ ножа, то знаете, что магического следа на нем нет. Нож, который вы нашли, для бумаги, и кровь на нем из-за случайного пореза, а не из-за ритуала. — А справочник темномагических заклинаний тоже оказался рядом случайно? К слову, ваше высочество, напоминаю вам, что держать подобные вещи также не рекомендуется. — Но не запрещено. Я полицейский и использую его в сугубо исследовательских целях, чтобы лучше выполнять свою работу и уметь отличить темномагическое заклинание от обычного. — Антон внутренне сам восхищается, как легко у него, оказывается, получается выдумывать на ходу. — Он был на моем рабочем столе, это должно быть в отчетах. — На суде вас обязательно вызовут как свидетеля, и вы всё, разумеется, объясните. Ах да, — он улыбается, — кстати о свидетелях, у нас он тоже есть. Поэтому вскоре мы выдвинем и обвинение в убийстве, но подробности, конечно же, я пока не могу вам поведать. На несколько мгновений Антон не просто теряется, а как будто выпадает из времени и пространства вообще, а потом на него сыпятся вопросы: какой свидетель, что это значит, это правда или Абрамов проверяет его реакцию? — Какой свидетель? Что он видел? — придя в себя, уточняет Антон. — Тайна следствия. Мы не разглашаем личность свидетеля ради его же безопасности. По его лицу становится ясно, что спорить и пытаться что-то выпытать бесполезно. Если это правда, то скрывать свидетеля законно в интересах расследования, если ложь — Абрамов, как и любой полицейский, имеет право врать на допросе. Можно попробовать надавить на него или даже угрожать, апеллируя родством с короной, и Антон в целом готов на это пойти, но попросту не умеет играть в такие игры. — Я могу увидеть Арсения? — вместо этого просит он. — Нет, на данный момент любые внешние контакты запрещены, — елейно и оттого гадко улыбается Абрамов. Если так пойдет и дальше, придется нанимать адвоката: дело принимает серьезный оборот. — Я не прошу о супружеском свидании. Просто пять минут, хотя бы на расстоянии. Я должен убедиться, что он в порядке. Утром, когда Антон только проснулся, он застал в квартире Эда, который с пачкой денег ждал его пробуждения в гостиной Егора. Эд рассказал, что, если судить по словам охраны, Арсений чувствует себя сносно, припадков у него не было, сознание не терял. Но Антон не успокоится, пока лично не удостоверится в этом. — Сожалею, но нет, — сообщает Абрамов с таким лицом, словно говорить это доставляет ему невероятное удовольствие. — А если… — Антон хочет продолжить «для члена королевской семьи», но понимает, что это скользкая дорожка, на которой легко упасть и замараться так, что не отмоешься. — Неважно. У вас еще остались вопросы ко мне? Маловероятно, учитывая, что Абрамов по три раза спросил у него алиби по всем убийствам, начиная с фамильяров и заканчивая Поповым. — Нет, вы можете идти. Спасибо за сотрудничество. Абрамов встает и протягивает ему руку — Антон, незаметно вытерев свою ладонь о брюки, пожимает. На удивление рука у Абрамова не холодная и не мокрая, как кожа жабы, а приятная на ощупь, но Антону всё равно мерзко. Паника настигает его сразу после выхода из допросной, и он заворачивает на местную кухню, чтобы выпить воды. Его в дрожь бросает от мысли, что полиция подкупила кого-то, чтобы тот сыграл роль свидетеля, а от мысли, что свидетель может быть настоящим, его трясет, как чучело на ветру. Если это настоящий свидетель, то что он видел? Как Арсений гуляет ночью? Или само убийство? Что если убийца просто похож на Арсения или замаскировался, и свидетель принял за него кого-то другого? Сердце шатается в груди, как взбесившийся маятник. Антон наливает себе воды из зачарованного самонаполняющегося графина, делает пару глотков — и в этот момент на кухню заходит Нурлан. Увидев Антона, он порывается было обратно в коридор, но всё-таки остается и вздыхает. — Опять ты, — говорит он обвиняюще. — Я был на допросе. Что за свидетель в деле Арсения? Нурлан оглядывается за спину, в коридор, а затем прикрывает дверь. — Не могу сказать, и ты об этом знаешь, раз в курсе про свидетеля. — Так он существует? Или Абрамов меня проверял? Скажи хотя бы это, я должен знать, потому что уже ничего не понимаю. — Как ты достал, — ворчит Нурлан, косясь на дверь, но потом, видимо, проникнувшись искренностью, неожиданно признается: — Свидетель существует. Но больше я ничего тебе не скажу. Если Абрамов узнает, меня вышвырнут быстрее, чем ты состроишь эту свою тупую, — он по-дурацки открывает рот и пучит глаза, — рожу. — Как Арсений? — Выглядит так же хреново, как ты, но не жалуется. И болезнь отрицает, хотя понимает, для чего это. Сегодня должен прийти врач, и если Арсений так и будет говорить, что здоров, то здесь его оставить не получится. — Ты можешь устроить нам встречу? — без особых надежд спрашивает Антон. — Увидеть его хотя бы на минуту, я… я с ума схожу, потому что не знаю, как он. Меня вчера накрыло, я все кишки выблевал, и просто хочу знать, что с ним такого не происходит. Нурлан смотрит на него, и, хоть и на лице его написано отвращение, видно, что он ломается. — Пожалуйста, — дожимает Антон. — Я поговорю с матерью насчет тебя. — Чего? — хмурится Нурлан. — Ты о чем? — Не знаю, я попробую как-нибудь… может, тебя повысят или премию выпишут, ты же понимаешь, что она может сделать, она принцесса. Антон слышит собственный голос, и ему самому противно от того, насколько же отчаянно он звучит. Но он правда больше не может, ему необходимо встретиться с Арсением, и дело даже не в тошноте, слабости или пульсирующей на исходе магии внутри. Он должен убедиться, что Арсений как минимум здоров, как максимум — не собирается сбегать. — Господи. — Нурлан наклоняет голову и трет пальцами глаза, будто пытается очнуться от сна, а потом выпрямляется. — Пойдем, поможешь мне старые дела в архив перетащить. — Что? — недоумевает Антон. — Какой архив? — Такой архив. В третьем участке нет архива? — раздражается он и без лишних слов выходит из кухни — Антон ставит на тумбу стакан, который всё это время держал в руке, и припускает за ним. Весь путь, что они проделывают сначала до кабинета Нурлана, а затем обратно до первого этажа, он пытается понять: его действительно используют как носильщика или это какой-то шифр. Антон, разумеется, надеется на последнее, но с Нурланом ни в чем нельзя быть уверенным, потому что такие жестокие шутки вполне в его духе. Уже когда они спускаются по лестнице в полутемный подвал, в котором из освещения лишь свеча в подсвечнике, стоящая на переносимых коробках, до него доходит: одиночные камеры находятся на этом же уровне. Радость, которую он испытывает с этим осознанием, затмевает и тошноту, и усталость, и он бы обнял Нурлана, если бы это было хоть сколько-нибудь уместно. Тот тем временем доходит до обычной деревянной двери, на которой белым мелом написано «архив», и, с трудом удерживая коробку, дергает ручку на себя, кивает Антону внутрь. Антон проходит в большое, но полностью забитое коробками и шкафами помещение, очень пыльное и тихое. Под потолком горят несколько тусклых, дрожащих лампочек, и пыль в их свете как пепел после пожара. — Я тебе гостя привел, — говорит Нурлан, ставя коробку, и Антон чуть было не поворачивается к нему с вопросом, как замечает сидящего в углу за столом парня — тот настолько незаметный, что сливается с фоном. — Я счастлив, — безрадостно отвечает парень. Это фамильяр, похожий на усталого лупоглазого лемура. Очень худой, с длинным прямым носом и острыми скулами, хотя рассмотреть в полумраке его непросто, к тому же пол-лица закрывает длинная русая челка. Но и так ясно, что синяки под его глазами могли бы посоревноваться с арсеньевскими и, скорее всего, даже победить. — Посидите, пообщайтесь немного, — советует Нурлан, вытаскивая из-за пазухи часы и проверяя время. — Абрамов сейчас должен начать допрашивать Арсения, но тот всегда молчит, так что это минут двадцать. Он аккуратно, как будто мимоходом, указывает Антону на дверь в глубине комнаты, ровно между двумя высокими шкафами, с верху до низу набитыми каким-то хламом. Очевидно, эта дверь ведет сразу к камерам. — Понял, — кивает Антон, опуская коробку на башню из таких же коробок, и даже не знает, стоит ли добавлять слова благодарности. — Я поговорю с ма… — Успокойся, — перебивает Нурлан, морщась. — Не нужно мне ничего от тебя, ты только хуже в двадцать раз сделаешь. И если тебя поймают, то я ни при чем, это всё твоя идея и ты сам нашел архив. Понятно объясняю? — Да, да, конечно… Нурлан, — окликает Антон, когда тот уже успевает повернуться обратно к коридору, — я… спасибо. Нурлан застревает в дверях на мгновение, но затем кривится, как будто ему сказали что-то неприятное, и выходит. Дверь за ним закрывается с таким звуком, словно кто-то захлопнул книгу. Они остаются с фамильяром наедине, и между ними повисает та неловкая пауза, какая всегда возникает у незнакомых людей, которые этого знакомства и не желали. Парень, окруженный папками по обеим сторонам стола, подпирает щеку рукой. — Я должен отвести тебя к Арсению? — флегматично уточняет он. — А ты был у него? Вы виделись? — тут же заводится Антон. — Как он? — Я был у него. Мы виделись. Он в порядке, если человек под арестом может быть в порядке, — произносит он с расстановкой, так неспешно, что его хочется поторопить. — Я ношу ему еду. Кому это доверить, как не мне, у меня ведь нет другой работы. Видимо, в качестве доказательства этой иронии он подтягивает к себе толстую, пожелтевшую от времени, папку и открывает ее. — Ты здесь работаешь? — задает Антон самый нелепый, наверное, вопрос из возможных. — То есть я понял, что работаешь, просто… я имею в виду, фамильяры редко работают в полиции. Не считая, ну… — Он не представляет, как сказать «не считая работы ублажать полицейских». — Я всего лишь секретарь в архиве, — бубнит парень, не отрывая взгляда от папки. Антону очень любопытно, как фамильяр стал секретарем, пусть и в пыльном архиве — для такого нужно быть свободным. Он не знает, как оформить свое любопытство грамотно, но времени перед встречей с Арсением еще полно, поэтому просто подтягивает к себе стул, который даже выглядит шатким, присаживается и спрашивает: — А как ты здесь оказался? Я Антон, кстати. Антон Шастун. — Я знаю. Я Вадим. Вадим Чепурченко, — с мягкой, полуироничной улыбкой представляется Вадим и поднимает голову от папки. — Я мог бы сказать, что работаю по той же причине, что и большинство людей — из-за денег. Но так как ты спрашиваешь не об этом… Мой муж служит в полиции. Я работаю, чтобы помочь ему выплатить за меня долг. — Чепурченко… Кажется, я его знаю! То есть не лично, он допрашивал вчера моего… неважно. Как вы познакомились? Прости за любопытство, просто интересно, не каждый день встретишь фамильяра, который замужем за магом. То есть фамильяра, который в принципе замужем. То есть… — Я понял. Как и Арсений, хочешь послушать нашу историю любви? — Арсений спрашивал об этом? Вадим кивает. — Тогда да, если можно, я хотел бы послушать. — Что ж, — вздыхает Вадим, — слушатель из меня лучше, чем рассказчик, но могу попробовать. — Он закрывает папку и делает паузу, словно собирается с мыслями, после чего начинает: — В восемнадцать, как и большинство фамильяров, меня выкупили. Моей хозяйкой стала герцогиня Дубровина, ты, возможно, слышал о ней. Через пять лет я ей надоел, и она вернула меня в воспитательный дом, чтобы купить кого-то нового. Отвратительно, что для кого-то вернуть фамильяра в воспитательный дом это всё равно что продать диван по дешевке, чтобы обзавестись новым. — После этого меня купила полиция, как общего фамильяра для патрульных, думаю, тебе это знакомо. — Он расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, отгибает ворот и показывает клеймо прямо между ключиц. Видимо, весь ужас отражается на лице Антона, потому что Вадим спокойно поясняет: — Нас не пускают по кругу, если ты так думаешь. Всё в рамках приличий. По крайней мере, в нашем участке. Антон знает, что в их участке всё не так радужно. Полицейские, конечно, не насилуют фамильяров, но сексом с ними занимаются, хотя те обычно только рады помочь — и это уже само по себе жутко. — Всё это, наверное, тяжело. — С детства нас учат быть верными одному хозяину, поэтому да, чувствуешь себя не на своем месте. Но я быстро смирился — к этому надо относиться философски. — И твой муж, получается, служил в полиции? Так вы познакомились? — Да, Слава был полицейским, но он ко мне не подходил. — Губы Вадима трогает мимолетная улыбка, которая смягчает весь его образ, состоящий, кажется, из одних углов. — Он просто смотрел на меня, здоровался, провожал взглядом, но никогда не прикасался. Ни ко мне, ни к другим фамильярам, ходил со своим крошечным магическим запасом, которого хватало на полтора заклинания в день. Это Антону знакомо. Теперь медлительная манера речи Вадима кажется к месту, она успокаивает и расслабляет, Антон даже перестает мучить себя мыслями о том, что Арсений в полумертвом состоянии — нет, всё же не перестает. — А потом, — продолжает Вадим, — он подошел ко мне и позвал на свидание. Он очень волновался, запинался через слово, смотрел в пол, и это… — Покорило тебя? — предполагает Антон. — Скорее удивило. Он разговаривал со мной так, как никто никогда не разговаривал. И смотрел так, как никто никогда не смотрел. И я согласился — просто из интереса, хотел узнать, что он от меня хочет. — И вы начали встречаться? — Да, но если ты представил себе романтику и прогулки под луной, то всё было не так. Я плохо понимал, что значит отношения на равных, а он ревновал меня к другим полицейским, сильно… — Он зевает, как если бы ему наскучил этот разговор. — Но мы знали, что хотим быть вместе, поэтому через месяц Слава поговорил с начальником, взял кредит и выкупил меня. Прошло два года, — вздыхает он тяжко, — а мы всё еще этот кредит отдаем. — А через сколько после выкупа вы расписались? — Сразу, — отвечает Вадим с такой улыбкой, словно сам факт этого вопроса для него забавен. — Мы со Славой подписали отпускную, и, как только она прошла в реестр и я получил новый паспорт, мы подали заявление в загс. Антон думает, что месяц отношений — мало для решения вступать в брак. С другой стороны, он с Арсением знаком две недели, а случилось уже столько всего, что хватит на целую жизнь. Так что время — понятие относительное. — А связь? Вы проводили ритуал? — Сразу видно, что ты следователь, — фыркает Вадим, и Антону становится немного неловко за такое количество вопросов. — Конечно, мы проводили ритуал. Связь — это совсем другой уровень близости, глупо от него отказываться. — И каково это? — не удерживается Антон от нового вопроса. — Имею в виду именно у вас, у всех же связь проявляется по-разному. — Сначала странно, потом привыкаешь. У тебя появляется… — задумавшись, он убирает прядь волос за ухо, — второй набор чувств, хотя ты ясно понимаешь, что они не твои. Я знаю, когда Слава грустит или смеется, когда он голодный, когда ему больно. Мне кажется, это гораздо важнее, чем то, что происходит у двух магов, потому что между мной и Славой не может быть тайн. Я сразу почувствую, если он захочет что-то скрыть или соврет мне, и он почувствует так же, это делает отношения искренними. Антона несколько пугает перспектива быть настолько открытым перед кем-то, но в то же время ему кажется, что если бы Арсений знал о его чувствах, между ними было бы меньше недопонимания. — Что с твоим лицом? — Вадим ухмыляется едва заметно. — Испугался, что Арсений будет знать о тебе всё? — Нет, я не испугался, просто это… не знаю, непривычно. Иногда я чувствую какие-то его эмоции, но редко, не представляю, каково чувствовать их постоянно. А через сколько вы начали чувствовать друг друга на таком уровне? — После ритуала. Сначала у меня сердце остановилось, и я подумал, что умру. А потом вдохнул — и на меня посыпались эмоции Славы, я даже не разбирал, где мои, а где чужие. Оба были в шоке, долго приходили в себя. Очень странно было выходить из дома и ехать по разным местам, но точно понимать, где находится второй. — Подожди, — хмурится Антон, — у вас была такая крепкая связь сразу после ритуала? И постоянная? Вы чувствовали друг друга на таком расстоянии? Разве такое бывает? Я думал, что для этого нужно месяцы укреплять связь, наладить, ты понимаешь, физический контакт? Антон пытался выяснить, как ускорить укрепление связи, читал разное и спрашивал у знакомых, но нигде не нашел и ни от кого не слышал, что такая плотная связь может образоваться сразу после ритуала. — Не думаю, — Вадим снова улыбается этой своей мягкой улыбкой, — что суть связи в сексе. — Нет? — Антон чувствует себя глупым, будто не понимает очевидных вещей. — Но это же единственный способ передачи магии. — Да, но ты не думал, почему некоторые маги занимаются сексом со своими фамильярами каждый день, но связь не укрепляется? — Вадим снова подпирает щеку рукой. — И как же тогда пары престарелых магов и фамильяров, которые уже не могут заниматься сексом, но всё равно чувствуют друг друга по разные стороны земного шара? Такое тоже бывает. — Я слышал об этом. Тогда от чего это зависит? От предрасположенности? Я читал теории об этом, что не все маги и фамильяры друг другу подходят. — Может быть, это имеет какое-то значение. Но я знаком с несколькими парами с по-настоящему крепкой связью и заметил между ними одну схожесть. — Какую? — Антон весь вытягивается от любопытства. — Любовь. Антона поначалу тянет рассмеяться от этой сентиментальной наивности, но улыбка быстро тает, когда он понимает: логика в этом есть. Когда он расследовал дело об убийстве фамильяров, то заметил, что те маги, которые не слишком-то горевали об умерших фамильярах, легко переносили вынужденный разрыв связи. А те, кто был к ним привязан, страдали от ломки — полицейского на пенсии пришлось расспрашивать вообще в больнице. Антон думал, что это результат долгой связи, но дело не в сроке, а в том, что полицейский своего фамильяра просто любил. У Славы и Вадима такая плотная связь образовалась после ритуала, потому что они уже любили друг друга. Антон и сам подходящий пример: их чувства с Арсением яркие, но нестабильные, поэтому и связь шатает, как пьяную. Связь — это не просто телесный контакт. Ответ всегда лежал на поверхности. — Тебе тайна мироздания открылась? — подкалывает Вадим, но с улыбкой, обидеться на которую невозможно. — Ты именно так и выглядишь. — Я просто… Я никогда не думал об этом. Все в один голос говорят про секс, то есть, ты знаешь, «восполнение магии». Что чем чаще это делать, тем лучше настраиваются магические волны друг на друга. Это казалось логичным, а теперь ты сказал про любовь — и всё как-то встало на свои места. Получается, секс вообще ни при чем? — Смотря как воспринимать секс. Если… Он вдруг замолкает и оборачивается к двери, той самой, которая ведет к одиночным камерам — Антон хочет спросить, в чем дело, но Вадим предупреждающе поднимает вверх указательный палец. Вокруг по-прежнему тихо, Антон пытается прислушаться, но не слышит абсолютно ничего. — Арсения завели в камеру, — повернувшись к нему, сообщает Вадим спустя несколько мгновений и на вопросительный взгляд объясняет: — Я летучая мышь, мой слух даже в этой форме гораздо лучше твоего. — А я не слишком громко для тебя говорю? — волнуется Антон. Вадим странно косится на него, словно услышал какую-то невообразимую глупость, и даже не отвечает — молча встает и делает жест идти за ним. Антон немного сконфужен такой реакцией, однако воодушевлен скорой встречей с Арсением, поэтому на неловкость забивает. Он давно перестал ворочать в памяти все конфузы и думать о том, что мог бы тогда сказать вот это, а здесь поступить вот так. Коридор на пути к камерам длинный, темный и узкий, Вадим идет почти неслышно, у Антона же каждый шаг слышен хрустом мелкой насыпи под ногами. Он старается идти тише и просто надеется, что охранник по ту сторону двери от камер не услышит. Сначала становится виден темно-оранжевый свет свечи, затем перед глазами вырисовывается сетка — и только потом получается рассмотреть сгорбленную фигуру на скамейке. Услышав шорохи, Арсений вскидывает голову. — Ант!.. — восклицает он было, вскакивая на ноги, но тут же напряженно замирает и поворачивается в ту сторону, где за дверью сидит охрана — Антон тоже настороженно переводит взгляд туда, но всё тихо. Поняв, что его вскрик остался незамеченным, Арсений в один момент оказывается у сетки и цепляется за нее руками — в глазах удивление пополам с радостью, которая скрашивает его усталость. Он как будто осунулся за эти сутки и побледнел, а впадины под глазами стали еще глубже, но он по-прежнему невыносимо красив. Пореза на ладони больше нет: видимо, залечил кто-то из местных, может быть, даже Абрамов — но вероятнее, что Нурлан. — Что ты здесь делаешь? — шепчет он. — Нурлан меня пустил, — таким же шепотом отвечает Антон, осторожно подходя к камере и сжимая пальцы Арсения прямо через металл сетки. — Как ты? Он и до этого из-за предвкушения встречи почти перестал чувствовать тошноту и усталость, а теперь, при прикосновении, те и вовсе отступают на задний план. Магия Арсения ощущается какой-то живой, родной, и перетекает в него так живо, будто соскучившись, сразу наполняет его даже не энергией, а жизнью. — Нормально, — говорит Арсений. — Меня не пытают, голодом не морят, только постоянно допрашивают. Несут какую-то чушь, говорят, что ты не мой хозяин и поэтому нам нельзя видеться. — Это правда, — признается Антон. — Я пока не знаю подробностей, не было времени поговорить с матерью. Кажется, меня не выписали из семьи, поэтому мой фамильяр всё еще Егор. Прости, я сам не знал. — Неважно, — Арсений качает головой, — плевать на это, просто… Антон, хорошо, что ты пришел, я боялся, что больше тебя не увижу, потому что… Его голос дрожит, взгляд устремляется к полу — он не знает, как сказать, и Антон, будто по щелчку пальцев, почему-то перестает обижаться. — Потому что хочешь сбежать? — совсем тихо заканчивает он. — Мне рассказал Белый. — Пойми меня, я… — Арсений прижимается лбом к сетке, — я устал. Может быть, со стороны кажется, что я вынесу что угодно, но СИЗО я уже не потяну. Я не буду сучкой какого-то урода, не смогу ублажать его по ночам ради защиты, ради того, чтобы меня не трахали по кругу. Антон целует его в лоб прямо через сетку, хотя металлические прутья ощущает губами больше, чем теплую кожу. — Хвостик, — говорит он мягко, — тебе не нужно сбегать. Завтра назначат сумму залога, и я заберу тебя. Мы найдем убийцу, слышишь? Всё будет хорошо. — Ты этого не знаешь. В его голосе столько отчаяния, что Антону не нужна связь, чтобы понять: Арсений так вымотан, что уже не верит в хороший исход — от его бьющей через край энергии мало что осталось. Когда всё против тебя, а вокруг только каменные стены камеры, легко потерять надежду. — Я верю. И обещаю тебе, что если у нас ничего не получится, то я сам помогу тебе сбежать. — Он косится на Вадима, который стоит у дальней стены и смотрит в сторону, и тот выставляет вперед ладонь, словно хочет сказать: «Это не мое дело». Антон почему-то ему верит. — Арс, я клянусь, что ты не окажешься ни в СИЗО, ни в тюрьме, ни на какой-то там каторге. Арсений поднимает голову — взгляд печальный, но слез в глазах не стоит. Антон бы на его месте, наверное, разрыдался, как ребенок, у него даже сейчас в носу пощипывает, а ведь он по другую сторону решетки. — Ты не должен делать это ради меня. Это не твоя вина, что я здесь. — Я сделаю это не потому, что мучаюсь из-за вины, хотя… ладно, немного мучаюсь, но на самом деле плевать, кто виноват, главное — вытащить тебя отсюда и найти убийцу. У меня появились новые сведения, — он оглядывается за дверь: неизвестно, когда к Арсению придут снова, — но я расскажу потом. А теперь ты должен мне рассказать, если что-то знаешь, я прошу тебя. Иначе я не смогу помочь. — Рассказать? — хмурится Арсений — и всё его отчаянье исчезает, появляется тот самый человек, который готов зубами рвать глотки ради свободы. — Что я тебе должен рассказать? Я десять раз сказал, что я здесь ни при чем, могу повторить в одиннадцатый. — Я не говорю, что ты убийца или что ты замешан. Но если ты что-то знаешь, если ты кого-то покрываешь, просто расскажи мне, я не буду тебя винить, клянусь. Разные ситуации бывают… — О чем ты? — Он сдвигает брови сильнее. — Антон, я рассказал тебе всё, что знаю. Ты думаешь, я сижу тут, потому что кого-то покрываю? Думаешь, у меня есть какой-нибудь тайный брат, ради которого я согласен сесть? — Но у них есть какой-то свидетель. — Антон тоже хмурится — не может не. — Либо он подставной, либо он что-то видел. И если он что-то видел, то что? — Не знаю, что он там видел, — отлипая от сетки, скалится Арсений. — Я уже говорил, что не приближался к тому парку в ночь убийства Юнусова, а в ночь смерти Попова я вообще был дома, никуда не выходил, потому что ты попросил меня об этом. Если ты мне не веришь, то почему ты здесь? Может, отведешь меня в допросную и сделаешь всё как надо? Или это и есть замаскированный допрос? Признавайся, идея Абрамова? Он отходит на пару шагов, смотрит зло, и камера кажется совсем крошечной. А Арсений действительно как настоящий принц, тот самый, который может повести за собой армию, прекрасный даже с грязными волосами и суточной щетиной. В крайнем случае не принц, но граф Монте-Кристо, восставший из мертвых. — Думаешь, я крыса? — вздыхает Антон и, поняв неправильность сказанного, исправляется: — Прости. Арс, ну ебаный рот, я не пытаюсь из тебя ничего вытрясти и ни в чем тебя не обвиняю. Я просто, блядь, запутался, ты можешь это понять? Я уже ничего не знаю и ничего не понимаю. И не знаю, кого подозревать, а кому верить. — И ты хотел бы мне верить, но подозреваешь, да? — хмыкает Арсений. — И что я должен сделать, чтобы ты мне поверил? Я всё еще готов дать клятву крови, хоть здесь, надеюсь, ты принес нож. Антон злится на это ерничество и хочет уже сгрубить, как решает последовать совету Арсения сначала думать, а потом говорить. И ему хватает несколько секунд напряженных размышлений, чтобы встать на место Арсения и понять: тот имеет право раздражаться. Если он ничего не делал, а это скорее всего так и есть, у него нет вариантов доказать свою невиновность, кроме как сказать о ней. Антон ему верит — правда верит, и всё же не может не спросить: — Почему ты не сказал, что знаком с некоторыми убитыми фамильярами? — Что? — удивляется Арсений, и вся его воинственность пропадает, но растерянным он не выглядит. — Это же очевидно, если мы росли в одном доме. Но я не знаю никого близко, мы жили в разных корпусах, а они были не настолько младше, чтобы я с ними нянчился. Видел их только во дворе или на общих праздниках, общался от силы несколько раз. Думал, это и так ясно. А ведь мысль об этом наверняка мелькала в голове Антона раньше, но он ее логично отпустил — Антон всё-таки не такой дурак, просто Абрамов сбил его с толку своими речами. Убитые фамильяры из разных домов, они никак не связаны, и с Арсением в том числе. Хотя он и об этом не спрашивал. — А остальных фамильяров ты знал? Может быть, мельком? Я не подозреваю тебя, но кто-то мог знать об этом и подставить тебя. — Нет, не знал, я бы сказал. Антон, мы же на одной стороне, — выдыхает Арсений с какой-то тоской в голосе. — Мы ведь на одной стороне? — Да, Арс, да, — уверяет Антон, сильнее цепляясь за сетку — он так хочет подойти ближе, но не способен пролезть сквозь эти металлические ромбы, а Арсений не подходит ближе. — Мы на одной стороне, я с тобой. Я так… — он ослабляет хватку, потому что пальцам уже больно, — скучаю по тебе. — Я по тебе тоже. — Арсений всё-таки шагает к нему и, наклонившись, целует его костяшки сухими горячими губами, тоже просовывает пальцы сквозь прутья, словно пытаясь дотянуться, но мажет только кончиками по бортам плаща. — Тебе идет моя одежда. — Не так, как тебе. Пожалуйста, продержись еще немного, и я заберу тебя домой. Мы вместе подумаем, что делать. Не сбегай, ладно? — Я не хочу сбегать, — шелестит Арсений, поднимает на него свои блестящие в полумраке глаза, тени от ресниц такие длинные, что по ним хочется уехать куда-нибудь далеко, как по рельсам на поезде. — Раньше хотел, думал начать всё с начала, с чистого листа, но теперь не хочу. — Не надо никакого чистого листа, мы продолжим нашу историю, слышишь? Всё это ужасно, но это закончится, я обещаю… Черт, как же я хочу тебя обнять. — Только обнять? — неожиданно лукаво спрашивает Арсений, и Антону радостно знать, что тот сохранил эту свою игривость даже в такой ситуации. — Арсе-е-ений. — Что? — нарочито удивляется тот. — Я об этом даже не думал. — А я думал, — признается Арсений всё с той же лукавой улыбкой, которая возбуждает даже сама по себе, а в сочетании с хрипловатым голосом… Антон не думал, но теперь думает. — У меня здесь не так много развлечений, знаешь ли, а радостей еще меньше. Фантазировать о тебе — одна из них. — И о чем ты фантазируешь? — не сдерживается Антон, хотя сейчас это последнее, что им стоит обсуждать. Просто невозможно сдержаться, когда Арсений такой… такой… такой. — Я же сказал, что о тебе, — хитрит тот, но затем улыбка вдруг превращается из лукавой, почти развратной, в какую-то смущенную. — Глупо флиртовать, когда я похож на немытого нищего, который полжизни провел на улице, да? — Ты отлично выглядишь. И я хочу тебя даже грязного, потного и небритого, любого. — А я… — Антон, — зовет Вадим нехарактерно для него быстро, не растягивая привычно гласные, — не хочу мешать, но нам пора. Кто-то идет. Антон кивает ему и снова поворачивается к Арсению, бегло осматривая его, запоминая живые глаза, красивое лицо, отражающиеся на нем эмоции, которые даже описать бы не смог, при всём своем немалом словарном запасе. Арсений приникает к сетке, будто хочет протечь сквозь нее, как вода. — Я скоро заберу тебя отсюда, — обещает Антон. — Притворись больным, дай нам немного времени, хорошо? — Хорошо. Они прижимаются губами сквозь металл прутьев, и это неудобно и почти неощутимо, но нужно им обоим. Антон знает это точно: он не просто испытывает потребность сам, но и остро ощущает в этом потребность Арсения — чувства того такие же яркие, как свои собственные. Отрываться не хочется, уходить не хочется, но Антон теперь уже и сам слышит какие-то шорохи вдалеке, так что кидает на Арсения последний — крайний, как говорят актеры — взгляд и спешит вслед за Вадимом.