Петь не может то, что не болит

      Среди почерневших к зиме веток гулял ветер. Ветер был по-зимнему холоден, но по-осеннему приставуч. Он рябил тронутые ледовой коркой лужи на теплотрассе, шевелил воротник куртки, в которую Лютик пытался завернуться плотнее и немилосердно трепал куцый букет, который он сжимал в руках. Пожалуй, попадись Лютик на глаза кому знакомому не обошлось бы без тонны дурацких вопросов, но благо на свидания подобные этому он ходил исключительно в утра столь ранние, что челюсть сводило зевотой от одной мысли.       Узкая дорожка под ногами петляла и извивалась. Лютик шагал, силясь вспомнить дорогу, считал фонарные столбы и пытался хоть как-то сохранить цветы. Наконец очередной поворот вывел его к знакомому кованному заборчику. Перешагнув его, Лютик выдохнул и заставил себя улыбнуться. – Здравствуй.       Могильный камень ответил закономерным молчанием. «Эспен Бьерре покоится здесь, возлюбленный сын и брат» светлые буквы слабо выделялись на фоне на сером мраморе.       Покой нашел его хотя бы тут. Вот уж да. Положив букет на надгробие, Лютик принялся приводить в порядок могилу, напевая старую песню об умирающей молодости. Монотонные действия настроили на лирический лад, мысли невольно обратились к прошлому.       Если разобраться, мысленно Лютик делил людей, на тех, кто оставил его после того, как из-за него у них возникли неприятности и тех, кто оставил его раньше. Больно было и за тех и за других.       Хотя больнее всего было за тех, чьи могильные камни легли тяжестью и на совесть музыканта. Эспен был одним из них. Его поступки и смерть легли в фундамент личности Юлиана, оставив в нем глубокую и некрасивую вмятину. Вздохнув и хлопнув себя по коленям Лютик присел на крохотную лавченку у ограды. Вглядываясь в глаза строгого молодого человека на темном мраморе. Лютик зуб готов был дать, что фото для надгробия брали с паспорта. В жизни Эспен был лучше.       Эспен и Огаста были талантливыми близнецами. Огаста блестяще владела лирой и была обладательницей сильного, переливчатого меццо-сопрано. Эспен же выделялся талантом к композиции. Его не очень сильный, но мягкий баритон под аккомпанемент скрипки прочно связан в голове Лютика с теми вечерами, когда они втроем собирались на чердаке одной из башен Оксенфурта и в желтом свете ламп творили Музыку так, словно это было чародейское таинство.       В теплом густом воздухе таяли звуки. У Эспена была тяга к тягучим меланхоличным песням. В те месяцы его жизни родились «Ода к отчаянию» (старшая сестра «Оды к вечной любви»), «Холодные росы» и «По полю бранному», прославившие Лютика в среде академистов. Их совместные музыкальные ночи могли перерасти в большее. Как сон внутри сна: Огаста откладывала лиру, тянулась к Лютику, Эспен прижимался сзади, его горячие руки ловко справлялись с одеждой. Можно ли устоять против такого? Сладострастный туман укрывал все, что происходило потом, оставляя произошедшее только между ними.       Их троица числилась на курсе талантливыми отщепенцами, им просто не нужны были другие, чтобы чувствовать себя хорошо. Иногда в их компанию вливалась Эллен Давен - потрясающая девчонка, успевавшая играть и на лире, и на ударных, и на виолончели, не считая общего для всех музыкантов фортепьяно. Эллен ловила их волну и гармонично встраивалась в их жизнь, словно всегда там и была. Лютик до сих пор счастлив играть вместе с ней.       Оглядываясь назад, Лютик готов был признать что любил Огасту и Эспена, словно они были одним человеком, по какому-то недоразумению природы разделенным на два тела. Может поэтому ни Эллен, ни один из парней, охчих пощупать Огасту за лиру, никогда не оставалась с ними надолго: слишком тесно они трое примыкали друг к другу.       Из двоих близнецов Огаста вышла более ладной: тонкие черты и россыпь веснушек делали ее лицо озорным, а брат с тем же набором смотрелся странно болезненно. Лютику было плевать, он смотрел и видел дальше, хотя так и не смог разглядеть главного. Следователи и прокуроры потом часто задавали Лютику этот вопрос: «Замечали ли вы что-то странное в поведении Эспена Бьерре?», «Что могло привести к такому поступку?». Ужасная была ночь.       Лютик помнил кровь, растекшуюся по посеревшему от сотен ног снегу, и серые глаза Эспена, пусто глядящие в темные небеса. Потом Лютика заставили сидеть в переговорной около пяти часов, без возможности выйти и хоть как-то выяснить, что происходит и где Огаста. Пришедший после мужчина сначала долго сидел, глядя на подрагивающий в руках Лютика стакан воды. Вопросы его не были обвиняющими, но для взвинченного и выведенного из равновесия Лютика они были как острые лезвия: «В котором часу вы разошлись?», «Эспен Бьерре говорил, что-то необычное сегодня вечером?», «Возможно он упоминал сестру?».       Лютик отвечал односложно, голос подводил его: «Нет не заметил», «Нет, не говорил», «Не упоминал». В конце концов очередное «не знаю», вырвало из Лютика отчаянный всхлип. Выпавший из рук стакан покатился по столу, вода закапала на пол. Спрятавший лицо в ладонях Лютик пытался найти в себе силы спросить про Огасту, но с губ срывались только бесконечные «не понимаю». Следователь тяжело вздохнул, убирая свой протокол подальше от воды, вероятно он понимал, что следующий вопрос сделает все еще хуже: «Вы знали, что Огаста Бьерре до сегодняшнего дня была беременна? У вас есть предположения кто был отцом?».       Дальнейшее милосердно вытерлость из памяти Лютика. Его еще несколько раз вызывали на допросы, один раз позволили навестить Огасту в больнице. Она не узнала его, оплетенные капельницей руки бережно гладили впалый живот, мягкий голос - так хорошо знакомый Лютику - напевал песню, слов которой он так и не смог разобрать.       Рассеянный взгляд ее был знаком Лютику: так под конец смотрела мать. Прежде чем, ее забрали в специализированное учреждение она улыбалась в пустоту, гладила его по волосам и с теплом и любовью рассказывала, что у нее есть сын, милый мальчик с хорошим голосом, славный проклятый мальчик, обреченный приносить несчастье тем, кого он любит. Лютик плакал, когда она говорила про проклятье, плакал когда она начала петь песню, которой его научил дядя Яхим, и ее голос был таким чужим. Она была безумной женщиной. Огаста до боли напоминала Лютику мать, но он больше не плакал.       Спустя месяц пересудов и косых взглядов в студгородке Лютик сам готов был подняться на северную башню Оксенфурта вслед за Эспеном. Они хотели знать грязные подробности. Они не понимали. Знал ли Лютик кто был отцом? То чувство, что он испытывал вместе с Эспеном и Огастой. Единение, общность... любовь. Знал ли Лютик? Нет, не знал, ведь нельзя знать наверняка, но догадывался. Он многого не замечал, но глупым не был и, пожалуй, фактов знал больше, чем следователи. Сложив их вместе он получил цепочку событий в равной степени ужасающую и понятную: ребенок Огасты, о котором она не спешила сказать ни одному из них, выкидыш, о котором узнал Эспен, падение Эспена с северной башни, помешательство Огасты. Просто факты, перечисленные по порядку. Додумать, что за ними стоит смог бы любой, кто видел как близнецы смотрят друг на друга. Эти двое всегда были для Лютика неразделимы. В их совместные ночи «нельзя» и «можно» не имели значения, и ничего не было важно, кроме них троих. Могли ли Эспен и Огаста? Более чем. Лютик ведь тоже был там: брал Эспена пока нагая Огаста играла на лире, ласкал Огасту пока Эспен работал ртом, входил в него, когда он входил в нее. Молодость кипела в их крови и разумеется никаких мыслей о неприемлемости происходящего не забредало в их головы.       Могли ли нагрянувшие последствия толкнуть Эспена на самоубийство? Эспен был тихим юношей себе на уме, но Лютик знал какая буря чувств кипит под этой маской тихони, проливаясь берущей за душу музыкой. Что именно толкнуло его вниз? Боль от осознания потери? Страх, что об их странной неестественной связи узнают? Мысль о жизни без Огасты? Эти вопросы Лютик бережно похоронил в своем сердце, запер на ключ и оставил этот ключ вместе в букетом желтых цветов в палате улыбающейся Огасты. Смешно, что всем своим покойникам он приносил лютики, даже тем, кто оставался жив. Так смешно, что его песни потом месяцами напоминали кровотечение, буквально истекая ядом и болью.       Отчасти этот скандал, оставшийся в умах людей странным недоразумением, стал для отца последней каплей. Жизнь Лютика не изменилась: в двадцать два наследство вещь столь эфемерная, что наличие и отсутствие оного не кажутся заметными. Вот отсутствие месячного пособия (Лютик искренне считал, что после ухода матери отец просто забыл его отменить) сказалось на нем сильно - стипендия в Оксенфурте исчезала мгновенно.       Та зима словно утвердила в мысли, что мама была права: никогда никому он не приносил ни удачи, ни счастья. Если бы Лютик был животным, то определенно той черной кошкой, которую все гоняют, когда она переходит дорогу.