Чудеса случаются, а случайности - неслучайны ( новогодняя сказка)

- Доброе утро, вы не вышли… - У меня больничный, что вы хотели? - Я…я думаю, нам нужно вмешаться… - Вы сами это поняли или проследили? Это же…неблагородно… - Я не хочу, чтобы они расстались… - Они не расстанутся! Не надо вмешиваться… - Но вы же сами…вы пошли против всех правил!... - Вы тоже хотите пойти? Зачем? Это лишнее, она все поймет без ваших…объяснений, ей просто нужно время. - Но…это жестоко… - Неужели вы до сих пор не поняли? Это трансформация, да, это болезненный процесс, но только так душа обретает форму. - Вы уверены, но… - Никаких « но»!...А откуда вы знаете о моем вмешательстве? Отвечайте! - Я… - Вы…имели наглость влезть в мой личный архив, зачем?! - Это не любопытство, поверьте, я… - Оставьте при себе свои мотивы! Вы у меня больше не работаете, у меня все. *** Темное, звездное небо плыло над головой, бархатно синим, теплым покрывалом. Звезды мерцали, переливаясь, отдаляясь и приближаясь и созерцание этого странного движения, отчего-то обращалось в сознании звуком – мягким, глухим и знакомым. Стук – равномерный, четкий, слышался очень близко и от осознания этой близости стук собственного сердца частил. Он не совпадал с тем, другим, но это не беспокоило – а напротив, населяло душу чем-то невероятно теплым, таким, отчего свой, собственный стук отдавался ярче, громче того, другого. Звук внезапно изменился, обернулся чем-то иным, не менее знакомым, но совершенно иным, лица коснулось нечто странное, лишнее, вступившее в диссонанс с предыдущим, и глаза испуганно распахнулись. Круглые, зеленые глаза моргнули навстречу, и сердце стукнуло иначе – спокойнее и тише. - Тимка…чудовище…- слетело с губ нечто легкое и кот, моментально ответил – снова ткнулся плюшевым лбом в щеку. Ладони подхватили теплое, тяжелое тельце, прижали и кот затарахтел, не пытаясь вырваться, заурчал, прижавшись теплым, мягким боком. Природа странного звука прояснилась, как и рассудок и вздох облегчения сорвался с губ, едва взгляд коснулся собственных рук – они были чистыми. Это воспоминание и опасение было последним, что она помнила вчера и первым, что явилось сегодня. Кота она забрала, пролетев свою дверь и очнулась уже перед соседской. Элеонора оказалась на удивление немногословной и нелюбопытной, но вчера это пролетело мимо сознания – сознание пыталось оценить происходящее и плохо воспринимало действительность. Вчера она долго и упорно пыталась вспомнить и осознать все, попутно совершая некие автоматические, нужные действия. Сейчас эти действия помнились смутно и это напрягало и без того переполненный неясностями рассудок. Он и вчера осознавал, что это ненормально и это осознание так и застряло в голове, вызвав странные сновидения и нечеткие опасения. Эти опасения развеялись только сейчас, едва она взглянула на руки и тотчас рассеялись окончательно – взгляд от рук метнулся вперед и вид мольберта, на котором не появилось ничего нового, рассеял опасения вовсе. Странности этого рода похоже, закончились в ту, первую больничную ночь, но утро оказалось уже иным, погрузив ее в нечто, чего она до сих пор не смогла понять до конца и тогда анализировать что-то о себе, она просто не могла. Странности этого рода случились уже дважды, обе эти картины, написанные в непонятном трансе, были разными и по стилю и по содержанию, но связывало их одно – человек, ставший для нее всем. Теплый плюш под ладонью шевельнулся, любопытная, круглая мордочка вынырнула снова, и Соня улыбнулась, глядя в круглые, блестящие глаза: - Давай вставать. Тимофей соскочил на пол, взгляд снова застыл на холсте, тело легко соскочило с постели, и Соня вгляделась внимательней. Здесь, дома, эта странная вещь смотрелась совсем иначе, чем когда она увидела это впервые. Солнечный свет косо освещал холст и искорки – желтые, крохотные, светились, словно живые. На этом портрете не было лица – все пространство небольшого холста заливала серо-зеленая, дымчатая гамма, но то, что это взгляд не понять было невозможно – теплый, чистый, искренний, он согревал душу. - Наверное…он очень хороший человек – прозвучал знакомый, мягкий тон и Соня не вздрогнула так, как вчера. Эта незнакомка оказалась самым странным звеном в цепи других странностей, о которых она пыталась понять вчерашним вечером. Тогда она вздрогнула, вспомнив эти слова, тогда, но не сейчас. Она никогда не задумывалась о религии, не интересовалась философскими течениями и программами личностного роста – все это всегда казалось лишним и идущим в одном ряду – странном, непонятном и ненужном. Ее пугало все это – ритуалы, догматичные суждения и ограничения. Все перечисленное казалось шаблоном, некими рамками, в которые люди втискивали себя сами, лишая себя свободы действий и суждений. Этого она не понимала и не любила, но любила иное – сказки, странные истории, фэнтези – всё, что казалось волшебным, таинственным, странным и это касалось не только книг. Книги подобного рода она читала запоем, сутками, забывая о еде и сне. Родители ругались, но не слишком, они всегда понимали ее, как никто другой. Она выросла, детские книжки сменились взрослыми, но любовь и интерес к странным вещам, так и не ушли. Вчера, в полутемной кухне, она внезапно устала думать о беспокойном и как только поняла это, взгляд, рассеянно плывущий в окружающем пространстве, остановился на фото. Это фото появилось там, на кухонной полке давно, она привезла его с собой, в тот же день купила простую деревянную рамку и поставила там, в кухне, самом любимом месте этой большой квартиры. Она любила это фото, но не помнила, откуда оно взялось, оно просто всегда было с ней. Оно было простым, черно белым, не очень четким и совсем непрофессиональном, но в нем было главное – свобода, любовь и тепло. Она хорошо помнила тот странный день, когда папа внезапно отвлекся от своих вечно срочных дел и увез их за город. Дело было весной, было холодно, травы на сопках не наблюдалось, и мама злилась, спеша за куда-то летящим отцом. Он привел их на крохотную полянку и показал чудо – на пустой, без единой травинки, едва оттаявшей земле, сияли крохотные желтые цветы. Вчера, устав от бесплодных попыток что-то понять, она случайно натолкнулась взглядом на фото, и все встало на свои места. Мысли полетели четко, быстро и рассудок едва успевал отмечать и записывать то, что логично вписывалось одно в другое. Что-то остро, больно, дернуло за палец, Соня подпрыгнула на месте и мысли прервались, обернувшись смехом – Тимофей устал ждать ее возвращения в реальность и напомнил о себе, нагло цапнув босую ступню. - Ах ты, бес, все, все, пойдем – она потрепала кота по голове и шагнула вслед метнувшейся к двери, серой, пушистой фигурке, четко понимая и ощущая одно – всё, что случилось не было случайностью. - Мать и мачеха, девочки! – голос отца – восхищенный, восторженный, словно прозвучал рядом и Соня, как будто наяву, услышала свой изумленный возглас – Ты меня обманул! Они мягкие! Тогда она впервые возразила папе – тогда она еще не умела контролировать эмоции и они вылетели, выплеснулись вслух этим искренним, детским недоумением. Отец объяснил, что это за цветы и почему они называются именно так, но его объяснение не совпало с собственной реальностью. Он расхохотался, услышав ее протест, и Соня долго помнила его до странности серьезные слова минутой позже – Верь только тому, что чувствуешь, собственному опыту, верь и ничего не бойся. Ничего не бояться было просто – ее все любили, всегда. Дома любили просто так, ни за что, в школе любили за спокойный характер и ум – она всегда позволяла списывать и не доставляла неудобств учителям. В академии любили за отсутствие страха в творчестве и эта, всеобщая любовь окружающих сделала ее слабой – у нее не было иного опыта. Эта мысль вчера прилетела позже всего остального, после того, как память снова отмотала пленку назад, не на дни, а на годы и это понимание тоже помогло понять произошедшее. Судьба долго хранила ее от бед, несчастий, негативного опыта и даже смерть отца не ударила настолько сильно, как могла бы ударить – ей было горько, больно, но любовь и участие родных помогли пережить эту трагедию. Она не сломалась тогда, всё сломалось позже, год назад. Сначала этот новый опыт испытывал физической болью, но потом ударил душевной и этот удар оказался фатальным. Она словно забыла о том, какой была, стала кем-то другим и это движение в никуда закончилось резко, одномоментно - в темном, мокром, грязном дворе на скользкой дорожке хосписа. Она стала другой, прежней, но поняла это только вчера. Она никогда не была быстрой, стремительной, но всегда была эмоциональной. Она плакала, читая вещи, вызывающие душевную боль. Она до физической боли, остро, переживала потери, свои и чужие - книжные, но эти эмоции никогда не выплескивались вслух – она выплескивала это творчеством. Соня не помнила, когда это началось, это словно было всегда и вчера, она четко поняла, откуда взялись эти странные, написанные в трансе картины. Это было нечто новое, какого с ней не бывало никогда, но она поняла, почему вышло именно так – у нее не было времени на то, чтобы все понять и подсознание сработало само, дало ей возможность выразить себя и дало подсказку. - Подсказку, которую я не поняла…- перед глазами снова вспыхнули крохотные, желтые искорки в серо-зеленом сумраке и фраза не закончилась, обернувшись мыслью - нужно додумать. Нужно было додумать о том, что вчера не вышло и сделать это быстро – образ, взгляд, слова – всё, что было связано с Андреем, возникало в рассудке все чаще и чаще. В непрерывно мелькающий калейдоскоп мыслей время от времени словно вбрасывался повторяющийся кадр, этот кадр путал ровный ход картинок, и она упорно гнала от себя этот, мешающий осознать все до конца, путающий след, сигнал. Воспоминания, прилетевшие вчера, помогли осознать самое странное, сложить все случайности, совпадения и странности воедино и она все таки поверила в то, во что поверить было невозможно – во вмешательство извне. Она ни за что не поверила бы в это еще с месяц назад, но два факта напрочь выпадали из любых материалистических, логичных объяснений и оба этих факта были связаны с людьми, двумя людьми или теми, кем они хотели казаться. Незнакомка и доктор из клиники – они были живыми, настоящими, но в то же время их появление выходило за рамки любых разумных, логических объяснений. Эти люди словно представляли собой два самых важных понятия – добро и зло, и если о рыжей девушке, таинственным образом появившейся и исчезнувшей в снежном вихре, было более или менее понятно, то доктор представлял собой нечто неясное. Исчезновение незнакомки, так и назвавшей свое имя и то, что в связи с ней изменилось не только ощущение времени, но и реальное пространство вокруг, не объяснялось ничем иным, кроме чуда, но это чудо было добрым. Явление странного доктора было злом и это зло имело над ней власть – теперь стало понятно это странное состояние – этот человек или нечеловек сумел ввести ее в некий бодрствующий транс, но что… Звон ударил в уши, кот под рукой вздрогнул, скатился с колен и боль – резкая, острая. заставила согнуться пополам. - Ничего, ничего, это…я виновата…- хрипло прозвучало где-то рядом, и кот виновато ткнулся в бок. Соня сказала это сама, но не сразу поняла, что сказала – голос показался чужим. Под пальцами щипало так, что слезы брызнули из глаз, и она отняла руку – от самого колена до щиколотки алели четыре глубокие, ровные полосы. Она сидела на полу, глядя, как полосы наливаются алым. Боль уже отступила, но мысль, та, что поразила, так и не ушла. Теперь она поняла всё – недостающая деталь, та, что не давала покоя, вспомнилась и увиделась – ощущениями и картинкой. Снежный перекресток, оранжевый глаз светофора, настойчиво манящий к себе, чей-то незнакомый голос, зовущий по имени, мягкий толчок, ступени перед лицом и круглый, оранжевый значок на белом. Она вспомнила это и ложка выскользнула из пальцев, заскакав по столу, рухнув на пол и испугав Тимофея. - Все нормально, все, пойдем, смоем все это – слова оборвали ненужные сейчас мысли, и ладонь зависла в воздухе – погладить Тимку, отчаянно пытавшегося загладить вину, было нечем – ладонь, от кончиков пальцев до основания ладони, была сплошь вымазана красным. - Бытие определяет сознание! – голос был неприятен. Знаком, но до крайности неприятен и Андрей передернулся – он узнал этот голос и этот менторский тон. Тот, другой сон уже ускользал, и досада удвоилась – голос убил сказку. Ощущение гибкого, хрупкого тела под ладонями было настолько реальным, живым, что сердце, готовое выскочить, билось где-то в горле. Его быстрый, неровный стук отдавался в виски, но это не было беспокойством, это имело совсем иную природу, и было вызвано иным – сумасшедшим, диким, торжествующим восторгом. Ладони жестко, сильно, провели по лицу, и Андрей открыл глаза. Солнечный свет, яркий, нереально живой, ударил у лицо и он снова зажмурился, успокаиваясь и осознавая себя в этом мире. Он давно не видел подобных снов, такие сны приходили к нему когда-то, они были чем-то похожи на этот, но в них не было одного – этой дикой, торжествующей составляющей. Пальцы привычно скользнули под подушку и привычно открыли то, что нужно. Вчера он не отдавал себе отчета во многом и смс, отправленная Петру Алексеевичу была отправлена не вовремя, но ответ был, и это было главным. Зам ответил двумя буквами и не задал вопросов. Этому человеку Андрей доверял, как себе самому и доверие это было обоюдным. Петр Алексеевич, без лишних вопросов, понял, что Андрей занят чем-то очень важным и этот короткий ответ – ОК ни был удивительным, он был правильным. Он не помнил, как добрался до спальни и рухнул в постель и не помнил, о чем думал перед тем, как провалился в сон – слишком много и о многом он думал и осознавал. Сейчас у него появилось время для другого – нужно было понять, что делать дальше и посещение конторы в эти планы не вписывалось. Очень хотелось кофе, но ощущение колючей, небритой кожи под ладонью, тоже было ясным, однако эта ясность вызвала нечто странное, то, о чем думалось вчера. Решить эту свою двойственность было гораздо проще и Андрей, пытаясь припомнить все, о чем думал вчера, отправился в кухню. Решение далось просто, и было логичным – одеваться было не нужно, кофе и курить хотелось сильно, а привести себя в порядок можно было позже, заодно сменив на чистое, то, что выглядело весьма неважно – жеваную, исполосованную складками рубашку и джинсы, внезапно показавшиеся великоватыми. Вчера, после разговора с человеком, назвавшимся капитаном Волковым, он четко ощутил это – двойственность. Реальность раздвоилась, и его понятия об этом мире раскололось, рассыпавшись на куски. Сказка, которую он рассказал Соне, была странной и вчера, он четко понял, в чем ее странность, логично и досконально, припомнив всё. Он не знал, какой Соня была в детстве, и говорил об этом интуитивно, но то, что это настолько совпало с реальностью, понял только вчера. После, позже, каждую ночь она говорила о себе. Он задавал вопросы, и она отвечала – легко, искренне, с удовольствием и все совпало – он угадал. Ее история разительно отличалась от того, что он помнил о себе и вчера, прокручивая в памяти все, он понял, что истории эти разные – о любви и нелюбви. Соню в этой жизни любили. Она со смехом сказала ему, что у нее не было ни друзей, ни врагов, что просто так получилось, но он знал, что непросто. Вчера он вспомнил и понял. Он нашел ту точку отчета, которую не мог найти тогда, десять лет назад, когда обида на родных выплескивалась из него злыми, короткими, обескураживающими друзей, фразами. Это случилось настолько давно, что почти стерлось из памяти и пришло снова только вчера. Он не знал, почему именно вчера, но знал, что все взаимосвязано и одна вещь четко совпала с недавним прошлым – пустая, абсолютная, наполненная страхом – темнота. Это случилось через неделю после дня его рождения. Ему исполнилось пять лет и вместо обещанного мамой аквариума, отец подарил ему одноименную настольную игру. Игру с мертвыми, пластмассовыми рыбками с зажатыми в зубах кусками металла и удочками с магнитами на крючках. Он проглотил эту обиду, молча, но недоумение осталось, а через три дня он заболел. Он плохо помнил те дни, но четко вспомнил день, когда все закончилось. Он проснулся и понял, что хочет есть. Тело странно подрагивало, ему было холодно, но он добрался до кухни. На чистом, вытертом до блеска столе стояла кастрюля. Он открыл ее и запах снес разум. Он не помнил, сколько котлет съел, он не считал – резкая, какая-то запредельная боль привела в чувство, одновременно лишая всех иных ощущений и собственный крик помнился очень долго. Отец за ухо доволок его до кладовки и пнул, как щенка, в темноту. Страх и недоумение – все, что он запомнил – эти два чувства владели им все время, проведенное в этой пустой, абсолютной темноте. Обида пришла потом, позже, сначала явилась радость – послышался звук отпираемой двери и мать, молча, нашарила его в темноте. Она не включила свет и не сказала ни слова. Она подхватила и вывела из кладовки, довела до спальни и затолкала под одеяло. Затолкала, ушла и, когда он понял, что она ушла, пришла обида. Он тихо, как брошенный щенок, выл, закрывшись с головой и, давясь собственными слезами, вслух выплескивал из себя обиду – За что? Он не понимал, за что. Он так этого и не понял тогда своими маленькими, детскими мозгами, но понял вчера – Святцев был абсолютно прав и он сам был прав, только не понял всего до конца. Нельзя заслужить то, чего нет, нет, и не было никогда. Его мать больше всего на свете любила отца, боялась и любила. Как это может совмещаться в одно, он не понимал, и понимать уже не хотел. Он понял это вчера и вместе с этим понял всю ценность слов Феликса про шанс. У него был шанс узнать, что такое любовь. Узнать то, чего у него никогда не было и не могло быть. Он изменился именно тогда, после этой истории, не понял, но почувствовал это – нелюбовь и наивно пытался любовь заслужить. Заслужить, ломая себя, подчиняясь жестким отцовским правилам и подстраиваясь под то, что имел. Отец ни разу больше не ударил, ни единого раза, но ему оказалось достаточно одного жестокого урока, одного на всю жизнь. Он почувствовал жизнь такой, какой она должна быть, только когда ушел из дома и вчера смог ощутить за себя маленькую, но гордость – интуитивно или нет, назло или вопреки, но он смог стать тем, кем стал – успешным, другим, не таким, каким хотел видеть его отец, но нормальным. Черная, застывшая масса закрутилась водоворотом, и Андрей усмехнулся, поднимаясь и выплескивая остывший кофе: - Нормальный…льстишь ты себе, братец… Горячий, свежий кофе приятно разлился внутри и мысли, потекли по иному – светлее и чище. Феликс не сказал ему, чем он заслужил этот шанс и для чего он ему дан, но он догадался сам – что бы там ни решало, кому или почему дается право на любовь, зачем это далось ему, он понял. Это было то, чего он не знал, у него не было такого опыта – любить самому и испытывать на себе чью-то любовь и эта история далась, как испытание, как проверка на прочность. Он сложно, но принял вчера то, над чем еще пару недель назад мог саркастично поиздеваться. Это вмешательство извне было слишком явным, чтобы отрицать, оно объясняло буквально все странности и нестыковки, но единственное, очень важное, не давало покоя. Понимание вызвало странное чувство – неприятие. Это вмешательство лишало свободы. Знание о том, что кто-то наблюдает, контролирует ситуацию, вызывало крайне неприятное чувство – двойственность. Слова Феликса о том, что он может в чем-то помочь, одновременно с облегчением, вызвало нечто противоположное – он не хотел быть подконтрольным. Разговор получился длинным. Феликс зачем-то попытался объясниться о многом, но не объяснил механизма действия. Он ни словом не обмолвился о том, как это работает, чаще упоминая о другом. Их истории пересеклись и Феликс сам не знал, почему так случилось. Толи он сам, невольно, откликнувшись на эмоции Сони, разбудил этим свое, личное зло, толи это зло ждало удобного момента, толи все было просчитано наперед. Третий вариант казался самым отвратительным и самым шатким – Феликс упомянул об этом сам, но в его тоне так ясно проступило сомнение, что Андрей и тогда понял, что тот сам в это не верит. Он мог понять этого человека. Ему не хотелось верить в то, что он сам, вольно или невольно вовлек и их и себя в опасную, непредсказуемую игру. Он ни в чем ни был виноват, так сложилось, он просто на самом деле не рассчитал степень ненависти и история двинулась по непредсказуемому сценарию. - Я справлюсь, я даю вам слово…У меня тоже есть шанс и на этот раз я его не упущу. Я не стану играть в благородство. То, что он делает, наказуемо законом. Тогда ему это сошло с рук только потому, что он оказался умнее меня, я…не оценил степени коварства. Все дело в любви…истинная любовь не терпит жестокости, она не бывает жестокой и…не убивает тех, кого любишь…Даже если не любят в ответ. Но…каждый судит по себе, в этом моя ошибка…Я убил бы его сегодня, если бы мог, когда понял все до конца, но…я не могу. У меня теперь есть, ради кого жить…Видите, как все…взаимосвязано…иногда даже я не могу отследить точку отсчета. Этот человек или нечеловек, кажущийся человеком, рассказал ему все. Все о своей короткой и страшной истории и рассказал не для того, чтобы ужаснуть и не для того, чтобы оправдаться – для того, чтобы все объяснить. Он принял это решение спонтанно, вдруг, это Андрей понял еще вчера. Он был очень эмоционален, этот незнакомый, симпатичный мужик – этим он почему-то напомнил Соню и этим же вызвал симпатию. Не жалость, а именно симпатию и сочувствие. - Времена у вас сейчас непростые, Андрей Сергеевич, но…эти времена пройдут, все уляжется, все встанет на свои места, я вам должен…это действительно, так… - Она настолько хороша? – он не задавал ни одного вопроса на протяжении всего непростого, нервного рассказа кроме тех, двух, коротких в самом начале, но под конец не сдержался – мысли о Соне словно отодвинули все сложное и больное и отозвались легкостью и в вопросе и в тоне. - Она…чертовски хороша…Умная, логично мыслящая, ироничная, немного скрытная…себе на уме, страстная…К слову, на эмоциях способна на поступки, но обдуманные, не спонтанные, не вдруг…Вам это никого не напоминает? Феликс задал вопрос с иронией и вчера Андрей не ответил. Просто не успел. Вопрос прозвучал неожиданно и время ушло, Феликс заговорил о другом, но сегодня ответ у него был – этот новый и единственный шанс Феликса по имени Эсфирь, был словно списан с него – Андрея Сергеевича Сычева. - Красивая…- добавил Феликс после затянувшейся паузы и Андрей понял, что все, перечисленное ранее, имело для него большую ценность, чем это, последнее. Это было просто приятным. дополнительным бонусом ко всему остальному и этот бонус для Феликса не был значимым. О своей внешности Андрей никогда не задумывался, но сейчас, глядя на себя в зеркало, попытался оценить. Он давно понял, что то, что говорили об этом ему, могло не соответствовать тому, что было на самом деле. Когда-то давно, в пору своей первой и последней, неудавшейся романтической любви, он часто смотрел на себя в зеркало и думал, что, то, что он видел, доставляет удовольствие не только ему самому. После неудачи он часто слышал одну и ту же фразу – Вы очень симпатичный мужчина, но еще чаще понимал, что это ложь. Эти постоянно вылетающие из кого-то слова и финансовое благополучие появились в его жизни одномоментно и каждый раз, наступая на очередные грабли под названием любовь, он убеждался, что всем этим дамам было глубоко безразлично его внешнее и внутреннее содержание – их увлекало иное. Иногда бывало и иначе – кого-то на самом деле увлекало внешнее, но это совершенно не касалось души, касалось только тела и отчего-то всякий раз только этим и оставалось – уже его не устраивало то, что составляло внутреннее содержание претенденток. Бритва скользнула в последний раз, оставив за собой чистую, светлую полосу и Андрей, бросив в лицо горсть воды, взглянул снова. Из зеркала на него смотрел молодой, худощавый мужик, которого он не мог назвать полным уродом. Темные волосы над высоким лбом стояли торчком, прямые, чуть приподнятые к вискам брови были сдвинуты, обозначив отчего-то лохматый излом, глаза на узком лице казались больше, чем были на самом деле, рот кривился в усмешке и только носом он остался доволен, нос – прямой, с четко вырезанными, изящными ноздрями, выглядел идеально. - Не Аполлон, но и не урод…определенно…- он успокоил сам себя, глядя уже вполоборота и вид собственного, не менее впалого виска внезапно напомнил о вчерашнем – он совершенно забыл о детали, важной, существенной, осязаемой детали, названной Феликсом. - Черт…как же я забыл…дибил…- последнее вылетело сквозь зубы и пальцы, торопливо поддернули пластырь. Он не стал следовать совету дока и через пару дней размотал бинт и не глядя, налепил пластырь. В конторе только ленивый не поинтересовался, что случилось и к третьему дню это уже порядком начало подбешивать. Он содрал бинт, залепил это, не взглянув и забыл об этом. Это странное напоминание о странном дне периодически напоминало о себе, когда он, забывшись, неудачно хватал что-то жесткое, но не напоминало до такой степени, чтобы беспокоить всерьез. Он давно перестал быть белым, этот помятый прямоугольник и сдернуть сразу не получалось – серые, грязноватые края словно приросли к коже. Андрей чертыхнулся еще раз, ухватился за крохотный отогнувшийся уголок и изо всех сил дернул вбок. Боль обожгла ладонь, но ругательство, готовое сорваться с языка, застряло в горле. Под основанием большого пальца, под самым сгибом, пересекая лепестками складку сустава, сиял букет. Это нельзя было назвать букетом в полном смысле этого слова, ибо цветков в нем было всего три, но это слово все же отражало то, что видели глаза. Белый, аккуратный шрам представлял собой тонкие стебельки, стрельчатые листики, едва обозначенные линиями и на верхушках стеблей, очень узнаваемо, свешивались крохотные цветы. Это ни было рисунком, четким, ясным, это было больше похоже на белую, не слишком ясную печать, но не видеть очевидное было невозможно. *** - Не берет…он даже не выслушал…это…несправедливо, я…не сделала ничего плохого…Господи, что же мне делать теперь…когда я знаю все…Он просто ошибся и все это время…считал виновным себя…Это ужасно…неправильно, это…все объясняет, все, даже его несносный характер, и я…ни в чем не виновата…Никто ни в чем не виноват…то есть…Ну нет, я так не могу, это невозможно, вот так…ему просто больно и он должен меня понять…Я не могла ошибиться…Я все ему объясню, все…хочет он того или нет!