Нет ничего кроме любви

Ярик стискивает зубы – почти чувствует, как крошится эмаль и как они противно скрипят. Он иногда даже жалеет, что зрение от природы хорошее – не портится ни от сценариев, ни от компьютера. Держится, упрямое, на третьей снизу строчке плаката в кабинете окулиста. Ярик хорошо видит. И наблюдает неплохо. Ярик видит, как Саша смотрит на сидящую на стуле малявку. Как он улыбается как будто всем лицом сразу, как проговаривает ей что-то одними губами, как от него тянется-тянется очень знакомая ниточка бережной светлой защиты. Ярик не видит его глаз, но готов поклясться, что в них стоят слезы и вместе с ними океаны какой-то нерастраченной нежности. Ярик по одной его фигуре, по профилю видит, сколько тепла от него исходит сейчас. И легко было бы сказать: Ярик взрослый и смелый, Ярика не нужно защищать, а Сашу иногда хлебом не корми, дай кого-нибудь пооберегать, но… Ярик его знает лучше, чем сам себя. Мы будем сражаться для тебя Сашина улыбка на секунду становится какой-то горькой, какой-то хлёсткой, и Ярик удивляется той волне злости, которая все на ту же секунду топит его с головой. Это кажется таким простым, таким… очевидным, что Ярик не знает, как не заметил этого раньше. Саша никогда не хотел выбирать между любовью, семьей и карьерой. Саша, оптимист-везунчик, всегда собирался совмещать все и сразу, и у него даже получалось каким-то образом видеться с мамой, работать по двенадцать часов и вытаскивать Ярика на свидания. Там, где он сам старался разорваться на три части, Саша маневрировал, крутился легко и свободно. Сейчас – Ярик видит, как Саша с последней нотой отпускает с губ призрачную нежную грустную улыбку – выкрутиться не получится. Ярик, на самом деле, даже в какой-то момент сам себя чувствует плохим человеком – когда дурашливо бросается перед ним на колени, с пафосом в голосе умоляя его выслушать ("и принять его предложение" – нашептывает назойливый голосок в голове). Он не знает, когда все так серьёзно закрутилось, когда все стало так, что отрывать пришлось бы с мясом и с кожей, как бинт от свежей раны – и иррационально в той самой секунде ощущает себя виноватым за это. За то, что позволил себя так полюбить. За то, что позволил себе так полюбить. Ярик бы бросался перед Сашей на колени еще тысячу дней подряд, если бы это сделало ситуацию не настолько фатальной. Ярик в гримерке его просто притискивает к себе, обнимая так жадно, так отчаянно, так нежно, как можно обнимать только того, кого очень любишь и кого не мог вот так обнять три часа на сцене. Саша как всегда взмокший от пота, немножко прибалдевший и все еще какой-то жутко энергетический. Саша обнимает его в ответ, ласково ворошит носом прическу, и Ярик немного приходит в себя. Больше нет ни злости, ни противной вины – но поговорить об этом все равно хочется. – Ты был бы очень хорошим отцом, – осторожно начинает он, отстраняясь и вглядываясь в сашины глаза. В океаны нежности – но не такой, совсем другой, чисто яровой и для Яра. Саша резко, с присвистом вдыхает через нос. Они оба синхронно делают шаг назад – не защищаясь, давая второму больше пространства.  Ярик видит, что Саша все еще расслаблен, просто в глазах что-то такое мелькает. – Ярик, ты… – Саша качает головой, подбирая слова, и Яр улыбается и губами, и глазами, и качается к нему навстречу. – Все нормально, Саш, – мягко говорит он, с удивлением подмечая, что это и правда так, – это нормально, ты хочешь быть отцом. В этом же вообще весь ты – хотеть рядом кого-то маленького, кого нужно беречь. И я люблю тебя за это. Саша смотрит на него пару пронзительных мгновений, а потом опускает голову, сдаваясь. – Да, я хочу, – бормочет он негромко, – вот сегодня прямо… очень почувствовал, как было бы здорово. Саша отворачивается от него, слепо глядя куда-то в стену. Ярик чувствует какую-то острую необходимость как-то ему показать: что он больше не обижается, не злится и не ревнует, что он не собирается бросать его ради его же мифического блага или что он еще там себе надумал. Он обнимает Сашу поперек живота и укладывает голову ему на плечо. – Главное, предупреди заранее, если вдруг решишь, – задумчиво говорит он, – не хочу, как Кирилл тогда сказал, петь на твоей свадьбе. Саша вздыхает и ловко проворачивается в его руках, обнимает уже сам, прижимая к себе так крепко и нежно, что Ярик жмурится от затопившего ощущения: его любят больше всего, больше мира, больше красивой мечты с картинки. Так обнимают только когда вот так любят. – Ярик, – гудит ему на ухо Саша, и Ярик жмется поближе, тычется носом в щеку, – я правда очень хотел бы своих детей, знаешь. Мне тридцать четыре года, конечно, я хочу. Но это не имеет никакого смысла, если в этих красивых мечтах нет тебя, понимаешь? Ты – самое дорогое, что у меня есть. Просто я хотел бы, чтобы когда-нибудь у меня было еще что-нибудь такое же дорогое. У нас было что-нибудь дорогое. Кто-нибудь дорогой. Существует суррогатное материнство, в конце концов. Когда-нибудь. Когда ты захочешь. Ярик, на самом деле, тоже чувствует, что это именно "когда", а не "если". Что ему нужно многое сделать, многое переосмыслить и еще, наверное, вырасти – хотя куда уже ему взрослеть? – но это всё-таки "когда". Он тихо спрашивает, почти не размыкая губ: – Это ты мне так делаешь предложение и клянёшься в вечной верности? Саша целует его между бровей. – Предложение ты уже сделал, – напоминает он с улыбкой, – за которое меня наследства лишат. Ярик целует его в губы. Так, как целуют только когда любят. И целуя обещает.