Москва. Одиннадцатое Декабря. 1941 года.
Письмо, отправленное два месяца назад, конечно, с событиями уже запоздало. Костя читал медленно, внимательно, воспроизводил голос друга в голове. Иногда тихо посмеивался. Дочитав, ринулся в кладовую, под личную подпись отсыпал чая в небольшой кулёк и сахар. Молоко бы просто не довезли, а вот чаем с сахаром он друга порадовать мог бы. Вечером, вместо работы, стал писать ответ. «Юра! Сообщаю первым делом — халат постиран, высушен и сейчас на мне. Разводы остались, пятна въелись слишком сильно, но пахнет приемлемо, не так, как раньше. Работы и правда прибавилось, но сейчас уже получше. Бомбили весь месяц, деться было некуда. Как ты и боялся — били в центр, но госпиталь не задели. А вот квартирки моей больше нет, в дом попали, засранцы, вся левая сторона разрушена. Среди обломков отыскал ту алюминиевую походную кружку, что ты оставил. Погнулась и стала непригодной, но я её сохранил — на память. Живу сейчас в госпитале, сплю на операционном столе. Его отмыть, подушку кинуть, чем не кровать. Сплю, как ты и просил, один раз в день. Часа по четыре, потом снова работа. В начале месяца работал без продыху. Спал на полу, холодно, но терпимо. По нескольку минут, на большее времени не хватало. Питался, как попало, в один день и крошки перехватить не успевал, в другой даже на полноценный обед время было. Дни слились в какой-то замкнутый круг: утром операции, в обед бумажки, вечером операции, ночью приходится совмещать. Главврач наш совсем плох, ходит тенью, синяки под глазами непроглядные, хотя до меня ему далеко. Вчера краем глаза ухватил себя в зеркале — будто на мертвеца посмотрел. Я рад, что ты там не один. А Илья оправится, не ногу оторвало нынче. Таня знаешь почему к тебе так относится? Потому, что ты как ругнёшься иной раз — хоть стой, хоть падай. А Аня видимо девчушка простая, наслушалась такого, вот ей и привычно. Помогай им и дальше, дело хорошее, но и об себе не забывай. Если что — знаешь куда обратиться. И не переживай, опишу в лучшем виде и даже соберу. Ты у меня перед глазами целый месяц мелькал, уж запомнил, где у тебя что было. У нас у самих с едой непорядок. В магазинах острый дефицит, всё стараются на фронт забрать. На Горького организовали раздачу бесплатного питания, но по обедам, чисто физически не смогу находиться в двух местах сразу. Да и перловку не люблю — у меня от неё живот болит. Вышлю тебе с письмом чая и сахара, поделись с Ильей и Аней, думаю, им будет приятно. И привет от меня передавай тоже! Матушка спрашивала об тебе. В письме ей рассказал, как ты нахваливал её закатки и обещал в гости приехать, отведать лично. Передала, что сердечно ждёт, интересуется твоим самочувствием. Её письмо, почему-то, дошло быстрее, чем твоё. Аж два месяца шло, Юр! Впрочем, я могу прождать и дольше, ты главное пиши! Об тебе беспокоюсь очень, до слёз, как у тебя, не доходило, но неприятно было. Тоже болею за тебя сердцем. Каждый день думаю, как ты там. Жив ещё, али помер. Смерть твоя, пожалуй, будет ударом для меня. К своему стыду, скажу, что в нашу встречу в госпитале, думалось мне, что трупиком ты и прикатишь. Уж больно резвый ты был, а такие, Юр, помяни моё слово, умирают чуть ли не первыми. Держи голову холодной и всегда имей запасной план! И Илье, и Ане своей передай. Гости, коих ты помнишь, все живы и здоровы. Большая часть уже на фронт вернулась, а те, кто не смог, к семьям уехали. Еще числа тридцатого в Октябре, когда эвакуация началась. Предлагали уехать тоже, вернуться в Свердловск. Отказался. Уже обжился здесь, привык, надо будет, до конца войны тут проработаю, если, конечно, приказ не отдадут. Обо всём узнаю из газет, по радио передают. Слышал про ваш успех под Мценском, гордость взяла такая, весь день проходил с улыбкой, даже работать легче было! Скажу честно, в последние дни тревожно мне. Спать не могу. Из генштаба заглядывали, проверяли, всё ли у нас нормально. Да ходили с такими лицами, будто бы мерзко. Они небось и не видели, что на фронте творится. Сидят в кабинетах, бумажки проверяют, да думают, куда лучше народ заслать. Люди, в общем, неприятные мне по духу. Но не эта причина моей тревоги. Сам не знаю к чему тревожусь, ничего такого в себе не нахожу, а в окружающих не замечаю подавно. Может, просто сказывается усталость и недостаток сна. Не могу смотреть на грустные и потерянные лица вокруг. Не хватает твоих шуток и улыбки. Сам за собой стал замечать хмурые мысли, но пытаюсь отогнать их поскорее. А в целом, я в порядке. Живу, работаю. Ем и сплю. Одеваюсь тепло. И ты не забывай хорошо одеваться, а то подцепишь простуду какую-нибудь или чего хуже — воспаление лёгких. Это неприятно и больно, Юр. Подумай об этом. Писать много тоже не стану. И ругаться не стану. Ты главное пиши, а как уже не важно. Хоть два слова, но буду знать, что живой! Береги себя. Костя. 11.12.1941.»Письмо от 11.12.1941
1 ноября 2021 г. в 00:14
Примечания:
ребят, там так и должно быть «об» – в то время многие так писали/говорили