Три

Сережа просыпается с этой мыслью одним особенно солнечным утром — он ведь ни разу в жизни не рисовал Вадима! Олегом в юношестве были заполнены все его тетрадки и альбомы, которые так тщательно скрывались поначалу от этого самого Олега, а после под смущающимся взглядом все же разложены перед их первообразом — вот, смотри, Волч, это все ты, это все для тебя, я от тебя с ума схожу, прости, пожалуйста (Олег тогда впервые целует его после этого рваного признания). Потом рисунки были тоже, но с налетом отчаяния, грусти, злобы, боли — их Сережа не любит, выкинул бы, изорвал и сжег, но хранит как напоминание о том, чего никогда не должно повториться. Когда вернулись в Петербург, он снова потянулся к рисованию, долго и упорно (почти со слезами на глазах) вспоминал забытую технику, вновь пытался вывести образ Олега украдкой, но выходило совсем не так, как нужно — абсолютно не похоже на этого чудесного, самого лучшего человека в его жизни. Со временем наловчился, порой накидывал что-то за завтраком, хотя Олегу никогда не показывал, шутливо отмахивался и убеждал: «реальность — ты, Олег, — все равно слишком прекрасна и мне никак ее не достичь». Но сам результатом, кажется, был доволен. Спустя еще несколько месяцев все же показал. Олег при этом краснел все так же очаровательно и все так же мило лепетал: «да ну, Серый, опять ты меня слишком красивым сделал». Сережа целовал его жадно и повторял: «а ты и есть самый красивый». Потом вдруг появился Вадим — странно, неожиданно. При нем рисовать Сережа не собирался — при нем первое время Сережа вообще чувствовал себя постоянно раздраженным и чересчур нервным, хотелось поскорее от него в своей жизни избавиться. Вадима было слишком много, он заполнял собой все пространство и в конце концов заполнил так, что Сережа с Олегом вдруг поняли — они без него больше не смогут. Тогда-то Сережа и решает — пора. Однажды за завтраком клюет тосты (есть совсем не хочется, слишком будоражат мысли), но отодвигает тарелку в сторону и оповещает: — Хочу вас двоих нарисовать. Сережа видит: Олег смущается сразу же, совсем как в первый раз и все разы после — он, конечно, привык, но волноваться все равно не перестал. Позировать для Сережи — для него это всегда был особый ритуал. Вадик же усмехается самодовольно: — Обнаженка? Даже не удивляется «ты рисуешь?». Не увиливает «да ну, вот ты придумал хуйню какую-то, Серег». Не отмахивается «не хочу». Всегда готов ко всему. — Если вы не против. — Не против, — уверяет Вадим сладко, облизывается. — Волчонок? — Конечно, Серый, — Олег кивает уверенно, хоть и сидит с расползшимся до самой шеи румянцем — невероятно прелестный, у Сережи подушечки покалывает от предвкушения. — Ты же знаешь. Вадим его смущение тактично не комментирует (наверное, чтобы не спугнуть), хотя, конечно, все видит и улыбается этому. Тянется огромной ладонью и треплет Олега по щеке, тут же переключаясь на другую тему и нахваливая завтрак — обещает потом Олега хорошенько отблагодарить. Задумку решают не откладывать в долгий ящик, и в тот же день Сережа готовит для них место. Для начала вывешивает струящийся белый шелк для фона, красиво драпирует и сажает первым Вадика. Просит его опереться спиной о стену позади, чуть развести ноги, правую согнуть в колене и опереться о нее рукой. На пах накидывает небольшой кусочек красной ткани. (Вадик смеется: «что ты там пытаешься спрятать, рыжик?», на что Сережа бурчит: «это для искусства, ты не понимаешь»). Олег пристраивается рядом, слева от Вадима, прислоняется к нему спиной и тоже сгибает одну ногу в колене — ту, что ближе к стене. Вадик сначала обхватывает его и закидывает руку ему на живот, но Сережа говорит, что так не нужно. Просит сделать вид, что они в ссоре, хоть и все еще близки — это тоже для искусства. — Удобно? — спрашивает напоследок. — Удобно, — отвечают хором. — Не холодно? — Меня ты хотя бы накрыл, — смеется Вадик задорно. — Это вон, Олежек с хером навывес сидит. — Мне не холодно, — уверяет Олег. Первые минут десять проходят спокойно. Сережа глубоко погружается в работу, ловит тот забытый кайф, будто из прошлой жизни, — и откровенно любуется. Рисовать Олега он любил всегда. Рисовать Олега подле Вадика теперь, кажется, полюбит тоже. Увлекшись, он даже не замечает, что Вадик вдруг снова покушается на чужую талию. Приходит в себя, только когда слышит Олегово «Вадим, рука!». Сережа прячет улыбку: Олег знает, насколько важно сохранять позу — научен опытом. Хочется чмокнуть его в нос и сказать, какой же Волче молодец. А Вадику надавать по носу, а потом тоже поцеловать — кнут и пряник. Но Сережа не делает ничего из этого, продолжает старательно выводить линии и набрасывать мазки, перенося соблазнительные мужские тела на бумагу. Как выясняется совсем скоро, Вадик успокаивается ненадолго: опять чуть скользит по крепкому прессу Олега, слегка пощипывает и останавливается у тазобедренной косточки. Олег дышит глубже, но на этот раз не говорит ничего. — Вад, рука! — напоминает Сережа несдержанно. Тот подчиняется, снова делает вид, что ничего не было. Смотрит огромными глазами — так невинно-невинно, что можно почти поверить ему. Но не проходит и минуты, как: — Боже, Вад! Теперь он кладет ладонь точнехонько на член, накрывая его сверху. Олег от неожиданности вздрагивает и чуть не подскакивает с мягкого ковра. — Вадюш, ты можешь просто посидеть спокойно, родной? — наиграно вкрадчиво просит Разумовский, потому что все еще надеется закончить рисунок. — Для тебя — все что угодно. Но врет абсолютно безбожно, и жалкие минуты спустя вдруг дергается сам, чтобы маленькая красная завеса упала с его паха на пол. Сережа смотрит максимально осуждающе, сказать ему уже нечего. Приходится подойти, уложить ткань по-старому и получит полный сожаления взгляд от Вадима, которому Сережа ни на секунду не верит. Он возвращается к работе, тяжко вздыхая: кажется, с Вадиком каши тут не сваришь. Убеждается в этом еще больше, когда вновь пытается сосредоточиться, но случайно выхватывает красный акцент на голом теле Вадима. Понимает сразу — да у него уже стоит! Сережа поднимает взгляд выше, чтобы посмотреть в эти наглые, бесстыжие глаза, и видит только олицетворение похоти. Руки начинают дрожать, а в голове все вспыхивает от того, как хочется запечатлеть это, особенно рядом с мягким, разомлевшим, почти невинным Олегом. Боже. А еще в собственных штанах каменеет. И вот это мешает собраться с мыслями куда сильнее. Сережа все чаще кашляет, вертится, судорожно заправляет за ухо не так уж сильно мешающиеся короткие пряди, и за пять минут не выдает на холсте больше ничего. — Сереж, все нормально? — подает голос Олег, все еще больше остальных преданный работе. Но Сережа ответить не успевает. Вадик снова лезет к чужому телу, сжимает яички и начинает массировать твердеющий член. Олег вдыхает полной грудью, а ладонью, до этого лежавшей на бедре, упирается в ковер и еще пытается сопротивляться: — Вад… Но Вадим прекрасно видит, что ему за его выходку не будет ничего: Сережа завелся (ему вообще много не нужно) и о рисовании теперь думает в последнюю очередь. Сидит, не шевелясь, видит, как Олег размякает под ласковыми движениями и сладко прижимается головой к плечу, прикрывая глаза. Красная ткань все топорщится, нетронутая, но призывающе-соблазнительная. Сережа сидит с кисточкой в руках и во все глаза смотрит, как Вадик дрочит Олегу. Тишину прерывает лишь рваное дыхание. Это, в общем-то, тоже искусство, думает Сережа, и все же надеется когда-то (точно не сегодня) завершить свою картину. Наверное, назовет он ее «Похоть и невинность».