Увидеть свет

— Привет, — дружелюбно произнёс мальчик. — Привет, малыш, — улыбнулась Реджина. Она несколько раз оглянулась по сторонам, ища глазами кого-то, и не заметила, как новый знакомый сердито нахмурился. — Я не малыш, — строго поправил он. — О, прости. Сколько тебе лет? — спохватилась Миллс. — Шесть. А Вам? — Чуть больше, — Реджина снова улыбнулась. — Как тебя зовут? — Генри. — Генри? Это очень красивое имя. Моего папу так звали. — Он умер? — спокойно спросил мальчик, глядя как Реджина крепче сжала трость в руке. — Да. Три года назад. — Он был принцем? — Принцем? — изумилась она. — Почему ты думаешь, что он мог быть принцем? — Мама говорит, что все мальчики, которых в детстве назвали «Генри», обязательно станут принцами, когда вырастут, — авторитетно заявил малыш. — Твоя мама говорит правду… — Миллс перестала улыбаться и погрузилась в свои мысли. — И Ваш папа стал принцем? — Да, думаю, что у него это получилось. — Здорово! А я думал, что мама просто детских сказок начиталась, и пытается таким способом удержать мою самооценку на нужном уровне. Реджина негромко рассмеялась, услышав это чисто взрослое заявление, и отпустила трость, в которую отчего-то намертво вцепилась, заметив приближение мальчугана. — Ты очень смышлёный, немалыш, — кивнула она. — А где твоя мама? Ты гуляешь один? — Нет, я гуляю с тётей Руби, она вон там, — и Генри указал рукой в сторону еле заметного силуэта девушки, что-то эмоционально рассказывающей по телефону. — Руби — художник. Мы приходим сюда, когда ей нужно рисовать или вырваться из тисков отчаяния. — Тисков отчаяния? — переспросила Миллс, внимательней рассматривая Генри. Малыш казался вдумчивым мальчуганом, иногда смешно морщил нос и принимался считать пальцы на руках, было похоже, что его одолевает волнение. — Да. Это такие штуки, которые сжимают все коробочки в голове и заставляют человека пить текилу, выкуривать по две пачки сигарет в день и громко ругаться по телефону, — объяснил он. — Это тебе тётя Руби сказала? — Нет, я сам понял. Руби часто говорит: «Я в тисках отчаяния», и начинает делать все эти вещи, о которых я только что говорил, — Генри выглядел не по-детски серьёзным сейчас, ковыряя ботинком землю около скамейки. — Ты часто проводишь время с Руби? Она хорошо к тебе относится? — ненавязчиво поинтересовалась Реджина. — Да. После школы я всегда иду к ней. Она самая лучшая тётя в мире. Она разрешает мне есть, сидя на подоконнике, или забравшись с печеньем в кровать. И рисунки у неё очень крутые. — А почему ты не идёшь после школы домой? — Мама всегда на работе, и мне скучно сидеть одному. А как Вас зовут? — перевёл тему малыш. — Миссис Локсли, — ответила Реджина. — Так зовут только старых людей, которым стукнуло сто лет, — заливисто рассмеялся Генри. — Вы меня разыграли. А Вам всего лишь чуть-чуть больше, чем мне. — Ну, хорошо. Ты прав, — Миллс начинал нравиться этот весёлый мальчуган. — Я просто захотела немного подшутить над тобой, потому что ты выглядишь очень задумчивым. Зови меня Реджиной, я не буду против. — Я задумчивый потому что мне немножко грустно, — вздохнул Генри. — Отчего тебе грустно? — насторожилась Миллс, невольно покосившись туда, где стояла Руби. — Мама попросила поиграть в игру, которая мне не нравится. — Ты всегда можешь отказаться. — Правда? Реджина замолчала и посмотрела в ясные зелёные глаза Генри. Она размышляла, вправе ли дать такой совет мальчику, ничего не зная ни о его семье, ни об игре, в которую ему предложили поиграть. Да и какое ей вообще было дело до этого ребёнка и его детских проблем? «Мне бы со своей пустой и лживой жизнью разобраться» — подумала она. — Не слушай меня, Генри. Наверняка мама не разрешает тебе разговаривать с незнакомцами. Иногда взрослых трудно понять, и в этом случае нужно доверять только маме и папе, — изрекла Реджина поучительно. — У меня нет папы… — А почему, кстати, ты не хочешь играть в эту игру? Она скучная? — спохватилась Миллс, чтобы отвести ребёнка от болезненных дум. — В этой игре нужно притворяться. И мне это не нравится. Это плохо. Мама часто притворяется, когда общается с кем-то по работе или ходит на свидания с придурками. А потом плачет, пропадает вечерами или не может ночью уснуть. Она думает, что я не замечаю… Я не хочу, чтобы это происходило со мной. Я мужчина, мне нельзя плакать. И ночью мне очень нравится крепко спать и видеть тёплые сны, — хмуро рассуждал Генри. — Ты же знаешь, что это слово нельзя произносить, пока тебе не исполнится минимум сто лет, — укорила Реджина. — Но так мама всегда говорит. Что ей попадаются одни придурки… — Генри… — снова покачала головой Миллс. — Ну, ла-адно. Я понял. — А бывают тёплые сны? — неожиданно для себя спросила Реджина. Ей отчего-то захотелось представить, каково это, видеть тёплые сны. — Бывают, конечно, — как несмышлёной девочке излагал Генри. — Сны всякие могут быть. Холодные, резиновые, это те, которые долго идут и никак не заканчиваются, чёрные, шумные, сладкие, чересчур даже, захватывающие, со вкусом желатиновых мишек… Но мне больше всего нравятся тёплые сны. Это очень классные сны! Это вот как вчера, — быстро лопотал Генри. — Я очень хотел попробовать пирожок с малиновым вареньем, но мама сказала, что перед ужином сладости нельзя. Уу-у! А после ужина я уже его не хотел. Зато во сне мне приснилась целая кондитерская тё-ёплых пирожков, и я был счастлив! Понимаешь? Тёплые сны, где тепло, и можно лопать пирожки, когда хочется, — мальчик объяснял детские радости фантастически просто, и Реджина подумала о своих снах, в которых бесчувственная чёрная вода утаскивала её на дно озера. — Тёплые сны… — повторила она. — Поделишься? — Мне не жалко. Только надо настроиться на что-нибудь такое…как говорит моя мама — «картина должна быть приятной, весёлой и красивой, в жизни и так слишком много тяжёлого, зачем это ещё и изображать». Это она у какого-то французского художника вычитала, мне Руби сказала, — Генри улыбнулся, чуть смутившись. — Спасибо, Генри, теперь я знаю, как правильно засыпать, чтобы попасть в тёплое царство, — улыбнулась Локсли и замолчала. Мальчик тоже тихо сидел рядом и о чём-то долго думал. — А зачем тебе трость, Реджина? — Генри встал и обошёл скамейку с другой стороны. Ему с самого начала не терпелось узнать об этой штуковине в руках Миллс. — Она помогает мне ходить. — Это как? Как будто у тебя три ноги? — вытаращился он. — Две с половиной, — уточнила Реджина. — Я опираюсь рукой на трость, чтобы меньше нажимать на левую ногу. — А что с ней? — Я её повредила, когда попала в аварию. — Это было больно? — не сдавался мальчик. — Немного. — А сейчас тебе тоже больно? — Сейчас уже лучше, — слукавила Миллс. Генри немного помолчал, о чём-то опять серьёзно задумавшись и, наконец, произнес: — Эта трость, наверное, волшебная, раз тебе стало лучше! — Да, — ухмыльнулась Реджина, — она именно такая. С волшебной силой. — А почему ты тогда грустная? Я заметил это ещё там, когда сидел с Руби, — и Генри кивнул в сторону своей «тёти». — Мне показалось, что тебе одиноко, и ты грустишь. Почему? Реджина отвела взгляд и вздохнула. Даже незнакомый маленький мальчик смог понять, что ей плохо, в то время как окружающие друзья и близкие проходили мимо с дежурными улыбками. Или всё дело было в чистоте детского восприятия и искренности, позволяющей читать людей как открытую книгу? А была ли Миллс вообще когда-нибудь маленькой девочкой, с таким незапятнанным взглядом, которым Генри ждал ответа? Наверняка была. Хотя сомнения одолевали. Ей казалось, что она растеряла все добрые воспоминания тех лет и увязла в жестокой, беспросветной рутине своей жизни, в которой было всего в избытке, и в то же время не было главного. — Мне тоже приходится играть в игру, где нужно притворяться, Генри, — ответила, наконец, она. — И тебе это нравится? — поджал губы мальчик. — Пфр…видимо, да. Я играю уже очень давно. — Поня-ятно. Твоя игра, наверное, лучше той, которую мне предложила мама. — Почему ты так думаешь? — Если ты играешь давно, то тебе точно нравится, иначе ты бы не играла, нельзя же делать то, что тебе не нравится, правда? — Генри улыбнулся и вдруг захлопал в ладоши, поймав за хвост какую-то гениальную мысль. — А давай с тобой поиграем в игру наоборот! — воодушевлённо закричал он. — Мы с мамой пытались играть, но у неё не получается. Это игра, где все говорят свои мысли вслух. Мы даже придумали ей название! Операция «Головоломка». — Генри, а тебе не пора возвращаться к Руби? — спросила Реджина как можно мягче. — Ну, давай сыгра-аем, — заныл мальчишка. — Вот о чём ты сейчас думаешь? Это будет весело! Миллс с сомнением приподняла бровь. Даже такая безобидная, казалось, игра вводила её в ступор. Это могло бы быть весело, безусловно: лопотать вслух всё, что взбредёт в голову и хохотать вместе с ребёнком над смешными мыслями, которые появляются в голове целым роем, только и успевай фасовать их по коробочкам. Это могло бы быть забавным времяпрепровождением и тренировкой фантазии для Генри, могло бы помочь наладить контакт с малышом, могло стать мостиком для Реджины, соединяющим её с людьми, да чем угодно. Но беда состояла в том, огромная беда, что ничего смешного и забавного в голове Миллс не наблюдалось, там даже не было элементарного доброго слова, которое можно было сказать какому-нибудь прохожему, или улыбки, появляющейся от мимолётного воспоминания. Она и Генри-то улыбалась с внутренним испугом и недоверием. И не могла она ответить ребёнку, что все её мысли только о том, как бы поскорей избавить себя от необходимости появляться в офисе, принимать делегации юристов, спорить со строителями, флиртовать с мэром, с целью добиться разрешения для своей стройки. Она думала о том, что смертельно устала от подруг, что её не интересуют дела сестры, да и жива ли она — это её тоже не заботило. Мама не звонила уже третий месяц, а может и полгода; Робин ушёл в работу, она ушла в работу, и никто из них не удивился бы, если бы однажды услышал в своей гостиной слово «адюльтер». Реджина думала о непрекращающейся боли в ноге, о попытке покушения на свою жизнь, об отце, покинувшем этот мир внезапно, не сказав о своей болезни и не попрощавшись; размышляла о скрытой агрессии и зависти членов Совета директоров, о том, что эта агрессия заполнила и её до краёв. А буквально пару минут назад пришла мысль, что, будь её воля, она сожгла бы все свои отели к чертям. Что из этого можно было рассказать ребёнку? Ничего. Только о том, как ей хочется слопать два гамбургера прямо сейчас и выпить чуть сладковатый латте, напиток тех, кто ничего не смыслит в кофе. И ни одного светлого побуждения внутри, ни грамма радости или весёлых искр, на которые так надеялся мальчик. Ни намёка, ни надежды на выход из тупика. — Прости, малыш, это очень сложная игра, — выдавила из себя Миллс. — Я не малыш. — Он не малыш, — одновременно произнесли Генри и подошедшая незаметно Эмма. — Ну, я побежал к Руби. Пока! — встрепенулся Генри. — Если мы с тобой больше не увидимся, то знай, ты классная, мне было интересно с тобой поболтать, и твоя трость выглядит очень круто. Я тоже такую хочу. — Пока, Генри. А трость тебе ни к чему. Слушай маму, и не разговаривай с незнакомцами, — помахала ему Миллс, игнорируя присевшую около неё Свон. — Хорошо, — протянул мальчик, покосившись на Эмму, — Но это ску-учно. — Беги, парень, твоя тётя собирается уходить, — подала голос Свон. — У меня через две недели день рождения, — шепнул Генри напоследок. — Приходи сюда, я принесу мно-ого конфет.