Увидеть свет

— Не жмёт? — Свон ещё раз проверила крепления на ноге и накрыла Реджину одеялом. — Нет, спасибо, — кивнула Миллс, устраиваясь удобней на подушке. — Не тошнит? — Мутит, и голова болит. Ноге стало легче, ортопед говорил, что этот механизм уменьшает болевой синдром и нагрузку, — признала Реджина. — И поэтому ты не носила его до этого? Мазохистские наклонности в анамнезе? — Не уходи… Оставалось только догадываться, чего стоило произнести эти два слова. Эмма чуть не попросила повторить их, усомнившись, не послышалось ли ей. Желаемое за действительное принять намного легче, чем нам кажется. Вот только от воображаемых вещей не хочется завернуть малознакомого человека в плед и гладить его по голове, это прерогатива реальности. — Этот завтрак наверняка такой цены, как моя двухмесячная зарплата, — буркнула она, потянувшись за поджаренным тостом с лососем. — Или такой, как эти нежно-розовые цветы… — добавила Локсли, чтобы перевести тему. Свон промолчала, лишь покачав головой. Кто знает, о чём размышляла искусствовед, наливая себе сок и стараясь выглядеть уверенной и расслабленной? Сомневаемся, что Эмма могла знать ответы. Это у Мулан оказалось всё просто, наверное, фотограф профессиональным взглядом сумела захватить что-то неуловимое в силуэтах девушек и запечатлеть это в статике кадра. А потом и вопросы все отпали, остались только сомнения и игра не по правилам. В этом покачивании головой было завуалировано бессилие. Или безысходность, назовите как нравится. Бессилие перед свершившейся близостью, перед пытающейся казаться акулой Реджиной, перед этим «не уходи». Невозможно было уйти после знакомства с вывернутым наизнанку миром. После взгляда на оголённую от безразличия и усталости жизнь. Реджина как будто говорила ей: «Да мне всё равно, смотри. Вот моя зависимость, мой брак, мои чёртовы деньги. Вот моя жизнь, давай поплюём на неё вместе, мне вообще до голубой звезды, начхать. К чёрту её!» Эмма понимала, что увидела лишь кусочек паззла, который ей показали за эти несколько встреч и вчерашний вечер, что настоящая картина скрыта плотным полотном от её встрявших глаз. Что делать дальше? Неясно. Как долго столб удержится вкопанным в землю? Недолго. Почва давно превратилась в отходную жижу, и расползалась под ногами. Зачем она впутала себя в опасную новеллу? Необъяснимо. Точно не в поисках адреналина. В поисках искупления? Но не опасности? А может это у Свон в анамнезе прятались мазохистские наклонности? — Поспи, — через несколько минут произнесла Эмма. — Я поеду в офис, — возразила Реджина без энтузиазма. — Не поедешь, — спокойно отреагировала Свон. — Не поеду… Локсли чувствовала то же бессилие, но по другому поводу. Ничего не хотелось. Вообще ничего. Все мыслительные потоки парализовало, тело еле ползло за самыми примитивными потребностями, каждый раз выкидывая новый сюрприз в виде галлюцинаций или постоянной тошноты. Ну и чувство вины всё-таки прошмыгнуло мимо охраны и стояло сейчас в дверях, поглядывая на Реджину с разочарованием. — Чего бы тебе хотелось? — Эмма как будто читала мысли. — Это теперь вопрос дня? — хмыкнула Локсли. — В твоём случае, да. — Захотелось поработать прислугой? Джинном, исполняющим желания хозяйки? — Неа, никогда не любила арабскую мифологию, — Свон продолжала невозмутимо жевать тосты, теперь уже с авокадо. — Мм-м, потрясный завтрак. Хочешь вина? Реджина не отвечала, она закрыла глаза и попыталась представить себя мягким желе, без костей, органов, мыслей и чувств. «Зачем? Зачем ты это сделала?» — но не все мысли соглашались превращаться в десерт. — Совсем ничего? — опять повторила Эмма. — Совсем… — А я хочу спать…выспаться, наконец. Четыре часа сна в сутки — это для бессмертных, а я ещё не достигла такого уровня. — Исчезнуть, раствориться на мелкие атомы, — каждый как будто говорил о своём. — Уже неплохо, — кивнула искусствовед. — Но это конечная цель. Давай начнём с начальной точки. Например, выспаться, — Эмма улыбнулась. — Ты можешь лечь и спать весь день, никто не выгонит тебя отсюда. — Но я хочу спать с тобой…в смысле, уснуть, расслабиться, набраться сил, забыть о работе, — Свон закончила жевать и повернулась к Реджине. — Откуда такое желание? — А тебе разве не хочется того же? — Нет. Только исчезнуть, — солгала она. — А вернуться в день, когда ещё не хотелось раствориться на атомы? — А в какой день хотелось бы вернуться тебе? — Локсли не желала уступать в «противостоянии». — В день, когда соседи вызвали полицию и меня забрали в участок для разбирательств. Точнее, днём ранее. До того, как вообще пришлось вызывать полицию, — спокойно отвечала Эмма. — После этого ты попала в тюрьму? — Ага, на восемь месяцев. Самые мучительные восемь месяцев в моей жизни. — По какому обвинению? — Реджина с интересом наблюдала за девушкой. — Причинение тяжёлого вреда здоровью человека, произведённое в целях защиты другого человека, — невесело выдохнула Свон. — Почему тебя не оправдали? — Не думаю, что перелом основания черепа можно как-то оправдать. Да и тот придурок пытался выехать на моём сиротском прошлом, убеждая суд, что я склонна неправильно оценивать обстановку и проявлять агрессию. Смягчающим обстоятельством при вынесении приговора оказался Генри. Именно его Эмма пыталась защитить от кулаков своего дружка. Годовалого малыша, невиновного ещё ни в чём, но уже почувствовавшего угрозу этого мира. Август в то время только-только вылез из опиумных притонов, продолжил учёбу, устроился на работу, и никак не ожидал, что сестрёнка окажется по ту сторону закона, оставив ему на попечение ребёнка. И если бы не помощь Киллиана, повстречавшегося Эмме на одном из семинаров по истории европейской живописи двумя годами ранее, то малыша-Генри ждала бы приёмная семья в другом конце страны, а Свон получила бы три года за свою «защитную» деятельность. Джонс добился минимального наказания для Эммы, у него имелись некоторые связи в юридической среде, похоже, что его родители были какими-то известными в Чикаго адвокатами, хоть сам Киллиан о них никогда не упоминал и старался избегать любых разговоров о семье. Восемь месяцев парни растили малыша самостоятельно. Эмма, только что окончившая колледж и планировавшая начать карьеру, переоделась в однотонную робу и начала выживание в федеральной тюрьме. Она ни за что не соглашалась забирать Генри к себе и воспитывать его в стенах колонии, несмотря на предложенную судом возможность. Август стал законным опекуном, они не разрешили социальной службе связываться с их родителями в Эванстоне. Киллиан и тут оказал ребятам неоценимую услугу, покрыв расходы на юристов и помощь в содержании Генри. Эмме было стыдно, очень стыдно, перед сыном, который к семи годам уже всё забыл, и помнит своё детство лишь в счастливых лучах смеха дяди Бута, строгих замечаниях дяди Килла и тёплых руках мамы, поначалу обнимавших его раз в неделю, а потом заполнивших каждую минуту каждого дня мягкими прикосновениями. Только Эмма ничего не забыла: соседку по камере, наркотики, неделю в лазарете после случайной потасовки, карцер трижды за восемь месяцев, общественные работы, встречи с Генри, братишкой и Киллианом. Об этом не хотелось говорить, да и вспоминать не хотелось, ведь сейчас жизнь выглядела совсем другой, чем несколько лет назад. — Что бы ты изменила, оказавшись в том моменте снова? — спросила Локсли чуть погодя.  — Я бы уехала, — Эмма встала, отодвинула столик с едой и внимательно посмотрела на Реджину. — Я бы сгребла все вещи, братишку и уехала в любой город, подальше от придурков, распускающих свои руки направо и налево. Нужно уезжать сразу, я отлично теперь это понимаю. Всегда. Не ждать следующего дня, инцидента, исправления, раскаяния, улучшения настроения или отношения к дорогим тебе людям. Промедление стóит жизни, или даже нескольких жизней. Об этом я узнала на своей шкуре. Ни одна минута жизни моих близких или меня не должна проходить в страхе или унижении из-за чьей-то низости и мерзкого поведения. Об этом я сожалею, что довела всё до тюрьмы… — Такая откровенность с незнакомцами, оскорбления и самоуверенное бесстрашие идёт в одном комплекте всегда? — Реджина пыталась разгадать секрет Свон, складывая кирпичики информации в таблицу в своей голове. — Я уже спрашивала, но так и не услышала ответа. Ты не боишься рассказывать всё о себе? — Нет. Тебе рассказывать не боюсь, — просто ответила Эмма. — Почему? — Ты мне ничего не сделаешь, — она улыбнулась. — Откуда уверенность? Информация в наше время главное оружие борьбы с людьми. — У меня есть козырь, — серьёзно произнесла искусствовед. — Да, есть…и не один, — Локсли удивил ответ, но она поняла сразу, о чём говорила Эмма. — Но ты никогда не воспользуешься им. — Самоуверенное бесстрашие? — Самоуверенное безразличие… — поправила Реджина, ухмыльнувшись. — Нет, в этот раз тебе не всё равно. Свон сняла джинсы, спортивный топ и, не раздумывая, залезла под одеяло. Ей не хотелось дальше пререкаться с Реджиной, ей хотелось её обнять, и уснуть в объятиях, не открывать глаз и не видеть ничего вокруг минимум до полудня, а лучше — до полуночи. — Я не помню того дня или события, которое дало начало этим мыслям… — проговорила Локсли, отвечая на пропущенный вопрос Эммы. — Я добилась всего на профессиональной арене, и, возможно, это стало толчком. Всё начинает казаться пустым и бессмысленным в определённый момент… — В какой именно момент? — Свон повернулась к ней лицом и протянула открытую ладонь, позволяя Реджине самой решить, что делать дальше. — В момент, когда ты добрался до вершины. Цель растворилась. Я шла к ней десять лет…а что делать дальше? — Локсли не торопилась отвечать на протянутый жест. — Как думаешь, что отличало Ренуара от сотен других художников? Почему сейчас мы сильнее заворожены его творчеством, чем даже его современники два столетия назад? — Расскажи мне, — Реджина тоже повернулась к Эмме, и, не сдерживая желание, взяла её за руку. — Его техника была проста, — начала искусствовед негромко, подвинувшись чуть ближе. — Он не стремился перерисовать кого-то, не гнался за признанием. Он обожал всех женщин, которые ему позировали. Он боготворил природу, говорил, что природу, как и живопись, может разрушить только пустота. Природа боится правильности, регулярности, нельзя подчинить её каким-то своим догматам, законсервировать в требования. Так и с нашей жизнью. Ренуар понял это, — Эмма сделала паузу. — На вопрос Матисса, почему он продолжает писать, несмотря на физические боли и достигнутое, художник отвечал, что страдания проходят, а красота остаётся. И он был совершенно счастлив, и уверен, что не умрёт, пока не закончит свой шедевр. Это и привлекает нас сегодняшних…способность видеть мир вот так, без эффектов и фильтров Инстаграма, красивым. Эмма недолго помолчала, рассматривая в глазах Реджины переливающиеся в свете дня точечки и линии, и подвинулась ещё ближе, сгребая её в объятия, сдерживая потоки своих мыслей и надеясь, что не ошиблась в прочтении мыслей Локсли. — Пожалуйста, Реджина, не пугайся… — Как Ренуар может помочь мне? — Локсли не сопротивлялась. — Ренуар говорит, что, когда у тебя много денег — становится смертельно скучно жить. Но я тебя не призываю разбрасывать купюры с балкона этого номера. Мы с ним намекаем, что нужно «путешествовать» не спеша, с остановками для отдыха. Ты спрашиваешь, что делать дальше? Идти дальше, Реджина. Это не конец. Начни с желаний. Маленьких. Они должны существовать, например, как твоя рука, которая хочет лежать там, где она сейчас лежит. Это нетрудно. Через пятнадцать минут они уснули. В лёгком аромате цветов, привычном шуме города, в спокойствии и тишине. Да, именно в тишине, несмотря на звуки ожившей «Великолепной мили». Локсли позабыла о ноге и тошноте, и ни разу не вспомнила о собрании в офисе, а Эмма провалилась в сон, о котором мечтала уже полгода.