Из бесформенной массы, непригодной плоти можно сделать требуемую машину
Мишель Фуко, «Надзирать и наказывать»
Настал день операции. Юнги предстояло идти на кочевников вместе с армией, во главе которой стоял королевский генерал Чон Чонгук. По данным разведки, чжурчжэни или дикари, как их было принято называть, базировались в ста ли от форпостов и, соответственно, границ; им предстояло продвинуться на северо-запад и встретить неприятелей на зарубе у реки Ялу. В это время Толстый со своей частью армии, менее тяжеловесной и по большей части крестьянской и пешей, отбивал сопротивление союзников мятежного семейства Соль внутри границ. Надо сказать, что окраина корейского государства в то время сильно проседала на северо-западе по сравнению с современными границами. Юнги помнил, что в ближайшие пару десятков лет граница будет отвоёвана у племён, а пока Север находился в постоянной угрозе набегов кочевников, не желавших подчиняться чосонской власти. Неудивительно, что Соль пошли на сделку с дьяволом и привлекли наёмников к восстанию. Местные ландшафты располагали к ближнему бою и затрудняли ход лошадей. Кочевники были отменными всадниками, поэтому нападение было необходимо образовать так, чтобы они оказались в лесистой местности, благо север был испещрен ущельями и скалами. В ином случае корейское войско бы ждали большие проблемы, так как основную часть Чонгуковой армии составляла пехота. Первыми отражали атаку наёмников лучники, следом неприятелей встречала пешая часть войска и лёгкая конница. Затем тяжёлой коннице чжурчжэней должны были противостоять облаченные в броню боевые отряды чосонской армии, но их было немного. Поэтому основной упор они делали на тактику изматывающего боя рассредоточенными отрядами, предложенную Мином. Войска собрались у подножья холма, на котором стоял форпост, и двинулись в путь на лошадях. Юнги держался рядом с Чонгуком, скачущим во главе войск. Их импровизированное командование сопровождали другие офицеры, командующие и кавалерией, и тяжелой конницей. Когда они подобрались к предполагаемому месту сражения, разбили лагерь. Кочевников в гости ожидали к рассвету. Когда зарево едва-едва начало пробираться через горизонт, войско уже было наготове. Принялись выжидать, пока авангард привлечёт дикарей к этой точке. Юнги приютился по правую руку от Чонгука на опушке леса. Чонгук продолжал сидеть на своей лошади и напряженно вглядывался в горизонт, а Мин спешился, потому что устал от ощущения лошадиной спины и седла под своей задницей. Он вздрогнул от голоса Чонгука, когда тот его окликнул — он с ним редко заговаривал, а когда звал, то преимущественно только за тем, чтобы сделать выговор. — Мы с тобой пойдём чуть погодя, когда будет раздроблен центр. Держись позади меня в бою, — дал наставление Чонгук. — Не бросайся на них. Они — искусные воины, даже когда не в степи, очень ожесточённые. — Вы тоже, генерал, им не уступаете, — отозвался Мин. Чонгук не стал ему ничего отвечать. Они уже обговаривали стратегию не раз. Не было принято, чтобы генералы бросались в самую гущу, но правила для Чонгука не писаны. Весь боевой настрой войска держался на нём одном. Комендант и высокое командование останутся поодаль и будут следить за ходом сражения, а также давать свои указания и менять тактику по ходу действий. Юнги вгляделся в горизонт, но противника всё ещё не было видно. Юнги собрал отросшие волосы в небольшой хвостик на затылке, чтобы они не лезли вперёд, отхлебнул воды из фляги и принялся выжидать дальше, но это дело ему быстро наскучило. — Я могу спросить? — получив кивок со стороны Чона, он отважился задать вопрос, терзавший его все эти недели. — В случае провала король казнит меня? — Не знаю, — Чонгук отвлёкся от созерцания горизонта и невесело усмехнулся. — Я оцениваю твой вклад как средний. Но со стратегией ты сильно помог. Не знаю, достаточно ли этого, чтобы «показать верность» Его Величеству. — Могло быть и хуже. Вы совсем не верите, что я могу быть полезен на поле боя, да? Чонгук не стал ему ничего отвечать, и Юнги чуть закатил глаза и собрался было уйти от него подальше, но генерал его остановил, ткнув ему в грудь своим мечом в ножнах. Похоже, Чонгуку стиль общения Мина совершенно не был близок: они оба будто постоянно находились в разных измерениях, и их слова не достигали ушей ни одного, ни другого. Юнги посмотрел снизу на него. Лошадь под Чоном шагнула вперёд, но он натянул поводья, и она послушно остановилась. С напряжением на лице он долгое время будто подбирал слова, а затем проговорил: — В твоих же интересах этого провала не допустить, — а затем, добавил, нахмурившись сильнее обычного: — Это всё какая-то шутка для тебя, лейтенант? — С чего это? — Юнги в непонимании уставился на Чона, который выглядел… Обиженным? Он совершенно не понимал его и решил, наконец, прояснить, что же между ними происходило. — Чем я заслужил ваше отношение ко мне, генерал? — Ты думаешь, что ты лучше других. Чем, скажи мне? Ты такой же, как и все мы. Они впервые заговорили по существу. До сих пор не допускали между собой хоть сколько-нибудь осмысленного разговора вне чинов и военной лексики. Ранее Чонгук лишь бросал в его сторону странные реплики, Юнги отбивал атаку, и на этом борьба противоположных моралей оканчивалась. Юнги прежде не встречал людей настолько закрытых как Чон. Мин не имел обыкновения лезть в душу другим людям и наводить там свои порядки, но на Чон Чонгуке был флёр загадки и невыносимой тоски, поэтому он был ему интересен… Он хотел с ним сблизиться. Ему казалось, что он видел в Чонгуке себя несколькими годами ранее, но пока Чонгук был закрыт, он не мог сказать точно. Быть рядом с ним денно и нощно, но не понимать, что в голове у этого человека, — Юнги такой расклад не устраивал. И вот теперь, кажется, он понял, что Чонгук был о нём извращённого мнения. Как это обычно бывает, самые важные откровения случаются на поле боя, в преддверии битвы не на жизнь, а на смерть. «Лучше других»? Разве Мин хоть раз давал повод думать о себе подобным образом? — Я не думаю, что я чем-то лучше, — возразил Юнги. — Ладно, — Чонгук отнял свой меч и отвернулся от него. Юнги встал перед его лошадью, удержал её за морду, погладив её, и уставился на Чонгука, не желая опять прекращать этого разговора. — Нет, скажите мне. Я не совсем понимаю… Чон сам посмотрел на него с непониманием. — Забудь, — бросил Чон и пошёл к коменданту что-то обсуждать.***
Вскоре вражеская армия показалась на горизонте. У Мина поджилки затряслись, когда он услышал топот копыт… Как на самых масштабных полотнах живописцев-баталистов, неумолимая конница неслась на них на всех порах, взбивая снежную грязь брызгами. С каждой минутой они становились всё ближе, и казалось, будто рой тяжеловооруженных мечами и копьями маньчжуров и не собирался останавливаться перед ними. Юнги чувствовал трепет, сходный с тем, что ощущает человек, на которого надвигается цунами. На пару минут он задержался у своего коня, завороженный этим зрелищем, этой инфернальной силой. Подобное он чувствовал перед началом крупных операций в войне против Севера. Только в этот раз вместо танков и бронетранспортеров перед собой он видел чистую людскую ярость, гром железной брони и галоп взмыленных лошадей, натренированных не бояться ни копья, ни какого-то иного орудия, направленного на них. Как же они выстоят перед этой силой? — Мин Юнги! — послышался голос Чона сзади. Юнги нашёл себя среди авангарда, не тех отрядов, не там, где ему было положено находиться. Он засмотрелся на эту впечатляющую картину и упустил момент формирования войск. Он вскочил на лошадь и спешно направился к Чонгуку. Они встали впереди тяжёлых отрядов, в конце центрального фланга лёгкой конницы. — До последнего! Не допустить их соединения с Соль. Иначе нами будут править дикари. Авангард — наготове, — давал Чонгук последние наставления офицерам, проезжаясь меж стройных рядов. По сигнальному огню выпустили стрелы. Их град в изобилии обсыпал врага. Немного погодя, когда чжурчжени были от них в опасной близости, передовые отряды ринулись в бой. Наготове уже была тяжёлая конница. Кочевники перешли реку вброд — в этом месте был её перекат; произошло столкновение. Юнги, наблюдавший за этим, нехотя вспомнил все свои битвы. В июле 1950 года Северная Корея неожиданно напала на его страну; с оснащением войска было настолько худо, что против новых советских танков они могли противопоставить пехоту и весьма ограниченное число тяжелых орудий. На их стороне совсем не было танков до того, как вступили силы ООН. И даже после этого каждый бой выглядел, как последний. Возможно, магия Севера, возможно, случайное совпадение в истории, но, как и тогда, враг с северной стороны был беспощаден. Но даже при всём при этом… Юнги выживал под пулями и снарядами, авиаударами, бомбардировками с винтовкой наперевес, с одним ножом, когда кончались патроны. На его глазах людей разрывало на куски. И этот малец, который не видел в своей жизни ничего страшнее топора считает, что он ни на что не способен? Тяжёлая конница сломала копья. Выжившие после таранного удара кружили по полю и добивали друг друга, а свежая конница вступила в сражение, помогая товарищам. Юнги от мыслей, от атмосферы, о которой он забыл на добрые полгода, откровенно захлестнула ярость — он рванул вслед за Чонгуком, когда тот бросился в гущу. Генерал Чон сам изменился до неузнаваемости в битве. Он был чистая эмоция, обнажённая ярость; устрашал одним своим видом больше, чем десять тяжеловооруженных и облаченных в броню всадников противника. Он мчался, не видя преград, оставляя за собой сплошную полосу поражения, разрывал надвое формирование чжурчжэней. Чужие мечи и копья не задевали его; вместо этого его меч находил цель и колол, резал, рубил её на смерть. Юнги одним рывком вытянул меч из ножен и поддал пятками в стропах по бокам лошади. От его резких движений она поднялась на дыбы, но обученную лошадь ему быстро удалось приструнить. Сбоку на него неожиданно выскочил вражеский всадник с мечом, и Юнги впервые ощутил, каково это — когда твой меч пронзает человеческую плоть… В отличие от ножа, кровь не попадала на руки; неожиданно его этот факт поразил самым циничным образом. Он отбил атаку ещё одного кочевника. Тот был подбит: верхняя часть загорелого его лица была залита кровью, и чжурчжень не стал за ним гнаться, упав коленями в грязь. Юнги развернул лошадь, как вдруг на него бросился появившийся из неоткуда всадник в броне, с копьём, упущенный чосонской тяжёлой конницей из виду. У Мина промелькнула вся жизнь перед глазами, когда он увидел остриё копья, направленное ему меж бровей… Крепко сжав поводья, он завалился на бок и упал в грязь у копыт своей лошади, тут же взбесившейся и чуть не лязгнувшей его. Он неудачно упал, не выпуская из руки поводьев, и почувствовал резкую боль в левом плече. От болевого шока на мгновение он чуть не потерял сознание, но быстро пришёл в себя, поднявшись на одно колено, он зажал свой меч в руках и огляделся в поисках противника. Его рука продолжала функционировать — это было важнее всего. Противник проткнул своим копьём его лошадь, и она, издав оглушающий визг — не ржание, — вскочила на дыбы и чуть не придавила своей тушей Юнги. Он отскочил назад и, упав на спину, тут же выставил меч перед собой. Всадник с копьем не желал оставлять его. Он замахнулся, а Юнги каким-то чудом удалось сбить своим мечом траекторию его копья. Оно вонзилось в покрытую слякотью землю рядом с его головой. Юнги перекатился дальше от него и поднялся на ноги. Чосонский офицер в броне подбил его противника своим копьём. Так Юнги остался без лошади. Он огляделся вокруг себя; в эпицентре битвы сцеплялись свои и чужие; падали лошади, падали бездыханные тела противников и союзников. С топором на него понёсся наёмник без брони. Юнги был ловок и научен бороться с отчаянными недоучками, поэтому ещё прежде, чем тот замахнулся на него, Мин полоснул мечом поперёк его живота, ловя брызги крови на свои ладони. Он перехватил меч в двух руках поудобнее — тот то и дело норовил выскользнуть из покрытых грязью потных ладоней, — и бросился вперёд, помогая кому-то из своих, сцепившемуся с вражеским мечником. Мин заметил Чонгука неподалёку; каким-то образом он поймал его взгляд. Юнги видел на его лице это недовольство. Конечно, Мин остался без лошади — это усложняло задачу выжить в стократ… Но он не мог так просто оставить всё, что было у него. В небе со свистом пролетели стрелы. Их целый град был направлен на формирования, оставшиеся позади, у опушки, но у Юнги эти звуки вызвали нечто, запрятанное внутри. Он вдруг ощутил страх иной природы… Со дна воспоминаний наружу взошла паника. Свист стрел в его голове отдавал визжащими звуками, с которыми с бомбардировщиков на землю падали опасные снаряды. Он едва успел заметить, как с мечом на него бежит наёмник. Опытный боец; Юнги придётся постараться, чтобы одолеть его. Он отбил один его удар, другой, десятый — он продолжал без устали пытаться зарубить его. Мин держал оборону, но неудачно оступился на грязи и не смог уберечь ведущей руки — по ней полоснуло лезвие противника. Он прошипел обозлённо, болезненно, и резким рывком ударил противника с ноги в живот. Сапогом придавил его лезвие к земле, чтобы тот больше не мог его пытаться проткнуть, но враг оказался подкованным в бою, и сам повалил его на землю. Сев сверху, он начал бить Мина по лицу, но он смог перевернуться вместе с чжурчженем и оказаться сверху. С животным гневом он принялся душить его голыми руками, скользкими, липкими от крови. — Чем вы занимаетесь?! — прокричал кто-то рядом по-корейски и сшиб Юнги ударом по плечу с наемника, а затем выверенным движением снёс голову с уже почти синего от удушья врага ударом сабли. Юнги кивком отблагодарил союзника и поднял из грязи своё оружие. Бросился вперёд, отбивая атаки; ему по укреплённой плотной кожей груди пришёлся удар кистеня, отбросивший его назад. Не сломал рёбра — и слава Богу; Юнги взмахом меча ослепил нападавшего и толкнул его ногой от себя прочь. Враги валили градом, и он начинал ужасно уставать. Когда недалеко от Мина прогремел взрыв — слабый, явно ни бомба, ни граната, ни снаряд БМП, а чёрт знает, что такое, его оглушило… Он отчётливее, чем до этого, услышал, как мимо него проносятся пули; как кричат северокорейские солдаты, как матерятся американцы и стонут от разрывных снарядов и беспомощно дёргают культями и разорванными конечностями его сослуживцы. Как О Мунсэ в его дрожащих от ужаса руках после автоматной очереди в грудь стремительно покидает жизнь и блеск глаз, как Юнги под пальбой тащит на себе до окопа Джихёна, которого тогда нехило приложило взрывной волной от гранаты. Мин схватился окровавленными руками за свою голову, сдавливая её, и взревел, опускаясь к земле. Страшно, было так страшно — в голове всё смешалось, он забыл, кто он таков, и где он, только первобытный ужас был в глазах в данный момент; он потерял контроль над телом, не видел ничего из того, что происходило вокруг — кровавая бойня чонсонцев с чжурчженями в его голове выглядела, как Корейская война. На обочине сознания он понял, что кто-то перехватил его поперёк груди — в центре отдало болью после удара кистенем, и он закашлялся; начал хватать ртом воздух, но кислород не достигал его лёгких. Тело ослабевало, а звуки бомбардировки в ушах утихали, словно он уходил под воду всё глубже и глубже.***
Чимин сидел на постели с опустошённой чашей с лечебным отваром в руках, когда в комнату ворвался его друг, которого он уже давно ждал. Они встретились с ним глазами, и Тэхён впал в видимый ступор от его тленного вида. Он неторопливо присел рядом с футоном, ожидая, пока Чимин сам ему что-то скажет. — Привет… — его голос был слаб. Заговорив, он тут же закашлялся. — Чимин-а, — Тэхён сочувственно поджал губы и возвёл брови, — ну как ты? — спросил он после того, как кашель со стороны Чимина утих. — Всё так же, — Пак прикрыл глаза и прохрипел, пытаясь вдохнуть через рот больше воздуха. Тэхён забрал из его рук чашу и отставил её в сторону. — Не говори без нужды, — начал Ким. — За тебя все вступились… Тебя не осудят, я в это верю. Ты только поправляйся, пожалуйста. — Это пока неважно, — осторожно ложась на спину, сказал Чимин. — Я много о чём думал… Мне стыдно, что я… Вас заставил… — Чимин-а, — Тэхён взял его ладони в свои руки и легонько сжал, заглянул другу в глаза, — не волнуйся. Всё хорошо. Всё будет хорошо, — он замолк и какое-то время сидел тихо, вслушиваясь в тяжёлое дыхание своего друга. — Пару дней назад было собрание во дворце. Все тебе передавали пожелания здоровья. Кронпринц волнуется… Хочешь, я тебе расскажу, что мы делали? — уловив кивок со стороны Чимина, Тэхён начал свой рассказ. Он поведал ему, что кронпринц желает организовать небольшую постановку для Лунного Нового года, но так как времени до праздника осталось совсем немного, они решили выступать только перед людьми во дворце. Художники подготовят декорации, музыканты и певцы исполнят оригинальные музыку и песни, сочинённые поэтами, а танцоры покажут движения под эти слова. К ним пришли Ким Сокджин и Её Величество, они предложили тему номера — любовь… У Чимина на его словах на лице проявилась ироничная ухмылка, сменившаяся гримасой боли из-за рези в горле. Любовь… Знают ли все эти люди о том, что это такое? Поймёт ли король, который будет смотреть их номер, о чём вообще идёт речь? Он не думал, что Его Величеству ведомо подобное чувство. Братоубийца, тиран, — Пак думал, что даже был бы он здоров, не стал бы выступать перед ним с этим номером, только если бы в своём танце под финальный аккорд не пустил бы ему стрелу в сердце… Неудивительно, что король водил тесную дружбу с господином Кимом, взявшим на себя роль палача Чимина. Он вновь вспомнил о Юнги и своём вчерашнем сне. Старший, сам не ведая того, нанёс ему отрезвляющую пощёчину… Чимин обнаружил в себе былое желание отомстить, что он, казалось, похоронил в себе. Если весь мир против него, значит он будет бороться. Назло и до последнего вдоха. Снова в его груди из пепла восстала огнём эта ярость и ненависть ко всему сущему. Другая сторона любви — эта ненависть. Чимин познал оба этих чувства… Ежели Юнги его не захочет таким, как он и думал раньше, тогда его красное солнце сгорит дотла. До тех пор он постарается не сдохнуть, как собака под забором, от чёрной желчи под рёбрами. — Новостей с фронта нет, снова поднялись бури, и письма не ходят… — продолжал Тэхён, но Чимин слушал его вполуха. Он отчётливо понимал, что его бросает из одной крайности в другую. Ему не нужен был взгляд со стороны, чтобы это осознать, ведь он не первый год пытается глушить эти эмоциональные качели то усердной работой, то алкоголем. Его заставил задуматься обо всём этом не только сон с Мин Юнги, но и слова Сокджина. Кажется, в этом жестоком мире философия, которой его старательно обучал артист, — единственное, что не позволит окончательно свихнуться. Отпустить всё сущее он ещё не был готов, но, наконец, найдя смысл в доселе казавшейся ему вздором болтовне, прислушался. Болезнь привела его к этому катарсису. Тэхён с собой принёс ему много подарков. Корни женьшеня, дорогущий гриб чага — всё для здоровья. Вкусные фрукты и соленья Бэксун, новый шарфик… После того, как он ушёл, Пака навестил доктор. Если Тэхён напомнил Чимину, что он ещё жив, и мир вокруг и люди в нём не сбавляют хода, то доктор напомнил о серьёзности его положения. Как ни старался он смягчить свой тон, Чимину он прямо сказал, что тот доходит. Предложил отправить его в госпиталь… В это время в госпиталях людей оставляли, чтобы те своей приближающейся смертью не отравляли энергетику дома, потому что после того, как те умирали, требовалось немало денег, чтобы очистить помещения — шаманы дорого брали за это дело. Хваюн, конечно, категорически отказалась куда-то его отправлять, хотя сама недавно хотела звать шамана для ритуала сопровождения его в иной мир… Может быть увидела, как в глазах господина зажёгся слабый огонёк жизни, а может испугалась того, что из разряда гипотез и предложений это перешло в реальную возможность. Чимин рассердился на доктора за чрезмерную откровенность и игнорировал его последующие вопросы. Тот снова его исколол иглами, тщетно попытавшись воскресить его тленное тело, подержал их с полчаса и ушёл. Чимин упрямо отмахнулся от Хваюн, которая его начала укрывать одеялами и готовить ко сну, и встал коленями на футон, а после, опираясь о протянувшую к нему руки служанку, поднялся на ноги. Пошёл неуверенным шагом к тазику с водой, что стоял на одном из сундуков, умылся и уставился на своё посеревшее лицо в небольшое зеркальце, стоявшее там же. В мутной, холодной поверхности зеркала он видел живой труп… Таким видом только детей пугать. От красок на лице — лишь уголь бровей и воспалённая краснота век блестящих болезненно глаз. Он не может так просто умереть и бросить всё… Не бывать этому. Он проходил все стадии принятия в обратном порядке. Настал черёёд гневаться. На людей и судьбу. Зеркало полетело на пол, осколками разлетелось по комнате. Хваюн подскочила к нему и схватила его руки, осмотрела их на предмет повреждений, а затем, ощутив жар его кожи, потянулась ко лбу. Его вновь лихорадило. — Господин Пак… Ложитесь в постель, прошу вас, — увещевала его девушка, но Пак её не слушал. Он скривил лицо от боли и подступающего к горлу тлетворного яда ярости, охватывающей всё его существо. Задышал надрывно, хватая ртом воздух, которого ему критически не хватало. Так некстати эта болезнь и этот господин Ким объединились, чтобы сжить его со свету, пока он ещё не познал всей радости близости с Юнги, признания творческих свершений, сладости мести… Он рухнул в объятия Хваюн, и та, не сумев его удержать, осела вместе с ним на пол. Одежда уберегла кожу от осколков зеркала, но не обнажённые ступни. Чимин провалился в состояние полубреда, от жара на его лице проявился цвет. Испарина покрыла лоб, и выбившиеся из косы пряди волос быстро пристали к нему и по краям увлажнившихся щёк. Хваюн с большим трудом ему помогла добраться до футона, куда он и рухнул без сил, окончательно отпуская себя.***
Через день он, наконец, почувствовал облегчение. Его больше не бросало в лихорадку, ночь он провёл спокойнее, просыпаясь от кашля не так часто, как в предыдущие дни. Период ремиссии в непрерывной агонии последних нескольких дней вызывал подозрение не только у них с Хваюн, но и у врача… Для тяжелобольных такое было возможным в преддверии неминуемой смерти. Но хрипы в груди у Чимина уменьшились, и врач сделал вывод, что Пак всё-таки может пойти на поправку. Увеличил ему дозу отваров, дал-таки смесь мышьяка для облегчения боли и кашля. Чимин после утреннего визита врача задремал, но его отдых прервал неожиданный визитёр. Хваюн показалась в проёме с опущенной головой. Она отошла в сторону, пропуская отца Намджуна в комнату, и зашла следом, осторожно прикрывая дверь. Чимин, лежавший на боку ко входу лицом, увидел его ноги и осторожно поднял глаза к верху, наблюдая, наконец, и лицо его палача. Он не знал, как ему реагировать на появление господина Кима. Он лишь беззвучно рассмеялся, возвёл глаза к потолку, а затем скрутился на постели в кашле. — Что стоишь? Оставь нас, — развернувшись к Хваюн, приказал господин Ким. Она нахмурилась и посмотрела на Чимина, будто спрашивая, стоит ли ей уйти или лучше будет не оставлять его наедине с этим человеком. — Можешь выйти, — прохрипел Чимин, откашлявшись, и лёг на постели на спину. Господин Ким прошёлся по комнате и сел рядом с Чиминовой постелью. Пак посмотрел на него, изогнув бровь, и вздёрнул подбородок. На лице господина Кима было полное презрения выражение. По его виду было понятно, что тот не хотел смотреть ни на мертвецкую бледность бывшего воспитанника, ни на бедняцкую обстановку его жилища. Кроме того, в комнате стоял стойкий запах лекарств и крови, да и Чимин уже много дней не принимал полноценную ванну… — Твоя служанка точно так же, как и ты, не знает никаких правил приличия. Ты должен её обучить, — начал после недолгой паузы Ким. — Вы пришли, чтобы поучать меня ведению хозяйства? — спросил Пак. Он вдруг ощутил такую лёгкость от осознания того, что теперь может не церемониться с этим человеком, что его губы непроизвольно скривились в ироничной ухмылке. Он посмотрел в глаза господина Кима без былого страха. — Я пришёл, чтобы просить у тебя прощения, — сказал Ким. У Чимина от удивления брови взметнулись вверх. Он привстал на локтях, отчего одеяло сползло и обнажило грудь, видневшуюся из-под развязанной рубахи. Вся грудь у него была в мази, оставившей рыжеватый оттенок на коже, и она резко пахла. — Вы осмелились прийти просить прощения у умирающего? — с сухих губ сорвался смешок. — Мне нужно твоё прощение, — Ким отвернул от него своё лицо и уставился на жёлтую бумагу, закрывавшую оконный проём. — Ах, вам нужно, — кашлянув раз, Чимин затылком упал на подушку, а когда господин Ким спешно прижал платок к своему лицу, засмеялся. — Не удалась ваша афёра? — Мальчишка! — раздражённо бросил господин Ким. — Как ты смеешь так говорить со мной? Я пришёл! К тебе, сюда! — отняв резким движением платок от своего лица, чуть не подскакивая на месте, взмахнул он сжатыми в кулаки руками. Он привстал и нагнулся над Паком. — Думаете, мне уже что-то страшно? — глядя ему в глаза, торопливо прошептал Чимин. — Хуже вы мне уже не сделаете, — а вот вам ещё жить с этим пятном… Небесный царь, вы даже прощения просить нормально не можете. Собрал слюну вперемешку с мокротой во рту… Осталось только решиться выплюнуть её в лицо человеку, который многие годы пытался сжить его со свету. — Так ты меня простишь или нет, паршивец? — прошипел господин Ким, хватая Чимина за плечи. Смелость как рукой сняло. У Чимина сердце к горлу подобралось, и стук его отдавался в голове чётко-чётко. Он оробел, как только в голове пронеслись все картинки из жизни, в которой по указке господина Кима его неоднократно били палками до кровоподтеков даже за незначительные проступки, как приёмный отец прилюдно его унижал. Надел не такую заколку или пояс вызывающего цвета — удар по голове, рукам, ногам. В ход шли самые разные предметы: кулаки, локти, линейка, как-то раз даже деревянный пропуск во дворец, посуда. Употребил в общении слово простонародное или из диалекта, когда надо было «высокого» — поток нотаций и десять ударов розгами. Задержался в библиотеке после занятий — порка всех мест и урезанный рацион. Чай, который он не принимал из его рук. Отселение в отдельный дом в возрасте двенадцати лет. Стояние на коленях на рисе с очередным трактатом в руках в воспитательных целях. Эти липовые обвинения… И то, как он, видя Чимина при смерти, смел ещё ему предъявлять за то, что он не хочет его прощать. К чёрту эту сыновью почтительность, если отцы пытаются сжить своих детей со свету. — В гробу… В гробу видал я ваши извинения, — не так уверенно, как он хотел бы, проговорил, шипя, Пак, и бросил ему вызов одним взглядом. — Безродная шавка! Как ты смеешь так со мной говорить?! — вскричал господин Ким и занёс свою руку для удара. Чимин поднялся на локтях, но не сумев побороть робость, зажмурил глаза и замер в ожидании удара, как обычно и делал в свою бытность в его доме. Господин Ким, однако, памятуя, зачем он сюда пришёл, не стал бросаться с кулаками так сразу, но решил добить его своими словами. И он ещё надеялся на его прощение? — Как ноги раздвигать, так сразу, а как простить человека за его проступок? Да где твоя добродетельность, подонок?! — Давно вы лезете в чужую постель?! — не выдержав, вскрикнул Чимин. Господин Ким собрался его ударить, но Чимин его опередил, наконец, плюнув ему в лицо. Министр с остервенением отёр своё лицо, а затем отбросил его одеяло и, схватив его за колени, резко потянул обессиленного болезнью парня, подминая его под себя. Чимин оторопел от ужаса и принялся хватать ртом воздух, который со свистом при каждом вдохе не достигал его груди. В голове всплыло воспоминание из детства. Сальные прикосновения к сокровенным местам на теле. Подчинение уязвимого разума воле насильника. Неужели ему снова придётся убивать? В таком состоянии он точно не мог этого сделать — всё тело ослабело; он понимал, что не сможет дать отпора господину Киму, а всё его сопротивление выглядело настолько жалко, не чиня почти никаких препятствий вознамерившемуся сделать с ним нечто страшное Киму. — Я покажу тебе! — закричал он, отбивая руки Чимина, которыми он тщетно пытался оттолкнуть приёмного отца от себя и не дать стянуть с него одежду. Он крепко зажмурил глаза, пытаясь убежать от ужасающей реальности, и отвернулся от него, но господин Ким взял его лицо одной рукой, больно сжимая щёки, и заставил посмотреть на себя. Паку совершенно перестало хватать воздуха, а когда господин Ким сжал его рот, он начал чувствовать, что теряет сознание: в глазах начало темнеть, а его руки, потеряв всякую силу, упали на постель. Он не мог больше сжимать колени, вновь превратившись в безвольную куклу, и господин Ким, наконец, смог осуществить задуманное. С уст Чимина сорвался всхлип, когда он почувствовал, как, путаясь рукой в тканях, Ким сдернул с его бёдер штаны и грубо вцепился пальцами в его оголенную ягодицу. — Пошёл вон, — услышал он на краю сознания твердый голос Хваюн. Она никогда не говорила так при нём… Раскрыв глаза, он увидел, как она возвышалась над ними с коротким мечом, лезвие которого в опасной близости было приставлено к горлу господина Кима. Когда тот убрал руки от его лица, Чимин смог вобрать в рот воздух. Он резко закашлялся и перевернулся на живот, принявшись отползать по постели дальше от Кима. Сердце в груди бешено стучало, он загнанно дышал, а кашель раздирал горло, но он мог слышать, как, шипя, господин Ким встаёт с пола и медленно выходит прочь под прицелом меча Хваюн. Как только дверь за ним с грохотом (от которого Пак вздрогнул) закрылась, он услышал звук, с которым Хваюн погрузила меч в ножны. Она отложила оружие на стол и присела на пол перед футоном. Чимин уткнулся лицом в сгиб своего локтя, заходясь разрывающим грудную клетку плачем. — Простите, я не должна была его пускать… — проговорила тихо Хваюн своим нежным девичьим, нет, — материнским голосом. И она, и Чимин понимали, что не пускать его она не могла. Она была просто служанкой, не рабыней, но и не кем-то, кто мог отказать высокопоставленному человеку. Хваюн не стала его трогать, только сидела рядом, не произнося ни звука. Она могла поплатиться жизнью за то, что сделала, чтобы его спасти. Чимин принялся колотить постель то кулаком, то раскрытой ладонью… Ну почему он оказался таким слабаком? Да, болезнь, но он откровенно испугался его. Через несколько долгих минут он сам перевернулся на спину, ложась поперёк футона. Он уложил ладони на свою тяжело вздымающуюся грудь и устремил взгляд в потолок, а потом тихо заговорил. Настолько тихо, что Хваюн пришлось сесть на постель рядом с ним, чтобы слышать его. — То же самое было со мной в детстве… Меня пытались убить… И трогали… Но меня спас хён. А потом мне самому пришлось… — Не надо, — прошептала она, видя, как тяжело стало говорить Чимину об этом, хоть он и решился зачем-то на откровение. Она положила свою маленькую тёплую ладонь ему на руки и осторожно огладила их. — Могу я попросить тебя сегодня поспать со мной? — переведя взгляд с потолка на её лицо, попросил он. — Конечно. Чимин скривил лицо и вновь зашёлся плачем, отворачиваясь от девушки. Грудь раздирало от слёз, от чёрной желчи, от душевной боли, ставшей абсолютно невыносимой. Он скрутился на постели и поджал к себе колени. Он не был здоров ни телом, ни духом, он не желал в этой жизни опасно-горького-ничего, желал лишь того, что могло бы окончательно его уничтожить, чтобы больше никогда он не испытывал того, что испытал за эти месяцы… Окончательно и бесповоротно он оставил все иллюзии. Для него этот мир — потерян, и он в нём — лишь логическое продолжение этой гнили, из которой соткана ткань вселенной. Продолжая рыдать на износе собственных возможностей, он ощутил, как, покалывая снизу ребёр, из желудка к горлу подступает горькая масса, отдающая лечебным отваром и немного смесью, с которой ему дали мышьяк. Он развернулся на постели, распластываясь на животе. Вспененная рвота пролилась на пол рядом с футоном.