Если вы когда-либо спросите себя: «Какой вообще смысл жить?» — будь вы студентом, барменом или кем бы то ни было, — вы ответите: «Никакого смысла. Если бы меня вообще не было или если бы все на свете мне было безразлично, это не имело бы никакого значения. Но я существую, и кое-что меня волнует. Только и всего. Это все, что можно сказать».
Томас Нагель, «Что все это значит? Очень краткое введение в философию»
— Господь всемогущий, её зарезали! Девушки и женщины наперебой охали, кто-то плакал, кто-то кричал… Зрелище было ужасное. В борделе в Мунчхоне клиент прирезал очередную проститутку. На железной кровати, в луже собственной крови лежала женщина с перерезанным горлом, расставленными ногами и задранным до груди неглиже. Запах стоял ужасный — долго находиться в комнате было невозможно, поэтому очевидцы быстро сбегали и жались к стенам тёмного коридора, переживая горе. Сокджину было восемь лет, а на дворе — 1933-й. С рождения он жил с матерью в этой дыре. Хиленький порт в городке и всеобщая нищета по всему уезду. Кроме этого городка, он не видел в своей жизни ничего. В город иногда заезжали японские моряки, пользовавшиеся местными женщинами, и оставляли какие-никакие деньги, отчего жизнь была чуть лучше, чем ужасной. Сокджин уже третий год носил куртку с чужого плеча; она была непомерно огромной для ребёнка. Питался он не так плохо, как некоторые городские. Всё-таки в борделе у женщин были деньги, которые иногда можно было тратить не только на пропитание, алкоголь и опиум. О каком-то приличном воспитании ребёнка и речи быть не могло. В первые несколько лет своей жизни он мать не звал матерью, во-первых, потому что видел её нечасто: за ним присматривали все проститутки, жившие в доме, а во-вторых — Чхона была против того, чтобы он звал её матерью, так как не хотела, чтобы от неё отворачивались клиенты. Якобы рожавшая была уже не та… Ясное дело, что его рождение стало совершенной случайностью, а отцом мог быть кто угодно — хоть японец, хоть китаец, хоть местный завсегдатай из корейцев. Японский коллаборационист, герой сопротивления, запойный пьяница, случайно заехавший в их глушь богатей… Мать ему никогда не рассказывала о том, кто это мог быть, но его это и не волновало никогда. Сокджин затылком почувствовал резкий тычок, заставивший протянуть руку к пострадавшему месту. — Иди в комнату. Сокджин поднял голову и увидел Чхону, мать, давшую ему подзатыльник, чтобы он убирался. Она смотрела на труп с безразличием — вынужденным и выученным горьким опытом. В руке у неё тлела самокрутка из газетной бумаги. Сокджин угукнул тихонько, сморщил нос от запаха и от подступающих слёз. Развернувшись, побежал в их с матерью комнату, где залез под кровать. Он мог часами прятаться под кроватью. Играть в тряпичные куколки там, перекусывать рисовыми лепёшками, слушать радио, которое громко звучало из соседней комнаты или просто дремать. Иногда он утаскивал деревянные ложки с кухни и отбивал ими затейливый ритм в такт игравшей музыке. Там, в своём маленьком убежище, он чувствовал себя в безопасности. Радио играло и сейчас, только вместо любимой музыки Сокджина шла новостная передача. Чужие топот и плач не давали хорошо расслышать ведущего, но мальчик напряг слух, чтобы отвлечься от шокирующих событий. «… К сегодняшним новостям. Правительство Германии объявило о выходе страны из Лиги наций… Несогласные с решением, принятым в Женеве на Всемирной Конференции по сокращению и ограничению вооружений… Ранее в феврале этого года император санкционировал решение о выходе Японии из Лиги наций… Мы всецело поддерживаем антикоммунистическую линию нового германского правительства, заявил…» — Джин, — мать вошла в комнату и прикрыла дверь, а следом села на кровать и позвала его своим строгим голосом. Ким уже успел пролить слёзы над погибшей женщиной и успокоиться, а интерес к радиопередаче быстро пропал. Утерев остатки слёз, он выполз из-под кровати и сел на полу, поднимая осторожный взгляд на мать. Чхона была очень красивой женщиной: высокой, стройной, с манящим взглядом. Она при любых обстоятельствах следила за собой и делала укладки на западный манер. У неё было всего два платья и одна шляпка, но она каждый раз старалась как-то повязать шарфик по-новому или вообще перешивала свои платья в соответствии с меняющейся модой. Сокджину она отдавала свои платки, чтобы он не мёрз в холодное время, и даже умудрялась покупать ему сладкое раз в месяц. Несмотря на то, что часто она не скрывала своего презрения к нему, она заботилась о ребёнке в силу финансовых и эмоциональных возможностей. Сокджин был доволен своей жизнью. Он питал к ней чувство привязанности даже несмотря на то, что она совсем не любила его. — Да? — Мы уезжаем. У маленького Сокджина загорелись глаза. Он был доволен своей жизнью, но всегда хотел большего. Он часто заговаривал с мужиками с пристани — это было его второе любимое место после подкроватья. Мужики — моряки и пьяницы — много рассказывали мальчику о своих путешествиях. Море было таким красивым и блестящим, а люди с кораблей представлялись ему героями, бороздящими бескрайние просторы, путешествующими по всему миру… — Куда? — в нетерпении спросил он, поднимаясь с пола и плюхаясь на кровать рядом с мамой. Когда у неё не было клиентов, они спали на этой кровати вместе. Когда Чхона работала, Сокджин уходил, куда глаза глядят, часто — на ту же пристань. — В Хамгён, — ответила женщина, но, уловив непонимание на лице сына, пояснила: — Чуть Севернее. Будем жить там. Сокджин припрыгнул на кровати и радостно улыбнулся во все зубы. — Ура! После того как они переехали, радость и предвкушение перед путешествием сменились лёгким недовольством. Как оказалось, мать привезла его в шаманскую общину. Раньше мать пропадала ночами с клиентами, теперь же денно и нощно она занималась в ритуальных кругах, куда обязан был ходить и Сокджин. На кругах они почитали духов гор и морей, поклонялись артефактам прошлого, заготавливали лекарства и ходили в походы на медитации, позабыв о технологических достижениях двадцатого века. Он скучал по звукам радио, по которому крутили песни или рассказывали о новостях. Он тосковал по времени, проведённому на пристани, хоть он и скитался по побережью и просто общался с одинокими моряками там, или бегал с бездомными собаками. Здесь вся его жизнь была зарегламентирована. Походы в горы были единственной обязательной активностью в жизни общины, которая Сокджину нравилась. Но он довольно быстро нашёл занятие, которое было ему по душе. В общине ему начали давать образование. Учёба ему нравилась. Он быстро освоил алфавит и базовую арифметику, и перешёл к изучению иероглифов. Научившись читать, он мог проводить дни с газетами и брошюрами, редкими книгами, которые издавались на хангыле. Но наибольшее наслаждение начали приносить пение и игра на музыкальных инструментах. Полгода они прожили в этой общине, пока мать не собрала свои немногочисленные вещи вновь. Она хотела оставить маленького Сокджина в Хамгёне, но он слёзно умолял взять его с собой, потому что здесь ему не нравилось. Говорил, что будет готовить и убираться, не покладая рук. Что устроится на работу разносчиком газет или грузчиком и будет добывать деньги. Музыка и пение в общине доставляли удовольствие, но без матери он здесь оставаться совсем не хотел. С ней у него всегда было место, куда можно вернуться. В общине он ни с кем не общался хорошо кроме учителя, да и тот незадолго до задуманного мамой переезда отправился в «командировку». Члены общины тогда начали пропадать один за другим. На самом деле, он слышал от людей из ближайшей к общине деревни, что японцы сослали учителя и нескольких членов общины на каторгу на Докдо за «анархистскую деятельность», но Сокджин не знал, что это означало и где находился Докдо, но знал, что люди, которых настигла подобная судьба, больше никогда не возвращались. Чхона сначала отказала ему, но в итоге разрешила сыну отправиться за собой. Теперь он был предоставлен сам себе, хотя, впрочем, и ранее мать не проявляла к нему нежности, а лишь необходимую для его выживания заботу. Так они оказались в Чосоне 1397 года. Матери путём хитрости удалось устроиться служанкой в дом богатой семьи. Сокджин занимался там псами и помогал слугам с мелкими поручениями. Вскоре они смогли перебраться в Ханян, и мать нашла себе место в доме Мин, но через год они переехали вместе с господами в поместье семьи в Кэгёне, так как столицу государства перенесли туда. Сокджин воспринял путешествие с энтузиазмом и старался уделить каждую секунду изучению местного быта. Здесь люди жили как в общине, а многие были бедны как люди в его родном городе, но всё было так необычно и странно — люди не знали про самолёты и не слушали радио, вместо лампочек жгли свечи и говорили по-старинному. Он наконец-то отправился в путешествие! Да ещё и такое увлекательное, доселе представлявшееся невозможным. Ребёнка слуги ни во что не ставили в первом доме, а у Минов были куда более свободные нравы. Мальчик ещё давно научился не уделять внимания чужому мнению… Он не деньги, чтобы нравиться всем без исключения. Люди приходили и уходили, многие из них думали, что могут относиться к кому-то плохо и оставаться безнаказанными. Сокджин мстил помаленьку, то плюя в господский рис, то втихую подворовывая, чтобы на рынке сбыть продукты или мелкие безделушки и выручить взамен что-то ценное для себя. Так, например, он впервые купил себе игрушечный барабанчик с шариками на верёвочках. Понимание людской подлости ему пришло с молоком матери, а отвечать он выучился сам. В жизни для него важно было одно: выжить и иметь место, куда можно вернуться, крышу под головой. Он чувствовал себя выше многих, потому что знал то, чего не знали они. Ребёнок был мудрее седовласых старцев, и это быстро вскружило ему голову. Он понимал, что жизнь на псарне не для него, и он достоин большего. У Минов Сокджин по-прежнему занимался делами псарни, но слуг в доме было достаточно для того, чтобы у ребёнка было какое-то подобие нормального детства — ему не приходилось и днём, и ночью то бегать стирать на реку, то таскать воду, то разжигать очаг. В Кэгёне даже мать смягчилась и, кажется, в первый раз смогла себе позволить наслаждаться обыденной жизнью. Она работала травницей и подносила чай. Госпожа Сон, жена Мин Джэ, была болезненной женщиной со светлым, добрым лицом. Из-за болезни духа ей постоянно требовались травы и настойки, с чем и помогала Чхона. Сокджин тактично удерживал в себе предположения о действительной причине того, почему настроение матери в доме Мин существенно изменилось в лучшую сторону, но точно не знал, имела ли она связь с господином Мином или просто влюбилась в него как дура. Мин Джэ выглядел и вёл себя, как человек, верный своей жене и бесконечно её любящий. Всю свою жизнь он состоял в браке лишь с ней одной и не заводил себе наложниц.***
— Алфавит! Тебе на «т»! — Таксофон. — Хмм… Негатив! — Вантуз. — Зигмунд Фрейд! — воскликнул мальчик. — Это кто? Откуда ты знаешь такое? — Не знаю, по радио слышал, — Сокджин звонко засмеялся, взглянув сбоку на мать. У неё на лице было лёгкое подобие улыбки, что Сокджин видел довольно редко, но их игра в слова из будущего всегда вызывала у обоих радость. В такие моменты они будто действительно становились как мать и сын. Они иногда развлекали друг друга таким образом, вспоминая о своей жизни до того, как переместились в прошлое. — У тебя хорошая память, если ты запомнил, — ответила она, вышагивая дальше по тропке. — Далеко пойду? — игриво пнув камешек, лежавший на дорожке, спросил мальчик. — Далеко. Только не воруй, а то на тебя уже косо смотрят в доме…***
Через два года члены семьи Мин, жившие в кэгёнском дворце и только на летние месяцы остававшиеся в доме в Кэгёне, с концами вернулись в поместье. Вместе с ними были и Пак Чимин с Мин Юнги. С этими двоими Сокджина связывали особые отношения. Сокджин проследил за тем, как Пак Чимин стаптывает пыль во дворе, несясь за мячиком, как он нелепо запинается о собственные ноги и падает на землю, стирая ладони. Как заходится противным визгом, и его лицо искривляется в гримасе невыносимо наигранной боли. Ким огляделся по сторонам и не заметил никого из взрослых, перед которыми он бы мог устроить этот концерт, значит Чимин своим рёвом искал именно его внимания. Сокджин поднялся с насиженного места и неторопливо пошёл к Чимину, пока не остановился рядом, засунув руки в карманы. — Ну и чего ты плачешь? — скривив лицо от резких звуков, спросил он. — Больна-а… — захлёбываясь слезами, протянул мальчик. — Знаешь, если будешь плакать, прилетит самолёт и сбросит на тебя бомбу. — Что-о? — протянул Чимин, заламывая бровки. — Железная птичка укусит за бочок, и тогда ты даже кричать больше не сможешь, — Сокджин резко нагнулся к мальчику, заставляя того отшатнуться от испуга. — Эй! Сокджин развернулся и увидел, как к ним спешит Мин Юнги. Как смеряет его неприветливым взглядом, молча помогает Чимину подняться с земли и отводит его в дом, осматривая повреждённые ладошки, отряхивая халатик от налипшей пыли, больше не уделяя персоне Сокджина и капли внимания. Ким фыркнул, разворачиваясь, и пошёл в сторону сада. Избалованные господские дети не вызывали у него ничего, кроме раздражения. Они не знали ни искренней радости, добытой упорным трудом, ни настоящего горя… Относились к Сокджину, как к низшему только по праву рождения, хотя он вообще-то был их всех старше и умнее. Эти двое между собой были неразлучны, как сиамские близнецы. Абсолютная беспомощность. Последний год перед исчезновением Мин Юнги прошёл как по щелчку пальцев — настолько насыщенным на всякого рода события он был. Нападения, покушения, убийства… Последний день, когда в поместье Мин в Кэгёне пролилась кровь, Сокджин запомнил отчётливо и навсегда, ведь тогда круто поменялась и его жизнь, а мама оставила его одного. Она хотела «начать с чистого листа». Присутствие Сокджина в новой картине её мира не предусматривалось. Она выбрала другого. С тех пор у Кима не осталось никаких иллюзий, и он вступил в осознанную жизнь, перешагнув рубеж в одиннадцать лет. Господин Мин отправил его в дом кисен, там он разносил напитки и мыл полы, но вскоре сбежал в поисках лучшего для себя дела. Он решил развиваться как артист. Ушёл путешествовать с группой бродячих музыкантов по всей стране. Сменил несколько компаний. Заслужив доверие людей в последней труппе, сбежал с выручкой и поселился в Ханяне в публичном доме низшего класса, где играл на инструментах и пел пошлые песенки. Переезжал несколько раз, успел повидать всю изнанку общества. Когда Киму исполнилось семнадцать, совершенно случайно на него вышли люди из дома Мин и предложили перейти в дом кисен, теперь уже не в качестве обслуги, а артиста и управляющего. Так он и закрепился за этим местом, но и зарплата не удерживала его на одном месте. Он путешествовал, пользуясь своим положением, оброс связями с высокопоставленными людьми по всей Корее и через господина Мина вышел на королеву. Так он и стал служить ей, не теряя при этом в независимости. Он воспитал себя сам, прошёл этот тяжёлый путь и до сих пор находился в поисках собственного «я». Но он мог назвать себя счастливым человеком… Он жил, довольствуясь тем, что у него есть, ведь всё это он построил собственными руками. Обида на мать сохранялась, ведь он верил, что где-то глубоко внутри он не был ей безразличен. Ким был ей благодарен, ведь она привела его сюда. Всё остальное — заслуга его и только его. В детстве и юношестве он был уверен в своей уникальности, теперь же, когда ему стукнуло двадцать шесть, он почти избавился от этого подобия мании величия и наслаждался каждым днём, наблюдая жизнь… Ким Сокджин был максимально честен с собой и с этим миром, но не пускал наружу то, что другие могли бы использовать против него. Он выстроил вокруг себя крепостные стены с пьедесталом наверху, на который возвёл себя сам и сам же позволял себе сиять на нём ярко-ярко, укрепляя всеобщую любовь к его маске артиста. Слава и богатство не были для него самоцелью, скорее приятным дополнением к жизни и поводом для гордости. Власть была лишь инструментом. Люди, погрязшие в своих амбициях — марионетками… А их чувства — ниточками, держась за которые можно ими управлять. Ведь это интересно. Интересно, насколько далеко это может зайти. Воля, он верил, делает человека. Человек слабый стремится к признанию со стороны другой воли. Сломить волю — значит стать господином другого. А стремление к любви — лишь способ добиться признания со стороны… Сокджин получал признание в избытке, но не был лишён свободы воли. Королеве он служил лишь потому, что симпатизировал её целям и просто-напросто был заинтересован в том, к чему это может привести. Он не знал ни любви, ни привязанности, наслаждаясь независимостью, которой добивался всю жизнь. Он не знал морали, так как верил, что мораль эта создаётся внутри общностей, и служит объединяющим звеном для их членов. Сокджин не принадлежал ни к одной из этих групп. Он сам был для себя весь мир, а всё вокруг — декорации, и люди в них — что-то, что интересно препарировать и наблюдать их внутренность. Он верил в свою неуязвимость, но не боялся потерять что-то, ведь был в силах выстроить всё по новой.***
Труппа избранных деятелей искусств весь месяц усиленно репетировала постановку. Вскоре с Севера пришло известие о вызволении всех пленных, включая генерала Чон Чонгука. Столица с ликованием встретила и новость о захвате главы семейства Соль и наёмника Джэбэ. Войска возвращались домой. В этой связи труппа стала собираться почти каждый день и по нескольку часов они занимались подготовкой спектакля вместе с придворными музыкантами и певцами, художниками, костюмерами. Масштабы подготовки неожиданно разрослись до невиданных столице размеров, а король охотно поддержал это мероприятие, ведь победа над иноземными захватчиками и подавление бунта — важные события, которые непременно войдут в летопись корейского государства, а рядом с ними на многие века будет высечено имя Тхэджона. Чимин усиленно репетировал во дворце и дома, Хваюн ему активно помогала. С Хосоком работать было непросто. Казалось, порой он саботировал репетиции и намеренно вставлял Паку палки в колёса в совместных сценах, по своему усмотрению меняя сценарий, тщательно прописанный Ёном. Между ними нарастало очевидное для всех соперничество — оба из кожи вон лезли, чтобы затмить друг друга, а Сокджин ради собственного удовольствия только способствовал увеличению градуса напряжения, хваля и хая то одного, то другого. В свободное от тренировок время Чимин изводился мыслями о Юнги. Никакой информации о его нахождении по-прежнему не было, а день икс всё приближался. Он не хотел готовить себя к тому, что среди вернувшихся воинов не увидит одного-единственного. Он категорически отрицал, что Юнги может быть мёртв. Он ждал и скучал… Он верил, что с возвращением Юнги в его жизни всё встанет на свои места. Просто нужно немного потерпеть (и надрать Хосоку зад). За несколько дней до предполагаемого возвращения войск в Ханян труппа продолжала репетировать даже после того, как зашло солнце. Шёл седьмой час прогонов во всех декорациях, но пока без костюмов, потому что их ещё не успели подготовить. Сюжет постановки вращался вокруг легендарной истории любви лоланской принцессы, дочери короля Цуй Ли, выданной замуж за Ходона — принца-воина соперничающего с Лоланом древнего государства Когурё. Король китайского княжества Лолан Цуй Ли замышлял захватить Когурё с помощью чужеземных союзников. Ходон отправился на чужбину, чтобы договориться с Цуй Ли о мире, и лоланский король предложил отдать ему в жёны свою дочь. Принц Ходон и лоланская принцесса полюбили друг друга с первого же взгляда. Лоланское царство исстари защищали волшебный рожок и барабаны — как только враги объявлялись на границе, барабан начинал греметь, а рожок — гудеть. Так, лоланские воины всегда были предупреждены об угрозе; Лолан был непобедим. Принц поручил своей возлюбленной, лоланской принцессе испортить волшебные инструменты. Она проникла в оружейную, где мечом разрубила рожок и барабан, а следом известила об этом Ходона. Ходон пришёл к своему отцу Тэмусину и дал ему совет идти войной на Лолан, оставшийся без защиты музыкальных инструментов. Когда Лоланский царь узнал, что его дочь помогла когурёсцам, он убил её, а затем сдался армии Когурё.***
Чимина обернули тканью наподобие юбки и он, стоя на декорации горы на деревянной стремянке, заучивал текст песни с листочка в своих руках. — А-а, — прочистил он горло и следом пропел первую строчку. — Чуть выше, — проконсультировал его Ён. С другой стороны горы на стремянку взобрался Хосок с саблей в руке и в меховой шапке набекрень. Чимин с Хосоком переглянулись. Сокджин дал команду, и музыканты заиграли мелодию из последнего отделения спектакля. В нём лоланская принцесса и воин в последний раз признаются друг другу в любви, корейцы захватывают Лолан, а затем король убивает свою дочь за предательство и сдаётся. — О принцесса моего сердца! Предавшая родного отца во имя победы моей родины! — прокричал нараспев Хосок, взмахивая саблей. — Любовь моя! Как я могла! Ведь солнце светит ярко, и луна поёт! Я предана тебе! Не желаю я быть лоланской принцессой! Ведь король жесток и бесчеловечен! Ты доблестный воин, и только тебя я люблю и твой край, — вкладывая все свои актёрские способности, высоко пропел Чимин. — Теперь сцена, где вы держитесь за руки и восходит луна, — проинструктировал Ён, у которого за ухо было заткнуто перо фазана. Он осмотрелся вокруг и закричал: — Где луна?! — Секундочку, секундочку, — протараторил парнишка, отвечающий за декорации. Он потянул за верёвку, и подвешенная на балку над сценой картонная луна всплыла над горой. Хосок с Чимином поднялись на пару ступенек выше и взялись за руки. Чимин натянуто оскалился, а Хосок, видя его выражение лица, потянулся к нему с шутливым поцелуем, вытянув губы вперёд. Чимин от него отшатнулся; в этот момент он хотел толкнуть кронпринца с лестницы, но его поступок явно не был бы оценён. — Эй, хватит дурачиться! — послышался звонкий голос недовольной Сонкён. — Будет мне тут массовка указывать! — весело прокричал Хосок с высоты. — А если добавить поцелуй?! — восторженно отозвался Бэ Ён. — Да ни в жизнь! — прикрикнул Чимин. Сокджин, посмеиваясь, подошёл к Хосоку и помог ему спуститься. Хваюн оказалась рядом с Чимином, как только он сошёл со стремянки, и подала ему флягу с водой. Чимин принял из её рук воду и оглянулся на Сокджина с Хосоком. Ким задержал в ответ на нём свой долгий нечитаемый взгляд… А Чимин закрыл Хваюн своей фигурой. Пак держался отстранённо с Сокджином после их разговора в доме кисен. Авантюра со взяткой прошла гладко, комиссар получил второй транш. Чимин был в безопасности, но понимал, что на него теперь есть веский компромат. В руках у Сокджина было то, что потенциально могло его обрушить. С Кимом всегда приходилось держать ухо востро и нос по ветру, а в последнее время находиться рядом с ним было предельно неприятно. Кто такой был этот Ким Сокджин? Как он попал в дом Мин и как из простолюдина, слуги стал звездой национального масштаба? Большой политической фигурой… С такой властью в руках, которая многим госслужащим и не снилась. Чимину в последнее время часто вспоминались дни детства, а именно присутствие Джина в них. Он как будто вечно был где-то неподалёку, одно время Чимин даже боялся его, пока спустя пару лет они не начали общаться. Они отнюдь не были близки, но иногда могли перекинуться парой слов, и часто Чимин с интересом слушал истории старшего. За Кимом как будто никто не следил, Чимин даже не мог припомнить, были ли у него вообще родители. Он всегда ходил грязный, и от него характерно пахло собаками, а на голове был вечный бардак, так что сопоставить картинку с образом взрослого Сокджина, всегда одетого с иголочки, оказалось действительно непросто.***
Шестилетний Чимин закрыл тяжёлую дверь шкафа и уселся в угол, поджав коленки к груди. Щель между створками пропускала полоску света, падавшую на дно шкафа, разделяя Чимина и Юнги, усевшегося напротив. Зачем они первоначально прятались в шкафу, Чимин уже и не мог припомнить, но такое бывало и не раз. В полумраке они нашли глаза друг друга, и Чимин тихонько засмеялся, на что старший прижал пальчик к губам, призывая не шуметь, чтобы не выдать их убежища. — Хён, — почти беззвучно позвал Чимин Юнги. Чимин заёрзал. В тесноте встав на четвереньки и тихонько ойкнув после того, как ударился о стенку шкафа, мальчик подполз к Юнги и сел у того между ног, опираясь о его расставленные колени руками. — Хён, покажи, — начал просить он. Юнги надул губы и взяв его руку, потянул Чимина на себя. — Сначала ты покажи. — Ну покажи, я хочу ещё раз посмотреть, — протянул игриво Пак, забираясь рукой под ханбок старшему. Неожиданно для обоих дверцы шкафа раскрылись, и над мальчишками, замершими в недвусмысленной позе, восстал Джин. Чимин округлил глаза в испуге, ойкнув, и прижал руки к груди. Сокджин скривил лицо и бросил пренебрежительно: — Чем это вы занимаетесь? Молодого господина ищет её сиятельство, — обращаясь к Юнги. Юнги что-то недовольно пробурчал себе под нос и вылез из шкафа. Две пары глаз проводили его фигурку до дверей, а после Сокджин развернулся к Чимину и проговорил: — Отвратительно. — Это ты отвратительный, — прикрикнул Чимин. — Воняешь псиной! Чимин прикрыл глаза, разрывая с Кимом зрительный контакт, и ушёл со сцены. Он порядком устал за сегодняшний день. Хотелось принять горячую ванну и лечь спать, о чём он и известил Хваюн. Через несколько дней Юнги должен был вернуться. Он Чимину обещал. Если не вернётся, Пак будет его ненавидеть всю оставшуюся жизнь.***
Когда Чимин вошёл дом, и Хваюн помогала ему снять верхнюю одежду, к ним подошла Аран, тихо шаркая по паркету. — Господин Пак, — начала вкрадчиво старушка, — у вас гость, господин Ким Намджун. Чимин замер с лентами от широкополой шляпы между пальцев. Сердце пропустило удар, и он почувствовал лёгкую слабость в натруженных после танцев ногах. Намджун пришёл к убийце своего отца домой и хотел с ним о чём-то побеседовать, — Чимину это не было нужно, он предпочёл бы с Кимом больше никогда в жизни не пересекаться. Что ещё хуже — в памяти ещё были свежи его обвинения во лжи. Шляпа соскользнула с его макушки, Хваюн поймала её в свои руки. Чимин обменялся напряжёнными взглядами с девушкой. Прогнать Намджуна Чимин не мог, но намекнуть о том, что он ему не больно-то и рад — вполне, а ежели речь зайдёт о смерти министра, Чимин уйдёт в отрицание и всё равно постарается его выпроводить отсюда. Ничего лучше он придумать не смог, и, набрав воздуха в лёгкие, отворил двери в гостиную-столовую. Намджун, сидевший за столом, развернулся к нему. На Киме были белые траурные одежды. Чимин сглотнул и увёл свой взгляд, отворачиваясь, чтобы закрыть дверь. Намджун коротал время до возвращения хозяина дома за чашкой чая, поданной Аран. — Долго ждал? — спросил Чимин, направляясь к столу. — Порядком. — Репетиции, — коротко объяснился Чимин, присаживаясь рядом. Из темноты угла, потягиваясь, гордой походкой прошествовала Чалли. Несколько дней назад Тэхён привёз кошку Чимину, и она, кажется, уже успела полностью освоиться в новом доме. Пак зацепился взглядом за свою кошку как единственное живое существо, которое могло бы его спасти от неприятного разговора с Кимом. — Давно ты вернулся из Каннына? — Позавчера. Чимин краем глаза отметил, что у Намджуна под глазами залегли тёмные полукружья, сам он целиком выглядел очень измотанным, но это был Намджун — его родственник, каким он его помнил, к которому продолжал питать братские чувства несмотря ни на что. — Соболезную, — проговорил Пак. Намджун молча закивал. — Кто убил его? — спросил Ким хриплым шёпотом. У Чимина внутренности покрылись льдом; он не двигался и неосознанно задержал дыхание на какие-то секунды. — Я не знаю, — всё, на что его хватило. Со стороны Намджуна послышался недовольный, усталый вздох. — Почему ты спрашиваешь меня об этом? — Думал, ты можешь знать, — ответил Ким, поднимая взгляд к резным балкам под потолком. — Красивый дом. Интересно, откуда он взялся. Запахло жареным. Пак настороженно глянул на него сбоку и откинулся на спинку стула, складывая руки на груди. — Это моё наследство, которое господин Ким пытался присвоить. — Что ж, отец с тобой всегда был не вполне справедлив. Чимин шумно втянул носом воздух и прикусил щёку. «Не вполне справедлив»… Скорее просто несправедлив, но Чиминов поступок был ещё дальше от того, что называется справедливостью, хоть — он верил — министр и должен был умереть. Для блага всех, кто Чимину был дорог. — Я не держу на него зла. — Ты достаточно ему отомстил. Наверное, ты теперь счастлив. — Я не желал ему такого. Я не буду радоваться чужой смерти, — нахмурившись, ответил он. Намджун кашлянул в кулак, прочищая горло, чем заставил Чимина по максимуму напрячь все сигнальные системы. Но то, что последовало далее, остудило его. — Что ж, тогда я пойду. Намджун поднялся из-за стола. Чимин подорвался за ним следом. — Зачем ты пришёл, хённим? — Хотел увидеть своего троюродного брата. Убедиться, что с тобой всё хорошо… Убедился, — скользнув взглядом по интерьеру комнаты, сказал Ким и направился к дверям. Чимин замер. Пальцами коснувшись стола, нашёл в нём опору. Намджун остановился на пороге и, обернувшись, проговорил: — Кстати, на имя отца пришла новость. Мин Юнги жив. Наверное, это предполагалось для тебя. Когда Намджун скрылся за дверьми, Чимин обессиленно рухнул на стул и зарылся пальцами в волосы на голове. Только через пару секунд до него дошло сказанное Кимом. Юнги жив… Чимин хотел бы искренне порадоваться этой новости, но встреча с Намджуном окончательно выжала из него все соки и поселила в душе тяжёлый камень вины, тянущий его вниз. Чалли уселась на полу напротив и смотрела на него своими светящимися в темноте глазами, казалось, осуждающе. Аран вошла в гостиную с подносом. — Обед готов. Чай будете? — осторожно спросила служанка. — Соджу…***
— Рота подъём! Отечество в опасности! Юнги сквозь прикрытые веки в глаза ударил яркий свет, пришлось зажмуриться и попытаться закрыться руками и одеялом, но Чонгук его не желал оставить в покое. Он стянул с Мина одеяло и растолкал его ноги, подходя к ставням окна, у которого на своём футоне спал Мин. Он раскрыл их и впустил ещё больше света в комнату. — Сегодня мы будем в Ханяне, ты не рад? — Я бы хотел поспать… — неразборчиво забарахтел Юнги хриплым ото сна голосом. — Нет времени. Нужно конвоировать Джэбэ и Соль в тюрьму, потом дела в крепости. А потом, наконец, в Ханян, во дворец. — Зачем во дворец? — он кое-как сел на постели и отёр лицо руками. Впервые за несколько месяцев поспал в тепле и на мягкой постели, называется, а проснулся с таким чувством, будто его всю ночь трахали и били. — Праздник, — ответил ему бодро Чонгук. — В пизду праздник, я хочу домой, — кряхтя, он потянулся под звук хруста собственных позвонков. — Терпи, тебе там обязательно надо быть, ты ж теперь капитан. — Господи, я так скоро генералом стану… — Прости, место занято. — И чего ты такой весёлый? Чонгук промолчал, таинственно улыбнувшись, и пошёл прочь из комнаты. Юнги поборол в себе желание завалиться обратно спать и принялся собираться в путь. Из опорного пункта ханянский полк двинулся в сторону крепости Намхансансон. Там захваченное в полном составе семейство Соль и чжурчжэньских наёмников, включая Джэбэ, передали в руки местных надсмотрщиков в подземной тюрьме. Позднее силы гвардии должны были конвоировать в тюрьму в окрестностях Сеула, а следом — казнить. Публично или нет, предстояло решить Его Величеству. Весь обратный путь с Севера занял около трёх недель. За это время, несмотря на тяжёлые условия, рана Чонгука подзатянулась, а Юнги почти стал похож на былого себя. Только облупившиеся губы, рассеченная бровь, синяк на переносице да фиолетово-жёлтое пятно под глазом и на скуле напоминали об избиениях, которые он перенёс. На теле было больше синяков, и Юнги честно думал, что не хотел бы, чтобы Чимин видел его таким. Да и отец… Старый человек со слабым сердцем. Мин Джэ за всё это время уже не воспринимался, как незнакомый странный мужчина, который от отчаяния поверил в собственноручно выстроенную иллюзию. Новоиспечённый капитан был готов вслух назвать его отцом, кем он, собственно, являлся. Жизнь изменилась. Пора было начать жить с этой правдой и наладить связи со старой-новой роднёй. Юнги признавал, что в начале своего пути поступал с горяча: не хотел никого слушать, кроме самого себя, и неоднократно ранил своими словами и отца, и Чимина.***
Юнги с Чонгуком с большой радостью попарились в местной бане и сдали потрёпанную броню и мечи на ремонт или в утиль. Мину выдали парадную форму, в которой он должен был явиться сегодня во дворец на некое празднование. С большим нежеланием Мин принял в руки шляпу с пером и яркий камзольчик, и пошёл переодеваться. Дело уже близилось к вечеру, но Чонгук решил не ходить вокруг да около и опросить заключённых, чтобы было о чём доложить Его Величеству. Мин пошёл с ним, второй генерал так же присутствовал при допросе. Представители семьи Соль — отец, мать и их старший ребёнок ничего дельного не сказали, лишь молили их пощадить и передать государю слова раскаяния, а Джэбэ, принявший неизбежное, выложил всё, как на духу: сколько Соль ему заплатили и каков был их план. Местонахождение своих он не выдал, и про чжурчжэней вообще отказался говорить, но того, что он рассказал, и так было достаточно, чтобы вздёрнуть на виселице всех разом. Когда они уже покидали сырую и тёмную камеру, куда поместили главаря наёмников, Джэбэ окликнул Юнги. — Ишиха-ган, — усмехаясь, бросил он. Мин с Чоном замерли и пропустили второго генерала вперёд. Когда они остались наедине, Джэбэ сказал то, что, по-видимому, держал в себе уже долгое время. — Переведи, Ярха, — приказным тоном он кивнул в сторону Чонгука. Чону его тон не пришёлся по душе, и по челюсти закованного в колодки Джэбэ пришёлся удар генеральского сапога. Джэбэ сплюнул кровь и тихо рассмеялся, поднимая на них свой дерзкий взгляд. — Он сказал, что если ты нарушишь закон этих людей, сильно пожалеешь, — отходя от Джэбэ, с вызовом смотревшего на Чона и ухмылявшегося разбитыми окровавленными губами, перевёл он. — И что это за закон? — Не пытайся обмануть историю… Юнги вскинул брови и уложил руки на талию, вздыхая тяжело. Да он вроде и не собирался ничего менять, и не понял сперва, к чему это ведёт Джэбэ, но, немного подумав, кое о чём вспомнил. Ведь Мин Мирэ, возможно, нарушила естественный ход вещей? Она спасла Юнги от смерти, забрав его с собой, но жила и здравствовала по крайней мере те пятнадцать лет, на протяжении которых Мин искренне считал её своей матерью. В голове всё перемешалось, и причиной тому снова стали сказки Джэбэ об этих людях, других путешественниках. Были все основания полагать, что Джэбэ ему врёт, и Мин решил, что пока отложит эту мысль в долгий ящик. Больше говорить ни о чём с наёмником Мин не хотел. Вопрос был закрыт, хотя бы на данный момент. Сейчас он хотел лишь стряхнуть с себя весь пепел войны и поцеловать сладкие губы. — Мы задержались, — выдернул Чонгук его из задумчивости. — Пора идти. Юнги в последний раз бросил на Джэбэ свой напряжённый взгляд. — Ишиха-ган, подумай. Время есть, — напоследок сказал ему Джэбэ, а после дверь темницы за воинами закрылась. Они с Чонгуком и Толстым выехали из крепости в Ханян, во дворец. Юнги думал, что ещё немного, и он сможет вернуться домой. Прежде всего, к Чимину. Тому, кого он любил всю жизнь.***
Процесс перевоплощения Чимина занял более двух часов. Сперва накладывали грим: забелили лицо, выделили глаза розовато-алой тенью, подвели веки и акцентировали взмах бровей чёрным. Грим дополняли алые губы и красные кружочки по центру щёк, изображавшие румянец. Параллельно девушки работали над волосами. Чимин стойко переносил весь процесс, хотя во время плетения кос и кривился каждый раз, как одна из служанок по неосторожности слишком сильно тянула или цепляла волосы. В итоге на голове сотворили композицию из нескольких кос, уплотнённых шиньонами, с вплетенными в них яркими лентами и подвесками; часть волос не была собрана, часть — закреплена заколками на макушке. Венчала причёску сияющая золотом и драгоценными камнями диадема в форме половинки солнца, вокруг головы была обёрнута фероньерка из жемчуга с красным камушком на лбу. У висков к волосам прикрепили золотые цветки. Украшения каждый раз, как он двигал головой, бренчали и бросали блики на стены. Чимин в процессе перевоплощения пребывал в полной прострации. В груди он одновременно переживал трепет и от скорого воссоединения с Юнги, и страх перед выходом на сцену. Ему предстояло выступать перед всей королевской семьёй, гвардией, воинами ханянского полка и тучей знатных и чиновничьих лиц. Естественно, он боялся оплошать, особенно, если свидетелем его ошибкам будет сам Мин. Всё ещё подгрызали опасения о том, что Юнги не добрался до столицы живым. Если он не увидит его среди ровных рядов зрителей на трибуне, Чимин себя не сможет сдержать. — Я похож на ювелирную лавку, — разглядев в поверхности мутного зеркала блеск украшений, заключил Чимин и совсем скуксился, когда с причёской и макияжем было покончено. — Вы выглядите хорошо, — с мягкой улыбкой сообщила Хваюн. — Очень красиво. Чимин с обреченным вздохом поднялся с места и пошёл одеваться. Хваюн и несколько девиц облачали его в псевдокитайское платье для первого отделения спектакля. Нижняя юбка с цветочной вышивкой выглядывала из-под верхнего халата, пояс из ткани в тон облегал талию. Длинные рукава расширялись книзу и накрывали кончики пальцев. Полупрозрачный светлый шёлк укрывал плечи. — Чимин-а, — в гримёрку, тихо прикрыв дверь за собой, вероломно проник Тэхён в костюме лоланского царя — в здоровой короне и с приклеенной седой бородой. — Дружище, ты как тут? Скоро начинаем. Чимин нехотя промычал и чуть ослабил пояс на талии. Из гримёрки на трясущихся ногах он вышел в закулисье. — Ну что, принцесса? Зажжём? — появившийся сбоку Хосок щёлкнул пальцем по бренчащей подвеске, закреплённой в причёске Чимина. — Выглядишь неплохо, — присвистнул он. Пак на него хмуро глянул и не стал ничего отвечать, но не смог себе отказать в маленькой пакости и слегка задел кронпринца плечом, проходя мимо. Он встал сбоку занавеса и осторожно выглянул на сцену, залитую светом огненных чаш, на сотни зрителей перед ней. В поисках одного-единственного он нервно кусал губы и пытался унять дрожь в руках. Он никак не мог разглядеть Юнги, да и глаза были не настолько зоркими, и он почувствовал, как сдавливает горло от иррационального страха. — Тэхён-а, — обернулся он к как раз подошедшему к нему царю Цуй Ли, — Ты видишь Юнги? — У меня зрение плохое, Чимин-а. Естественно он там, куда он денется? — успокоил его друг. — И Чон этот должен быть там… Ох, снова его рожу видеть… Хорошо, что я курица слепая! — запричитал Тэхён и, взмахнув руками, пошёл к центру сцены за занавесом. Прогремел гонг, заиграла музыка. На сцену высыпали придворные танцоры, открывающие спектакль. В масках животных и духов, они разыграли экспозицию. Артисты в пёстрых костюмах задали общий энергичный тон постановке, описали красочный полумифический мир. На сцену вышел тигр — фигура, управляемая двумя людьми. Задорно размахивая гривой, тигр обошёл сцену по периметру, заигрывая с публикой, с солдатиками, вернувшимися из мрачных, холодных мест. Трибуны снизу свистели, кричали, а сверху, там, где расположилась элита и королевская семья, упорно сохранялась атмосфера молчаливой напыщенности. Сокджин остался среди зрителей, полагая, что подопечные справятся и без него. Хосок, размахивая шапкой, выбежал на сцену и начал отплясывать в центре, общаясь с духами леса, прячась за декорациями — пушистыми листьями папоротника и картонными елями — от грозного, но задорного тигра. Принц Ходон выдвинулся в путь до Лолана. Бэ Ён в роли оруженосца принца выскочил следом, и музыка сменилась более плавной мелодией, более тихой. Бэ Ён запел. Чиминово сердце затрепетало в груди, как, видимо, и у всех остальных, поскольку Ён пел уж очень проникновенно. Зал притих, копошение за кулисами на время остановилось. — Да настанет мир! — раздался Хосоков возглас в конце партии Ёна. Чимин переступал с ноги на ногу, тряс руками, пытаясь прогнать мандраж перед дебютом, и проверял заколки на своей голове на надёжность. Он подошёл к занавесу и взял из рук статиста бумажный зонтик. Сделал глубокий вдох. Его выход. «Смотри на меня, хён» Заиграла нежная, романтичная мелодия; принцесса совершала свой променад. Со стороны зрителей послышались ахи и охи, восхищённые вздохи. Чимин просеменил к одному краю сцены, затем к другому, наклоняясь к выставленным цветам и обмениваясь лёгкими поклонами со статистами, игравшими животных. Оруженосец принца указал на него рукой и подозвал к себе принца. На пару они разглядывали принцессу из-за кустов. — Кто же она? — вкрадчиво заговорил на распев Хосок. — Та, кто прекраснее всех цветов! — прижав к груди сцепленные в замок руки, пропел Ён. — Кажется, моё сердце вот-вот выпрыгнет из груди! Я должен узнать, кто она! Ён удержал принца, готового выпрыгнуть из-за кустов, за руку. — Вы можете спугнуть её, как грациозную лань! Она общается с природой, мы не имеем права нарушать её покой… Вдруг на сцену выскочили злые духи, черти, и самое главное — тигр, готовый в любой момент слопать заплутавшую в лесах красавицу. Принцесса на своём лице отобразила испуг, и закружилась в танце, пытаясь спастись от расправы, зонтиком взмахивая. Тут-то принц Ходон и подскочил к ней, и своей саблею поразил всех врагов и отогнал тигра, покусившегося на даму. Хосок подхватил Чимина за талию, и, проникновенно взглянув ему в глаза, нараспев вопросил: — Кто же ты, прекрасная дева? — Не могу я сказать! — промолвил Чимин, отклоняясь от принца. Подхватив с пола зонтик, он скрылся за кулисой. Настал черёд грустной арии Хосока. Разодетая в костюмы цветов массовка закружила вокруг него, разукрашивая печальную сонату принца, безнадёжно влюблённого в незнакомку. После Ён намекнул принцу, что они запоздали и уже давно должны были быть при дворе лоланского царя. Технические работники закопошились, подготавливая декорации дворца. Чимин, зайдя за кулисы, смог сбросить с себя этот камень. Он вышел и не сделал ни одной ошибки, однако, как ни пытался, найти Юнги глазами среди зрителей он не сумел. Он глянул на Тэхёна, готовящегося выйти на сцену, коротким кивком пожелал ему удачи. Цуй Ли с Ходоном разыграли сцену встречи, во время которой Тэхён пробасил свою песню, и вновь настал черёд Чимина. Он, накинув алую мантию, просеменил к своему сценическому отцу Цуй Ли. Лоланский царь обещал Ходону принцессу ради восстановления мнимого мира между государствами. После Тэхён удалился, взмахнув седой бородой, и Чимин с Хосоком разыграли очередную романтическую сцену. — Вот ты кто! Принцесса! — вскричал Хосок. — Она принцесса! — вторил Ён. — Ты, принц Когурё, Ходон! — играючи поражаясь, пропел Чимин. Параллельно он обратил взгляд к зрительским рядам, но все они сливались в одно пёстрое пятно, и только король на самом верху выделялся блеском своих одеяний. Чимин почувствовал, как внутри него всё закипает. Ему казалось, что король смотрит прямо на него… Они перешли к сцене совместного танца. Вокруг них объявились статисты в белоснежных костюмах, и на фоне всплыл почти сказочный лес с водопадом, сияющим озерцом. Как бабочки, вокруг влюблённых закружились танцоры. Чимин с Хосоком осторожно раскланялись и изящно, целомудренно и неспешно принялись танцевать друг рядом с другом, взмахивая поочерёдно рукавами, поворачиваясь к друг другу то одним, то другим боком. Музыка лилась, как ручеёк, рассказывая историю чистой и светлой любви. Любви, которую только Чимин познал с Юнги, и никто более. Он не думал о Хосоке, который ему был глубоко неприятен, он думал только о Юнги. Бросал взгляды на ряды, среди мундиров силясь распознать один-единственный, капитанский, но не видел. Он представлял, что танцует не для публики, не для короля, не для кронпринца, а для Мин Юнги, и только для него. Он так скучал. Трёх месяцев для них было слишком мало, он хотел всю жизнь. Хотел обнять, сказать: «Спасибо, что сдержал своё обещание». — Принцесса, моя принцесса! — начал вокализировать Хосок. — Его принцесса! — протянул Ён. — Его возлюбленная! — с лёгким акцентом пропел Чжуэй, взявший на себя роль статиста в этой сцене, и разбросал вокруг Хосока и Чимина цветы из бумаги. Чимин прикрыл лицо веером в напускной скромности. На сцену выкатили луну, прикрывшую влюблённых. Чимин с Хосоком скрылись за занавесом. Пак пропустил мимо ушей, что там было дальше. Только на своей партии он собрался весь целиком, и вышел в одиночестве на сцену с саблями в руках. Настал черёд опасного танца. В этом эпизоде принцесса должна была разрушить главный щит королевства — метафорические барабаны и рожок. Раздалась ритмичная музыка, и Чимин пустился в танец, который он отточил за месяц практически до идеала. Его верхнее платье сменили на более яркое, красное, и в этой сцене принцесса уже не представала невинным цветочком. Она была храброй, волевой девушкой, готовой на всё ради любви и справедливости. Вскоре неспешной поступью на сцену вышла массовка, и в окружении танцоров танец Чимина ускорился и принял грандиозные масштабы. На фоне запел хор. Это была одна из главных сцен в спектакле, и Пак очень уповал на это действо. Здесь он старался показать всё, что только мог — грацию, изящность, мастерство и смертоносность. Пронзая мечами невидимых врагов, он хмурил брови и горделиво взбрасывал подбородок, широким взмахом рукава посылая всех неприятелей к демонам. Барабаны и рожок исполнили последнюю ноту, и музыка затихла. Под улюлюканье публики зайдя за занавесу, вымотанный тяжёлым танцем Чимин прильнул к Тэхёну, распахнувшему для него свои тёплые объятия. — Ты отлично справился, ты был лучшим, — хлопая по тяжело вздымающейся его спине, проговорил Тэ. Чимин подбородком уткнулся ему в плечо и обнял крепко. — Юнги… Где Юнги, Тэхён? Оторвавшись от друга, Чимин с мольбой взглянул ему в глаза. Оба уже поняли, что Юнги среди зрителей не было. — Он там, Чимин-и. Я видел, — натянуто улыбнувшись, ответил Тэхён. — Не накручивай себя. Давай закончим с этим. Потом поедим пирожных, а? — хохотнул Тэхён, огладив несмело свою фальшивую бороду. Чимин закивал, поджимая губы. На глаза наворачивались слёзы. Он был так слаб, раз раскис лишь от того, что не смог разглядеть Юнги. Тот ведь вернулся, он должен быть здесь! Чимин просто не увидел его, он был занят танцами. Не время лить слёзы. Он профессионал… И если что случилось, у него будет много времени после, чтобы оплакать свою первую и единственную любовь. Пак волевым усилием задавил в себе это расстройство и подготовился к последней сцене с Хосоком. После его героиня умирает… А спектакль заканчивается. Окончание спектакля в его глазах прошло с быстротой молнии. Когда он бездыханным телом повис в руках Тэхёна, то есть Лоланского царя, и занавес закрылся, друг помог ему встать на ноги. Отвёл изнурённого Чимина подальше за кулисы и с широкой улыбкой поздравил: — Ты отлично справился! — Ты тоже, — мягко улыбаясь, прошептал Чимин, беря руки Тэхёна в свои, но следом закусил губу. Мысли были только о Мине. Чимин обернулся на звук шагов. К ним подошёл Хосок, улыбающийся ярко, так, что ямочки на щеках образовались. — Ну что ж, — начал он, а затем в неловкости шаркнул ногой по подмостку, — Спасибо, что ли? — Спасибо, ваше высочество, — кивнул Чимин и улыбнулся ему, кажется, в первый раз искренне. Хосок довольно хлопнул в ладоши, а затем потрепал обоих за плечи и ушёл, прежде пожелав приятного вечера. В мыслях Чимина промелькнуло, что Хосок был не таким уж бесящим человеком… Просто его немного испортила власть и вседозволенность. Тэхён Пака продолжал удерживать на себе. Чимин чувствовал себя опустошённым. Они сошли с Тэхёном со сцены под ручку, но Чимин не стал идти дальше, он осел на ступени и спрятал своё лицо в ладонях. Тэхён присел перед ним на колено и огладил его содрогнувшееся плечо мягко, сочувствуя искренне. — Чимин-и, — протянул он умоляюще, — не кисни. Погоди немного. Чиминово лицо, побеленное и накрашенное, исказилось из-за подступающих, щиплющих слёз. — Ну что ты? — спросил Тэхён. У него у самого губы поджимались, и на лице отражалось сожаление искреннее и участие. — Я устал… — протянул Чимин, ловя на рукав своего платья первую слезу. — Я… — Ты постарался на славу, — донеслось сверху. Чимин резко взбросил голову и уставился глаза-в-глаза взглядом, замутнённым пеленой из слёз, на него. На Юнги. Конец второй части.