Дьявол всегда рядом

      На открытой энгаве разносился перезвон музыкальной подвески. Легкий ветер проносился по длинному коридору и ворошил подвешенные латунные трубочки, стеклянные бусины, ударяя по язычку-маятнику. И незамысловатая хрупкая конструкция волшебно пела, отгоняя прочь злых, нечестивых духов. Слушая потустороннюю мелодию оберега, мне грезилась наяву недостижимая пустыня под ночным небом. Неприступные гордые дюны, по которым невозможно взобраться по сыпкому песку. Ноги вязли и тонули в серебристых барханах. Баснословная дюжина мельчайших, измельченных по прошествии веков до крошечных кристаллов крупиц рушилась и сыпалась вниз, шелестящей волной друг за другом. Снова дул одинокий ветер, и осыпающиеся песчинки с вершины тоже начинали петь. А затем, казалось, необозримая доселе пустыня имела границу, где соприкасалась с сапфировыми водами дремлющего океана, и береговую линию размывал окатывающий вспененный прибой. Горы колотых ракушек, омытые лунными приливами и отливами, белели на том берегу. Загадочная мелодия зазывала окунуться в запредельную сказку…       Я резко мотнула головой и наваждение рассеялось. Все это было где-то там, за бесчисленными лесами и пустошами, а я была сейчас здесь, неподвижно сидела на полированном до блеска дощатом полу.       Из соседней комнаты, за ширмой перегородки, доносились неразборчивые голоса. Перед седзи, выставленная аккурат в ряд, на безукоризненно чистых татами стояла чужая обувь, и я поставила рядышком свои плетеные дзори, пока послушно ожидала своей очереди на аудиенцию. Все, как и приказал ранее человек в форме какуши, дотащивший меня сюда на своей спине. Запыхавшийся и утомленный, он беззлобно посетовал на жуткую боль в спине, а после, под мои слова извинения, поковылял по усыпанной мелкой галькой дорожке, скрываясь среди растущих вишен в саду. Я осталась одна, в этом большом и красивом доме.       Внезапно деревянные планки подо мной чуть завибрировали, фусума напротив со стуком отворилась, и неизвестные люди тихо, а то и бурно переговариваясь между собой, стали заполнять веранду, ставшую внезапно такой тесной. Белые таби сновали перед моим лицом — низко опущенном в поклоне.       — Гию-сан, позвольте, не спешите так быстро убраться от нас куда подальше. У меня к вам несколько вопросов!       — Ох, сегодня Ояката-сама был в хорошем здравии, я так счастлива! Ведь не одна я это заметила?       — По каким причинам мне приходится заметать огрехи за теми, кто не выполняет должным образом свою работу?       — Смиренно принять…       Мужские и женские голоса смешались в один беспорядочный гомон, а кто к кому обращался и про что именно толковал оставалось тайной. Я могла лишь соотносить их голоса к их ногам, в воображении рисуя приблизительный образ. Я старалась оставаться и дальше невидимкой в этом углу, пока перед моим носом не появилась пара мужских ног, заставляя все остальное стать второстепенным и сосредоточиться на них одних.       — Эй!       — Такая работа тебе по плечам, Тенген. Все для твоих широких, ослепительных плеч.       — Проклятье!       Я не сводила свой немигающий взгляд от запыленных таби перед собой.       — Ты, я к тебе обращаюсь! Подними свою голову! — грубый мужской голос раскатисто прогремел надо мной, заставляя всех вокруг замолчать. И не дожидаясь, когда я подниму голову, — выполняя его просьбу, он пару раз постучал по моему лбу костяшками пальцев, делая и так незавидное положение более унизительным. — Кто ты такая? Откуда взялась? Отвечай на вопросы!       Раскосые темно-серые глаза смотрели цепко и откровенно пренебрежительно, с огромной долей подозрения. С ненормальным рвением докопаться до самых скрытых помыслов. Туда, на самую глубину, где мне уже не сарятаться. Мне некуда было деться от взора таких глаз, потому что заставляли слушаться безоговорочно и безропотно. И я поняла. Передо мной взрывной, грубый и нетерпящий неповиновения мужчина. Безумный в какой-то степени.       — М-мое имя Мори… — язык перестал меня слушаться, превратившись в неповоротливый кусок плоти в пересохшем рту.       Лицо мужчины находилось совсем близко. Лицо с отпечатком былой боли, испещренное застарелыми шрамами и свежими рубцами. Я не знала, как моя память смогла вспомнить в такой щекотливой ситуации описание одного дикого животного. Молодой мужчина был похож на грозного волка. Волка, которому неоднократно доставалось в схватках и который привык зубами выгрызать свой кусок мяса. А затем бесстрашно поднимать голову вверх и предостерегающе скалиться на мир.       — Ну? Дальше.       — Санеми, умеешь уныло развеселить обстановку. Посмотри на нее, она сейчас всплакнет… У тебя напрочь отсутствуют навыки общения с противоположным полом, придется учиться манерам, — некто попытался отвлечь или, может, разжалобить напористого парня. Санеми даже с места не сдвинулся и бровью не повел, продолжая испепелять взглядом мое пунцовое лицо.       — Акари!.. М-мое имя! Я явилась сюда по приглашению. У меня п-письмо… — кое-как выдохнула, а то и местами вскрикнула я, ощущая на своей пылающей жаром коже взгляды всех в этом коридоре.       — Знаешь, где ты находишься? В доме самого важного человека в этой стране! Я тебя не знаю и понятия не имею кто ты, и откуда такая, заика, взялась. И не потерплю, чтобы ты ошивалась здесь без должного контроля и наблюдения… А если еще скрываешь какие-то планы…       — Полно вам, Санеми-сан, хватит нагнетать обстановку.       Душевный импульс поднялся из груди и обжег горло, там же застряли из-за моего проклятого заикания слова. Я устыдилась саму себя, устыдилась того, что не могу высказать ему все то, что он заставляет сейчас унизительно переживать. Мне страстно хотелось высвобождения от охватившей обиды. Я не виновата, что после той роковой, фатальной ночи стала заикаться и остерегаться собственной тени. Не виновата! Хотелось выплеснуть остроумные, бьющие в самую цель слова, но они так и остались невысказанными.       — Я не договорил. Может, вам кажутся мои методы слишком жесткими, но они действенны, Шинобу, — бросил он через плечо и снова поймал меня на зрительный крючок своим взглядом, словно прожигая точку, готовую вот-вот воспламениться без фитиля. — Запомни: только посмеешь что-либо сделать… И я не посмотрю на то, что ты девушка.       — Вы обрызгали меня слюной. Отойдите от меня, — откуда ни возьмись появилась дерзкая сила, но через миг я пожалела из-за своей несдержанности.       На несколько секунд повисла ошеломленная тишина, прерываемая лишь приятным перезвоном музыкальной подвески. По комнате пронеслась волна энергии, и деревянные перегородки седзи жалостливо затрепетали от возникшего не пойми откуда хаотичного порыва ветра, а бумага в них пошла трещинами.       — Санеми, прошу тебя, не пугай нашу гостью и не заставляй сожалеть о приезде, — из соседней комнаты послышался новый голос, слабый и очень мягкий, как мелодия перебирающих в задумчивости струн сямисэна.       — Повинуюсь, Ояката-сама, я просто не понимаю, почему мы не можем присутствовать при этом разговоре! Меня приводит в бешенство, что я должен оставить вас наедине с ней! Подвергать вас риску! А кто она такая, черт побери!       — Санеми, все хорошо, тебе не о чем беспокоиться.       Мужчина отступил, и я шумно выдохнула от облегчения, поражаясь тому, насколько сильно это вскружило мне голову. Санеми улыбнулся, но улыбка больше походила на убийственный оскал, нежели на человеческую.       — Всякий сброд в последнее время сюда заявляется. Не думай, что так просто отделалась.       Давящее напряжение утихло, и мне показалось, что с моих плеч свалился неподъемный груз. Я снова могла дышать.       — Акари, пожалуйста, не сиди там, проходи сюда.       Снова раздался приятный голос, и я, поднявшись с колен, на трясущихся ногах прошествовала как можно достойнее под гнетом нависающего глыбой Санеми. Каждой частичкой души желая, чтобы он не распознал блеф и не нашел ни одну брешь на моем мнимо бесстрастном лице. Высоченное и сильно натренированное тело парня не сдвинулось ни на сун. Израненная и исполосованная в порезах рука демонстративно легла на рукоять катаны, оглушительно остро звякнувшей в тишине. И мне пришлось как можно скорее прошмыгнуть мимо, рискованно задевая плечом его стать. Ослепшими от стыда глазами, я даже не смогла как следует рассмотреть остальных присутствующих. А он, словно хищный коршун, — пристально следил за мной, не выпуская из поля зрения, пока я не скрылась в безопасности соседней комнаты.       Внутри просторного помещения царил аромат засушенных рогоза и сирени, запах свечного воска и растираемой для письма туши. На низком дубовом столике были распластаны листки свитков, скрученные с завязками лент, беспорядочно набросанных друг на друга, края которых свисали на татами. С незасохшими проштампованными печатями и фамильной росписью. Бросив взгляд на несколько писем со взломанными сургучным клеймом, я заметила, что они написаны на неизвестном мне языке; понимание пришло погодя, — подсказка появилась интуитивно, и в ней я не сомневалась — они были написаны шрифтом. Перед нишей токонома расположились стопки книг и фолиантов, отсортированных по назначению, важности, по мере ознакомления и прочтения. Скудное, но чистое убранство искупали наличие роскошных расписных ширм с изображением багровых кленов и величавых длинноногих журавлей, а в воде плескались карпы кои с вытаращенными глазами. Я не сразу заприметила подвешенную изящную клетку с двумя певчими птичками, прыгающими по жердочке и радостно щебечущими.       В этот момент фусума отошла в сторону и темноволосая девочка, облаченная в желтое кимоно, шурша подолом, словно рябящим ручейком, проплыла в комнату, держа в руках подставку с дымящимся чайником и кайсэки. Поставила перед сидящим в центре мужчиной и элегантно расположилась позади.       — Пожалуйста, встань и пройди сюда.       Закрывая за собой перегородку, я словно отрезала напряжение, до сих пор исходящее по ту сторону.       — Присаживайся. Первым делом я искренне прошу прощения за поведение Санеми. Он может казаться бесчувственным, грубым, импульсивным и моментами жестоким к другим. Душа его изранена и кровоточит, но внутри него пылает пламя и неукротимая сила воли, а весь его гнев направлен на уничтожение демонов. Его оскорбительное поведение является результатом потери слишком многих любимых людей, о которых он заботился в прошлом. А свои добросердечные порывы он тщательно скрывает под внешней неприступной коркой. В его оправдание еще раз прошу прощения. Мое имя Убуяшики Кагая, но ты можешь обращаться ко мне Ояката, а рядом моя дочь, Хинаки.       Ояката говорил неспешно и очень спокойно. Интонация его голоса обладала пленительной силой убеждения, обволакивая и мягко просачиваясь в меня, и я прониклась к его речи всем сердцем, заочно и окончательно уже простив Санеми. Словно преврати он тень в свет, ночь в день, луну в солнце, скользкую плесень во влажную молодую листву, я бы, наверное, заикаясь, во все безоговорочно поверила и согласилась. Или уже не заикалась.       — Вам не за что просить прощения, господин, вы не в ответе за поведение Санеми, и я уже совсем не держу на него обиду. Понимаю и представляю, что ему пришлось пережить, чтобы взрастить такие жестокие качества. Он защищает нас, обычных, слабых, неспособных постоять за себя людей, за это я преисполнена благодарности.       Я еще раз поклонилась, прежде чем ненароком и утайкой его разглядеть. Лицо Оякаты привлекало к себе с поразительной силой любопытства и небольшой долей недоумения. Но никак не отторжения или брезгливости. Выражение его утонченных черт казались необычайно нежными и даже лиричными. Глаза господина были удивительными, словно выточенные из цельного драгоценного камня, в которых плескались безмерная доброта и всепрощение. Чуть прищуренные от солнечного света, умные глаза отливали блеском лилового кристалла, и чудилось, что Убуяшики Кагая видит меня насквозь. Даже вздутые от неизвестной болезни вены на его лбу стали невзрачными, привычными и, хоть я такого раньше никогда не видела, воспринимающиеся как само собой разумеющееся. Господин был немногим старше меня, но уже был главой организации.       — Нет, я в ответе за всех членов данной организации, за их жизнь, за их права и за их свободу, а они доверяют мне. О большем не смею мечтать. Я бреду в темноте в поиске света, а все мои дети неотступно следуют за мной. Все, что у меня есть — это слово, ведь слова и язык обладают удивительной силой, это бесконечно огромный мир. А когда нашим врагом является самый опасный враг — безликий, для победы над которым не существует кратчайшего пути. Если бы люди могли побеждать только силой своих эмоций и гнева, то демонов бы уже не существовало. В этой войне, в этом противостоянии я могу только говорить. И говорить. Знаешь, что сделает слепой, когда обретет зрение?       — Нет, — Я взяла протянутую от его дочери чашку теплого чая с плавающими стоя крупинками. Дождавшись, когда хозяин первый испробует свой, повторила за ним, но не удержалась и залпом выпила все, шумно глотая.       — Акари, ты нетерпеливая, как бурный поток воды, прокладывающий себе путь, — улыбнулся Ояката, а затем обратился к молчаливой дочери, которая так поразительно внешне походила на отца. — Хинаки, наша гостья не успела насладиться чаем. Слепой… первым делом выбросит свою палку. Но будучи слепым легче понять, что думают и чувствуют другие. И я чувствую, что тебя тяготят нерадостные думы и непосильное бремя прошлого. Смею предположить схожую судьбу как у Санеми.       — У меня с собой рисунок демона, которого я встретила десять лун назад. Госпожа Кацу попросила меня об этом одолжении, и я незамедлительно исполнила его. Но… Как? — Последние его слова я бестактно пропустила мимо ушей, и мне потребовалось приложить усилия, чтобы голос не звучал надтреснуто. Только не сейчас.       Я потянулась к котомке, дабы достать злосчастный и многострадальный рисунок и представить на обозрение господина. Так странно… Каждая воплощенная линия на бумаге превратила воспоминание в наглядное изображение. И теперь, когда я сидела в этом доме, в полной защищенности, демон казался страхом довольно незначительным. Он немного поутих или, может, присутствие столпов и Оякаты так сказывались на мне?       Сам Ояката ответил не сразу, отпил еще немного чая, после чего, по наитию, с уютным звоном поставил чашечку на поднос.       — Труднее всего бывает отпустить то, что хочется удержать больше всего. Слова… Сколько всего можно совершить, достичь, произнеся только одно веское слово. Но сейчас они нам не потребуются. Если позволишь, я хочу заглянуть в твое сознание, — вежливо обратился Ояката, а его дочь уже села за столик в окружении вороха бумаг, обмакивая кисть в чернила и придерживая широкий рукав что-то плавно выводила. В вечерней духоте шелест ее шелковых облачений звучал прохладно и отчетливо.       — Не понимаю, заглянете в мое сознание? — я в полном замешательстве нахмурилась и инстинктивно потянулась ко лбу, словно там уже открылся третий глаз, способный на потусторонние возможности.       — Рисунок пойдет на пользу организации и уж точно послужит своей цели. Благодарю за твои старания, но из-за слепоты не смогу его увидеть, а за последнее время мое зрение еще больше ухудшилось. Поэтому прошу разрешить мне заглянуть в воспоминания и разделить вместе с тобой весь пережитый ужас. Побыть твоими ушами, твоими глазами… Это очень поможет нам, возможно, приоткроет занавесу тайн, которая всегда была сокрыта от меня. Не бойся, это абсолютно безопасно, тебе потребуется лишь припомнить события.       Белый кот с бурыми пятнышками на мордочке запрыгнул на открытую веранду и вольготно развалился в полоске солнечного света, отчего стал похож на искрящийся пучок. Потянувшись своим толстым телом, он стал с упоением, или даже с надменным самодовольством, вылизывать шерстку, не обращая на нас внимание.       — Конечно, я согласна, — больше не задумываясь выпалила я, переставая задавать бессмысленные вопросы, охваченная долгом ответственности и готовностью послужить, возможно, впервые в своей незатейливой и печальной жизни, великой цели. Ощутить себя частью чего-то большего. Иначе проделанный весь путь сюда был абсолютно напрасным.       — Печать надо приложить ко лбу, вот так, — добродушно и ласково наставлял глава, беря из рук дочери белый продолговатый листок, похожий на офуда, такой же она передала и мне. Белая печать с идеально выведенными росчерками кандзи и замысловатым орнаментом по центру. Я такого еще не видела в жизни; ни в ритуальных свитках, ни в обычных оберегах и амулетах. — Она свяжет наши сознания на короткое время, но этого будет достаточно, чтобы я смог увидеть. Не сдерживайся и не стесняйся проявлять чувства, в этом нет ничего зазорного, ведь когда дело доходит до эмоций, даже великие становятся слабыми. Ты готова?       Плотная, немного влажная от пропитавшейся туши бумага тотчас прилипла ко лбу, и я, от охватившего меня изумления, на несколько секунд потеряла ориентацию, пошатнувшись. Мое тело стало невесомым, как перышко, и стоило мне окунуться в воспоминания, как я испытала гамму странных, трудно передаваемых ощущений.       — Хорошо, да, я вижу его, — голос Оякаты доносился словно сквозь толщу воды. — Он и вправду является Первой Высшей Луной, в этом больше нет сомнений. Метка на его лице. Итама, Хината, Такаси… Они без моего ведома последовали за демоном в самую глушь, разгоряченные и объединенные общей местью, а он расправился с ними… Мои храбрые, отважные мечники. Даже будучи ослабленным из-за аромата глициний, он остается сверхчеловечески сильным и недосягаемым для любых атак. Демон владеет немыслимыми навыками фехтования и использует неизвестный стиль дыхания. Напоминает мне исконное дыхание! Невозможно… ведь основателей организации давно уже нет в живых! Это… за гранью моего понимания! Приближающийся скорый рассвет заставил его скрыться. Акари, ты чудом спаслась.       Он замолчал, погруженный в воспоминания, увиденными им воочию и ставшими теперь его личными. А я, после того как стала невольной свидетельницей безжалостной расправы над мечником Такаси, снова испытала нарастающее сожаление и горькую вину. И собственную опостылевшую беспомощность. Хоть разумом понимаю, что ничем не смогла бы помочь в сложившейся ситуации, но никогда не смогу забыть или, возможно, простить свое скоропалительное трусливое бегство в ту ночь. Словно я оставила их, обрекла на смерть в одиночестве.       Я внутренне содрогнулась, представив смерть в полном одиночестве, и нет никого рядом, чтобы хоть взглядом зацепиться в попытке успокоения, услышать слова утешения от близкого человека… Может, в этом и заключается мужественность? Не боясь принять смерть как равную себе.       Лучи заходящего солнца золотили черные волосы господина, спускавшиеся до плеч, мягкий убаюкивающий ветер ласкал бледно-синее кимоно, и оно хлопало, словно предвестник грядущих неизбежных бед в воцарившейся тишине. И когда он заговорил, голос был через силу спокоен и полон печали.       — Хотел бы я сказать, что сегодня никто не погибнет, но мир, в котором мы живем, диктует свои правила. Если мог, я сейчас бы обратился в камень, в каждую травинку, в землю, во все, где пролилась кровь невинных людей от бесчинства и кровожадности демонов. Растворился бы в этой огромной боли, что сковала наш мир и помог, может быть, хоть на краткий миг облегчить страдания других, забрав себе их тревоги и горе. Стать частью природы, всеобъемлющим и исцеляющим. Я всегда убежден в правильности своих идей и поставленных целей. Не мы создали этот порочный мир, но в наших руках возможность изменить его. Я хочу этого, — Ояката говорил с глубоким чувством самоотверженности и пыла, такой несвойственной его безмятежному облику. И во мне снова зародилось то самое безусловное доверие и ведомое уважение к его убеждениям с мировоззрением. — Я ничего на свете так никогда не хотел. Если понадобится, я дойду до самого Императора и встану перед ним на колени. Они должны услышать нас, увидеть нас. К чему нам вся эта сила, если люди продолжают гибнуть? И мне приходится доносить свою позицию в категоричной манере в столь недружелюбно настроенное общество. Но все мои прошения, письма, доказательства так и остаются в столах сановников и высокопоставленных чиновников, не верящих и не готовых принять реальность.       Ояката, подкрепляя свои слова, деликатным жестом руки указал на разбросанные свитки и бумаги на дубовом столике.       — Разрушать и потреблять всегда легче, чем созидать, и демонам это прекрасно удается. Демоны отражают самую темную сторону человеческого существования. Их силы практически безграничны и не до конца подвластны пониманию. Самоуверенные, циничные, по-звериному жестокие и лишены даже капли сострадания к тем, кто слабее их. Демоны никогда не устают, никогда не спят, никогда не болеют, не умирают. Им стала чужда человеческая природа и все, что связано с добродетелью. Все, что у них осталось — это голое желание насытиться кровью, бездумно поглотить плоть, которая напитывает их тело, опьяняет и дает им невообразимую силу, превращающуюся в искусство демонической крови. Некоторые из них не гнушаются удовлетворять плотские утехи. И этот демон один из самых сильных и безжалостных среди других, никому не удавалось выжить после встречи с ним. Он всегда оставался зловещей фигурой в хитроумных планах манипулятора прародителя. До этого момента… Прости меня, я не хотел пугать, слышу, как неистово бьется твое сердце.       — Нет-нет, не просите прощения, Ояката-сама, я просто очень впечатлительна! Наверно, это моя слабая сторона, от которой не могу избавиться, — убежденно заверила я, нервно хмыкнув, а затем растерялась от того, насколько нелепо звонко прозвучало мое оправдание после его серьезного, совсем безрадостного и гнетущего повествования. После понуро опустила голову, — я не готова была увидеть мелькнувшее неодобрение в его невидящих глазах, и попыталась скорее отбелить свое поведение: — Просто немного разволновалась. Совсем недавно у меня состоялся откровенный разговор с госпожой Кацу, поэтому наставления совсем свежие.       Кот закончил вылизывать свою длинную шерсть, а канарейки перестали щебетать, наблюдая за нами с интересом в глазах-бусинках. Дочь главы сидела все время рядом, слушая диалог. Иногда я замечала, как она тянулась к коту, желая приласкать, но, наверно, не осмеливалась взять животное к себе на коленки. И я задумалась, сколько вот так, молча и послушно, она присутствовала при каждом собрании отца с другими участниками организации. Привыкшая к постоянным упоминаниям о демонах и осведомленная об их злодеяниях. Сколько здесь было обсуждено далеко идущих планов, мудрых наставлений, горячих дискуссий, примирительных решений и снисходительных уступок. Сколько раз столпы сидели здесь, благоговейно верно и подобострастно преданно, на этом самом месте, где сидела я, полностью готовые к своему выбранному призванию, осознанному долгу и сумрачной судьбе. Сидеть в этой комнате, смотреть на прекрасный сад, утопающий в цветущих сливах и персиках и понимать, что эта обитель, возможно, единственный оплот сопротивления с ночными чудовищами, кишащих за пределами этого красивого дома. Насколько эта худенькая девочка с румянцем на щеках отличалась от меня, более взрослой, но очень наивной и трусливой? Между нами была разница не только в возрасте и воспитании, но и в осознанности. А я еще раз убедилась в том, что трусость — мое второе имя.       — Сразу после того, как произошла эта трагедия, О-Хинеко прислала мне детальные сведения, в которых оговорилась, что раскрыла тебе всю правду, известную ей самой, и добавила некоторые собственные догадки, основанные на поведении демона.       — Догадки?       — Почему демон неожиданно заинтересовался в тебе. По его действиям можно предположить, что он медлил, ведь мог в мгновение ока тебя убить, как бы это сейчас абсурдно грубо ни звучало, ни в коем случае не хочу тебя задеть своей прямолинейностью. Но в его действиях был некий резон, некая цель… Наверно, ты тоже задавала себе этот вопрос?       — Почему он рассматривал мое лицо? — еле слышно выдохнула я. — В тот момент я не совсем понимала, что происходит, разум просто померк, и я не смогла воспротивиться дикому ужасу. Потом… все время прокручивала в памяти эти события, а те становились все назойливей и назойливей. Даже сейчас вижу, как огромная рука демона тянется к моему лицу.       Ставшим таким привычным за много лет движением, я откинула прядку волос с лица, умело скрывающую правый глаз, и впервые посмотрела на кого-то прямо и открыто. На мгновение я ощутила навязчивую уязвимость и беззащитность, словно оголилась до неприличия.       — У Акари метка на правом виске и веке, похожая на раскрытый цветок, отец, — тоненьким голоском заговорила девочка, рассматривая меня, а затем перевела взгляд на рисунок демона, лежащий рядом. — Полностью похожа на метку демона, но меньше по размеру.       Белый кот внезапно замурлыкал, раскатисто, бархатно. И стал рьяно ластиться и льнуть к руке Хинаки, требуя к себе внимания, выгибая спинку, вертя хвостом-крючком. Девочка не скрывала детской радости, принявшись нежно поглаживать, погружая пальчики в густой мех резко разомлевшего животного.       — Я всегда думала, что это просто родимое пятно, которое появилось в пятнадцатилетнем возрасте… Но теперь пусть будет меткой, — заставив губы слабо изогнуться в улыбке, за которой я попыталась скрыть не только смятение и неловкость, но и тревогу.       Хоть сравнение с демоном не было неожиданным, но прозвучала как истина, которую хотелось избежать. И правда, его метка и моя были до дикого схожи между собой по цвету, по острым завитушкам, создавалось впечатление — как будто некто впопыхах оставил на наших лицах размашистую, неуклюжую кляксу нестираемой краской. Я уже давно привыкла к ней и смирилась, но окружающие люди так просто не принимали и не прощали некрасивые дефекты на чужом лице, особенно у девушек. Особенно у одиноких и желающих выйти замуж. И никаким способом нельзя было вытравить — она накрепко въелась в кожу, поэтому приходилось постоянно прятаться за спасательной вуалью волос. Между мной и Высшей Луной существовала схожая, почти идентичная внешняя черта, и пока я не сумела отмести одну взволнованную мысль — она сумела оставить след — отныне между нами одна тайна на двоих.       И чтобы отгородиться от любых недоразумений и подозрений в том, что могла быть как-то связана с демоном, я обязана рассказать Оякате как появилось это странное пятно на моем лице. Я должна оправдать потраченные ранее усилия и время, которые потребовались, чтобы доставить меня сюда. А ведь сколько еще потребуется затрат для моей защиты в дальнейшем? Не думаю, что все это было совершено ради смехотворного клочка бумаги с образом Высшей Луны. Да и сохранность моей жизни, моей личности как таковой, не была шибко ценной и приоритетной для организации, чтобы так заморачиваться. Сколько себя помнила — всегда была напрочь лишена чувства горделивого превосходства над другими, а строить сейчас ложные надежды по поводу своей значимости было в той же мере глупо, в кой же абсурдно и инфантильно. Сама моя непритязательная мягкотелая натура не обладала завышенным честолюбивым высокомерием. Отсутствие самоуверенности с лихвой возмещалось излишним простодушным легкомыслием.       Брошенные слова Санеми попали в самую цель. Удручающее ощущение того, что я стала обузой, причем бесполезной, вспыхнуло с новой силой и поселилось во мне, или, возможно, не покидало никогда. Конечно, обещание госпожи Кацу уберечь меня не было пустым звуком, но теперь поняла, какой именно интерес ими двигал на протяжении всего времени — одинаковая метка на наших лицах, которая не поддавалась никакому толковому объяснению, но, скорее всего, играла весомую роль во всей этой истории.       Но как переступить через себя? Я не готова была раскрыть душу перед главой. Мне не хватало первого смелого шага, чтобы поделиться с кем-то, поведать о сокровенном. Облегчить сердце и оголиться по-настоящему. По его искреннему виду мне хватило, чтобы понять — ему действительно небезразлично и он старался помочь. Мне было стыдно взваливать на него свою печаль, ведь моя интуитивная чуткость подсказывала, что он и так переполнен чужими страдания, а взваливать на его плечи еще и свои… Но если этого не миновать, то я безумно благодарна Оякате, что в этой комнате находились только мы втроем, не считая кота. Иначе я не смогла бы заставить себя говорить, будь здесь тот же грубый Санеми, а просто замкнулась в безмолвии и тогда разговорить меня было бы невозможно.       Я непроизвольно сжала руки на коленях, вцепившись в хакама, царапая и вонзая ногти через ткань в кожу. Мне необходимо сосредоточиться и не позволить пробудившимся эмоциям взять вверх. Сон, приснившийся мне в поезде, приоткрыл свой поблекший занавес, заставив заново пережить разговор с отцом. А разворошенная память превратилась в душный омут, и каждая попытка потревожить ее отзывалась скребущей болью в висках.       — Мой отец, наперекор своей семье, не слушая их яростных и вполне здравых убеждений, женился на совсем юной девушке. Она от рождения не отличалась сильным и пышущим здоровьем, а тело было настолько слабым, что едва сумело взрастить и выносить меня. Возможно, некоторым отмерен определенный отрезок времени, но я не хочу мириться с таким кощунством судьбы… Мама постоянно болела, я даже не помню момента, когда она не лежала под окном. И даже освещенная лучистым теплом солнца была бледной и худенькой, словно тростинка. С каждым разом становилась все более крошечной на том огромной футоне. Особенно после рождения моей младшей сестренки. Для детского ума непостижимо осознание приближения скорой катастрофы… и вряд ли хоть кто-то был в силах это понять. Но по поблекшему лицу, по усталым затуманенным глазам заметно неуловимое присутствие необратимости судьбы и смерти.       Я перевела дыхание, убрала несуществующую соринку с колен и продолжила.       — Я ухаживала за мамой. Меняла одежду, кормила и убирала, а когда она заходилась в натужном кашле, испуганно замерев, наблюдала, как ее губы и подбородок пачкаются кровью. Но самонадеянно продолжала верить, что скоро все образуется и мама сможет наконец-то поправиться… Мне было поручено приглядывать за Амари, что я с превеликой гордостью и безмерной любовью делала, ведь быть старшей сестрой — лучшая возложенная обязанность. Отцу было некогда, он все время усердно работал для того, чтобы позволить нам оплатить врача и купить лекарства. Но этого было недостаточно, и он стал продавать ценные вещи из дома. Иногда нас навещал дедушка по линии отца, я уже совсем забыла его образ, но ясно помню вспыльчивый деспотичный характер, тяжелую руку и скверный запах изо рта. Он совсем не жаловал мою мать, каждый раз умудряясь высказать свое склочное презрение и недовольство. А последние его слова о том, что больная корова вряд ли сможет понести здоровое потомство остро опечаталась во мне. Больше я его не видела — отец прогнал его, окончательно разорвав с ним семейные узы…       Мне хотелось быть самой честной, но эта правда давалась мне тяжелей всего остального. Я даже начала издалека в попытке подготовиться к неизбежному, но и оттягивать больше не имело смысла — время Оякаты небезгранично.       Выступившие от жары и перенапряжения бисеринки пота на моем лбу мгновенно стали ледяными. Я отчасти оглохла, не расслышав тихие подбадривающие слова. Белый кот неожиданным образом оказался подле и, задрав передние лапки, принялся притаптывать мне колени.       — Та последняя осень выдалась ужасной; нескончаемые проливные дожди, свистящий ветер и сырость. Повсюду сырость. Мама… моя мама умерла первой, и мы остались втроем, но и это было кратковременно. Я лежала, задыхаясь, а внутри горел огонь, он превращал внутренности в пепел… В то время Госпожа Кацу вернулась в наш край после долгого отсутствия, но даже ее помощь не возымела никаких результатов. Я до сих пор помню запахи растертого тысячелистника, герани и других травяных примочек. Моя Амари перестала дышать ранним утром, обычно я краем уха слышала, как она слабо ворочается рядом, как поднимается и опускается грудь. Или как мы тихо переговаривались, но в то утро она замолчала… Все дальше было как в тумане, остались лишь тихие разговоры, плач, отсвет догорающей свечи и въедливый аромат церковной мирры. Мое тело пылало в огне… Я это уже упоминала… а сердце просто обезумело в сумасшедшем ритме. Но я упрямо продолжала смотреть стеклянными глазами в окно, наблюдала, как по лику луны стремительно проносятся полчища облаков. Ветер то ослабевал, то снова крепчал. Лес вокруг чутко прислушивался к урагану — тоже то успокаивался, то начинал шуметь и стонать. А может, это стонала я… Я уже ни о чем не думала, не мечтала и совсем перестала молиться о спасении. Просто ждала, когда все наконец для меня, — раздавленной и полностью уничтоженной, закончится. Далекий серебристый Лунный Бог, к которому я взывала, остался глух… После наступило забвение… Я видела смутные и трудноразличимые образы и тени, вроде это было похоже на Ущелье Богов… необычные соцветия и сладковато-трепкий запах пыльцы… Когда проснулась, самочувствие неожиданным образом улучшилось, а на лице была метка. Вот и все, больше мне нечего добавить. Госпожа Кацу предположила, что это, возможно, такой побочный эффект на лекарства или реакция моего организма на выздоровление. А то, что наши метки похожи… не имею ни малейшего представления как такое могло случиться. Может, насмешка злодейки судьбы?       Я поняла, почему Ояката молчал — он давал мне возможность прийти в себя, в то время как в моем сердце медленно оседали хлопья черной тоски. Вся несправедливость этого мира встала в горле комом, не давая нормально дышать. Но я все равно боялась, что недостаточно хорошо владела собой, а раздираемые от внутренней борьбы за первенство мои чувства смогли вырваться наружу. И в порыве поскорее утешить саму себя, мне пришлось прижать к груди податливого кота, успевшего возмущенно мяукнуть, и с упоением уткнуться в мягкую шерсть.       Как же мне хотелось оказаться в нежных руках матери, как же хотелось услышать смех Амари… Иногда кажется, что мир, который вот так бессердечно отобрал у меня их обеих, не существовал вовсе!       — Я соболезную твоей утрате, но как бы ни старались мы не в силах изменить произошедшее. Не вини себя, не мучай себя, не погружайся покорно в сумрак отчаяния и безысходности. Все мы порой оказываемся в ситуации, которая кажется тупиком. В ситуации, когда боль становится нашим молчаливым спутником, и казалось, что все потеряно. Мы, как лепестки сакуры, опадаем, подхваченные ветром, и именно недолговечность и хрупкость делают нас такими прекрасными. Ценность, до которой можно прикоснуться, непостоянная. Надо просто принять эту истину, от нее не спрятаться, не скрыться и не умаслить. Так и у людей — жизнь коротка, смерть бесконечна, ведь образ любимых продолжит жить в наших сердцах и в наших продолжениях. Всегда помни об этом.       Забота в его голосе была поразительной и невероятной, она прикасалась к оголенному нерву в моей душе, словно сам исток сакральной жизни подпитывал и поддерживал его. И я поверила и убедилась тому, что он сумел перевести мои темные чувства в чувства светлые. Ояката подарил мне покой и частичку воодушевления.       — Только скажите, что надо сделать, и я сделаю это! Хочу послужить на благо организации и помочь вам всем, чем сумею. Правда, уже не научиться мастерству фехтования, да и мои физические умения ни на что не годятся, но я буду делать любую работу! — оптимистично начала я, отстраняя изрядного помятого, недовольного кота, и тот стремглав выпрыгнул в сад, в котором уже горели каменные фонари. Когда только успели их зажечь, что я не заметила?..       — Твое верное сердце исполнит любые желания, но сейчас моя очередь узнать, чего хочешь ты сама.       — М-мои желания? За какие заслуги? Ведь ничего не сделала!.. Это я должна помочь вам за отзывчивость и сопричастность к моей жизни! — я силилась образумить господина, а может, уже сама запуталась в этих переплетениях, что не разобрать ничего.       — Акари… Обозначает лунный проблеск. Нет, это я должен сказать спасибо, ведь твоя кровь помогала бороться и противостоять проказе, которую видишь на моем лице. Я знаю, что после чудесного выздоровления ты стала неподвластна никаким заболеваниям и инфекциям. Госпожа Хинеко присылала образцы твоей крови. Я не сильно разбираюсь в медицине, так что не смогу детально описать весь процесс, но твоя кровь оказывала целебные свойства на мой организм, способна была приостановить распространение. И благодаря этому я до сих пор держусь, но моя смерть неизбежна, все давно уже предрешено. Это как пурпурный яд ин, поражающий в самое сердце, от него нет лекарств. Поэтому я отношусь к этому телу, как к временной неудобной одежде, и мне сразу становится намного легче. Я нашел ту самую правильную дистанцию между внешним миром и собственной душой, что дарит умиротворение и гармонию. И пока мне отпущено время, хочу успеть разделить боль других, а затем поделиться своей радостью. Всем, кто заблудился — вернуть, а кто ошибся на сумрачной стезе и готов искупить свои прегрешения — простить. Никто не идеален, все допускают ошибки. Сделаю все, чтобы тот, кто больше не может любить этот мир… вновь полюбил его. Вдохнуть неугасаемую силу воли бороться дальше и никогда не сдаваться.       Ояката-сама широко улыбнулся, озаренный внутренним огнем, пылающим ярче прежнего, и его лицо расцвело от преображения. Сотри он грань меж тем, кем он был — главой тайной организации, уверенный, твердый и непоколебимый в своих решениях, и кем для меня казался — мягким, добросердечным, но таким хрупким… я бы не увидела никакой разницы. Если бы божества умели улыбаться, свет их лиц едва ли был бы прекраснее.