Дьявол всегда рядом

      — Расположите их за альковом. Подготовьте, сделайте все как я люблю, — неизвестный растягивал звуки и подчеркнуто медленно произносил фразы, и мне почудилось горделивое самолюбование в его голосе. — А вот это уберите подальше.       Послышался приглушенный топот ног по устланным матам. Некто совсем рядом зашуршал и завозился, и меня начали со всех сторон понемногу обкладывать тяжким грузом, сковывать и так обездвиженное тело, что не шелохнуться. Всполохи золотого сияния забирались под смеженные веки, пытаясь достучаться до воспаленного рассудка. Я полностью потерялась во времени, перебивая в блаженном неведении. В таком состоянии могли минуть не только дни и ночи, а то и целые года напролет. Мне оставалось лишь барахтаться и отзываться на внешние звуки с запахами. Зато кожей чувствовала, как меня разглядывали — беззастенчиво, оценивающе, плотоядно.       Тусклое свечение постепенно приобретало неровные очертания, а крохотные яркие огоньки, пляшущие перед глазами, превращались в взрывающиеся всполохи. Как оглушительный фейерверк на фестивале…       Свод нависающего потолка был окаймлен роскошной рукотворной лепниной, изображающих юных дев с одухотворенно-лиричными лицами и распустившимися священными лотосами. Нарисованные красные ликорисы на белом потолке паутинками побегов завихрились в переплетении. Я живо вспомнила совсем другое место из прошлого, где росли точно такие же цветы под палящим солнцем.       Красивые декоративные художества на этом не заканчивались, а сползали ниже, затрагивая отштукатуренные стены и раздвижные седзи. Длинноногие журавли и цапли вышагивали среди изобилия многоцветий, а душистые пионы, усыпанные маковки горошка и благоухание белых магнолий заполняли все пространство вокруг. На расписных ширмах изображались лесистые горные кряжи и протекающая речушка под бревенчатым мостом. Рыбак в плетенной касе на маленькой лодке, управляя рулевым, направлял строго вверх по течению. Двое пассажиров вместе с ним исчезали в ночной вдали, а величественный олень с ветвистыми рогами на берегу перевоплотился в белую лисицу, провожая их умными желтыми глазами.       Между нарисованным фоном и действующими лицами присутствовала крепкая взаимосвязь, царила некая потусторонняя атмосфера. Насущная реальность отошла на задворки, а множественные, пока неопределенные для меня облики, примеряющие на себе маски неведомых существ интриговали и завлекали. Словно кто-то могущественный, наделенный неподвластной смертным силой вдохнул в них жизнь. И многослойные красочные линии пульсировали рябью, шевелились и переходили в заторможенное, едва заметное движение. Призрачная иллюзорность мистического мира символики гармонично дополняла и растворялась друг в друге без остатка. Рассказанные матерью сказки в детстве превращались в воплощенный сон наяву, который будет развеян поутру.       Слишком уж нарочито, слишком размашисто и громогласно все вокруг кричало о превосходстве, величии и вседозволенности. И над всем над этим парили индийские курительные пряности и истлевающие в горшочках ароматические масла. Осязаемый дурман плотным кольцом наполнял комнату откровенным вожделением.       Меня окружал клубок извивающихся женских тел. Голые конечности толкали, щемили и цепляли мои волосы, больно задавливали своей неповоротливой массой. Слышались обрывчатые слова, протяжные стоны с полураскрытых губ и издевательский мелодичный смех…       Приятный молодой человек звонко рассмеялся, обнажая свои белые, слегка заостренные зубы.       — Сегодняшний день подарил мне самое лучшее подношение! Очаровательно. Долго не посещал это святилище. Сколько уже времени находятся здесь последователи? Их подготовили? — Таинственный незнакомец высился над нами, разглядывая раскосыми блестящими глазами. Если бы он был принцем маленького царства, то смотрел бы точно с таким же плутовски-снисходительным выражением на своих провинившихся поданных. — Не стоит более заставлять вас томиться в ожидании.       Скачущие блики отражались на драгоценных украшениях в волосах полуголых девушек, как солнечные зайчики, прыгающие на зеркальной глади озера. Кокетливо прикасались ко мне, невинно заигрывая, отражались в глазах мужчины семицветной радугой. Его прищуренные лучистые глаза смотрели внимательно и насмешливо над краем раскрытого веера. Руки и ногти, подкрашенные голубым аристократическим оттенком, приравнивающего к высшему сословию, были ухоженными и изнеженными. Край подола ослепительного кимоно иромудзи, вытканное зонтиками вагаса, прохладным шелестом льнул к полу. Мужчина двигался плывуче-элегантно, переступая через женские тела, как будто внутри его одеяний скрывался змеиный хвост, а не человеческие ноги. Того гляди совершит бросок и вопьется отравляющим жалом.       Точно принц со своими рабами. Наверно все, кто не был окружен выхолощенным нимбом лоска, был ниже его высокомерного достоинства и знатного происхождения, вероятно казались ему не более чем сорняками, годные только для удобрения почвы своей ничтожной деятельностью.       Я совершила попытку осторожно выпутаться из живой, мерно дышащей паутины тел. С облегчением глотнуть свежий воздух без примесей благовоний. Но лишь еще больше встревожила лежащих девушек, отчего они все разом всколыхнулись и самозабвенно, в полном бреду зашептали срывающимся придыханием:       — Доума-сама… Доума… Доума-сама…       — Ну-ну, тише, — ласкающе пропел названный мужчина и с каким-то извращенным увлечением отбросил чью-то руку, без позволения схватившую его за одеяния.       В движениях Доумы прослеживалось нечто абсурдное, поддельное… Если бы он хотел предстать перед нами не в том обличье, которое я вижу воочию, а в совсем ином.       — Кто вы такой? Послушник? — Я сама поразилась тому, что сумела задать вопрос напрашивающийся с самого начала, хоть и надтреснутым ломким голосом.       Доума странно замер, приподняв свои вычурные брови в нелепом недоумении. Я могла улыбнуться над комичным выражением его лица, если бы губы так сильно не дрожали от страха.       Он отыскал меня среди прочих девушек и призадумчиво склонил голову набок, пристально рассматривая. Свет преломился. Его глаза вспыхнули, проблескивая отражением блика на поверхности. Глаза хищника с узкими вертикальными зрачками.       — И даже не настоятель, я возродившийся камигакари, милая, владыка избранного рода — величаюсь художником, повелителем душ, молча созерцающим Вселенную… Здесь становится жарковато, — голос его был свеж и уверен, как утренний ветер.       Стоило ему надменно пожаловаться и махнуть веером, как фигурки ледяных скульптур, похожих на нимф морских, перешли в движение. Одновременно приоткрыли соблазнительные губы и выпускали облако холодного пара. И серебристый иней стлался над подвижным организмом из тел.       — Бедняжка… Совсем, поди, извелась от наличия уродливого пятна на таком личике? Ты правильно поступила, придя на порог и постучавшись. Здесь рады всем разуверившимся оскверненным душам. Отныне для тебя мое тело — храм! — его торжественная забота расходилась врозь со слащавой интонацией.       Доума озарился широкой, невыразимо-нежной улыбкой с деланным беспокойством в глазах. Он точно потешался надо мной. Лицемерно наслаждался унижением!       — Бедняжка… уродливого пятна… заблудшая душа…       Под действием пелены наваждений, головы всех девушек одновременно повернулись ко мне, как небезызвестный театр кукл в столице. Юные лица экзотически-магической красоты, с отрешенно-диковатым выражением, а их чарующие голоса, волнующе переливающиеся, словно отлитая бронза в отблесках пламени, эхом вторили слова Доумы. Пустые глаза на пустых красивых лицах.       Под гнетом дикого страха я содрогнулась и сжалась, когда его растопыренные пальцы потянулись ко мне. Сама того не желая, обратила его взор на себя! Но он не успел даже коснуться меня — рядом лежавшая девушка с упоением прильнула к мужчине. В белом свете она казалась мертвенно-бледной, манящей, трепетной и просящей, а на бескровном, точеном личике неживым пятном алели намазанные губы.       Не в силах оторваться, я парализовано смотрела, как Доума распускает пояс, развязывает тесемки, как с визгом скользит, распахиваясь, шелковая ткань. Края нательной сорочки раздвинулись и открылись белые груди с розовыми сосками.       Время остановилось. Непонятное напряжение вперемежку с взбудораженным ожиданием охватило до самых кончиков пальцев. Меня словно пригласили узреть загадочный ритуал, похожий на самобытную чайную церемонию с примесью сакральной магии.       Доума действовал с какой-то плохо сдерживаемой размеренностью и жестокостью. В нем точно скрывалась темная сила, неуемные кипящие страсти, граничащие с всепоглощающим желанием разодрать жертву на части, обглодать и полностью поглотить. Он весь пестрел дикостью и жадностью.       Опустившись на колени и оголившись сам, он сжал торчащую грудь девушки обеими руками. И на его лицо брызнуло горячее молоко. Облизнувшись, он кончиком языка подбирал стекающие белые капли с губ, а затем с лихорадочно сверкающими глазами припал к соску, обсасывая тугой комок, грубо дергая ткань и полностью обнажая тело.       Жар искрился между ними, как статическое электричество. Развернув девушку спиной к себе и заставив встать на четвереньки, мужчина маниакально царапал когтями тонкую изящную спину, оставляя кровоточащие царапины. Наклонялся и покусывал ее, будто отмечая. А стройное тело девушки словно того и жаждало, изнывая в нетерпении перед наслаждением. Доума чувствовал густой и плотный запах перевозбуждения, которое она испытывала от бешеного прилива наркотического адреналина. Жаждущая освобождения, изнывающая от нужды, влага сочилась из курчавой поросли в развилке женских бедер.       Мазнув красной головкой члена по набухшим пульсирующим складкам, он одним резким толчком глубоко ворвался внутрь, заставив выгнуться ее до упора. Тугое лоно поддавалось натиску и плотно обхватывало орган. Со звонкими шлепками тело об тело Доума легко заскользил туда-сюда, толкаясь все глубже, а затем полностью выходил, пока не показывалась широкая головка. Сдерживая за бедра резко натягивал, когда влагалище начинало сокращаться и девушка больше не могла делать ответные движения. Врезался внутрь так, что их тела сталкивались снова и снова, пока она не содрогнулась, и опухшая плоть не сжалась вокруг него. Темная голова откинулась назад, девушка не стала сдерживаться и натужно разрываясь, хрипло закричала от животного обладания над нею.       Зрение стремительно искажалось, а воздух с большим трудом проникал в грудь, но прежде, чем снова потерять на неопределенное время сознание, я увидела, как мужчина сбрасывает с себя облик нечеловеческой красоты и превращается в настоящего сверхъестественного монстра, демонстрируя удлиняющиеся клыки в открытой пасти рта…       Из приотворенных во внутренний сад фусума доносился отголосок затухающего дождя и запах серы из проталины горячего источника. Белый шелк балдахина на балконе, искусно расшитый тонкими цветными нитями, колыхался под промозглым бризом, как полупрозрачные невесомые ленты.       Я не знала, как долго существовала вне всякой связи с реальностью. Наверно, именно этим следует объяснить иллюзию передо мной. И снова, очертя голову, кидалась в этот зыбкий, опасно накренившейся внешний мир. Омерзительный мир, безмилосердно демонстрирующий чужие страдания так остро мною ощущаемые.       Девушка бессвязно бормотала, тихонько постанывала и слабо дергалась, как пойманная в силки куница, пытаясь оторвать Доуму от себя. Пыталась высвободиться от стального хвата, на глубинном уровне подсознания понимая, что творится с ее телом нечто ужасающее и смертельно-непоправимое. А затем осела, безвольно распластавшись на парчовых подушках, вышитым золотом императорских хризантем, в полном молчании с затравленным, абсолютно безнадежным взглядом. Уже не способная сопротивляться и как-либо прикрыться от острых зубов, раз за разом без устали отрывающих кусочки мякоти, растягивая нити сухожилий, заставляя кровь непрерывно фонтанировать. Плоть, взращенная матерью природой, имеющая форму и правильный человеческий облик, превращалась в покромсанную массу, с изорванными краями и зияющими дырами.       Брызги крови окропили мое лицо, толчками выходящие из распотрошенной плоти. Тошнота разом скрутила желудок. Кислая желчь скапливалась на кончике языка и выпрашивалась наружу рвотными позывами.       Я снова отделялась от этой реальности. Чувствовала, как лопались те хрупкие ниточки, щелкая по издерганному нутру. Мир или я сама оборвала с ним все связи. И этот мир, горящий и раскалывающийся на части, лишенный всякого здравого смысла, подступающий со всех сторон, теперь существовал сам по себе, без меня.       Мужчина меж тем подрагивал, комично вздымал кустистые брови, наивно жмурился, прикрывая глаза от переполняющих его удовольствий и набирающей обороты похоти. Продолжал вгрызаться зубами в беззащитное тело и вколачиваться в уязвимое лоно жертвы. Это напоминало прожорливость дикого зверя. Он весь был налит силой точно скрученная пружина. Изгрызенная женская грудь с разбухшими сосками подрагивала в такт.       Ухоженные локоны волос Доумы, по-своеобразному карикатурные в чрезмерном великолепии, потеряли былую изысканность. Волосы облепили измазанные кровью губы, — противоестественно растянувшиеся в диком оскале на глумливом лице. Человек не мог так улыбаться. А у него даже не лицо, а звериная маска одержимости и людоедского наслаждения.       Я пыталась развеять дурман. Вырваться из окатывающих раскаленными волнами пут. Выгрести из непроглядных черных вод на отрезвляющую поверхность, наконец-то вздохнуть свежий воздух и выбросить из головы опьяненное марево. Должна превозмочь помутнение рассудка!.. Мягкий, убаюкивающий голос Оякаты-сама, крошечный очаг спокойствия в бурлящем котле, всплывал в тумане и поддерживал меня, твердя, что необходимая сохранность жизни превыше всего. Ведь моя кровь это будущее лекарство для всех несчастных.       Особенная кровь… Странная вещь — воспоминания, что-то я помню очень хорошо, что-то изредка проскальзывает, а что-то навечно забыто. И вот, отчего-то сумела сохранить в себе незначительные моменты, на первый взгляд обыденные, но кажущиеся сейчас такими желанными. Даже странно, что память столь бережно хранила подобную мелочь, словно миг наивысшего счастья.       Когда-то госпожа Кацу поучительно говорила то же самое. Моя кровь и организм способны противостоять любым внешним инфекциям. Сидя за столиком, она бережно обматывала проволокой бонсай, сдерживая его рост. Карликовое деревце в умелых руках превращалось в многовековое произведение искусства. На алтаре буцудан, перед поминальной дощечкой господина Кацу, горели благовония. Из заведенного вручную патефона лилась веселая композиция. Под летней верандой оголтело звенели цикады. А я, от неловкости такого внимания к своей персоне, легкомысленно отшучивалась. Старалась как можно тактичнее увести русло разговора на более увлекательную сторону, продолжая водить пальцами по корешкам книг в домашней библиотеке. С щемящей гордостью осознавая, что отныне самостоятельно, без сторонней помощи могу прочесть заковыристые иероглифы. А затем вытаскивала увесистый том и располагалась на веранде, свесив ноги в траву. Углублялась в чтение про захватывающие морские путешествия, приключения отважных моряков-первооткрывателей и неизведанных еще доселе человечеству животных. Я всегда мечтала увидеть грозно ревущий океан и россыпь перламутровых ракушек на том берегу. И серебристые барханы под луной, поющие ветреные песни запредельной пустыни. И…       И невероятная гнетущая тяжесть сжала душу, пронзило острой иглой сердце. Моя жизнь, мое будущее, прежде казавшееся в воздушных мечтах столь светлым и радостным, необремененное заботами и тревогами, обретало однозначную тональность катастрофы. Я явственно ощущала вязкий привкус этого отчаяния. Оно никуда и не девалось, просто дремало все это время, а сейчас пробудилось под натиском нахлынувших эмоций. Обреченность поселилась во мне после несбывшихся детских грез, неокрепших юношеских мечтаний, после смерти матери… Изничтоженная, выжженная пустошь сожалений и безнадежности.       Какие же сложные пересечения судьбы привели меня сюда… И что сейчас здесь не произойдет, в конце меня поджидает лишь неминуемая погибель.       Я хочу обратно домой, в любящие объятия матери. Я хочу к матери!..       В нос ударил запах испражнений, оборвав мои мысли. Девушка не сдержалась и непроизвольно описалась от нестерпимой боли, корчась в предсмертной агонии. Желтоватая моча потекла по шелковистой коже бедер.       — Ах… Какая досада! Хоть я не раз предупреждал, что моих последователей нельзя кормить и поить перед отпущением грехов. Бренное тело должно быть девственно чистым, иначе ничего не получится. А эти юные девы особенные, непередаваемо красивые, непорочные. Первозданное лакомство!.. И оттого неукоснительно должны быть неподвластны земной грязи. Это мешает мне полностью погрузиться в молитву. Душа несчастной облечется пороками и не дойдет до врат спасения. И я не смогу им помочь. Какое безрассудство, какое непозволительное допущение с моей стороны!       Его голос струился подобно сладкому яду, но девушка уже была далека от гнусной проповеди сокрушения. Изящные утонченные черты уже приобретали увядание — неумолимую тленность, а глаза, почти выкатанные из орбит, поблекли и остекленели, больше не отражая свет жизни. Ее черные зрачки затягивали, не отпускали. И мне мерещилось, что стояла на краю и заглядывала в некий бездонный колодец, а мертвое лицо, сохраняя еще живую оболочку, уходило куда-то вниз, на недосягаемую, безвозвратную глубину.       Нельзя смотреть мертвецам в глаза!       — Мгновение уже утратило свою неповторимую свежесть! И неудивительно, быстротечная красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она никому. Даже мне, — все также ласково и весьма добродушно, с зажигательным оптимизмом проговорил он. — Позже закончу, а сейчас…       Доума отбросил за ненадобностью бездыханное тело. Наши взгляды встретились раньше, чем его руки успели с треском разорвать хлопок, раскрывая полы юкаты, насильно оголяя грудь.       — Нет, прошу…       — Ты не поддаешься влиянию, удивительное создание! Ты ба!.. Сразу и не понял. Неужели метка самого Кокушибо-доно? Интересно, что бы он сказал? Вспоминаю! Он искал похожую девушку… или нет? Может, пригласить его к нам? Он будет, как всегда, отстранен и замкнут. Забудем и придадимся усладе! Я вот-вот ворвусь в новый мир, где слова не имеют никакой ценности, и там лицом к лицу встречусь с подлинной действительностью! — наградил меня сумбурным неуравновешенным потоком Доума.       — Не могу… Нет… — взвыла я.       Во мне на несколько секунд вспыхнул огонек жгучего протеста, потом сменилось последней каплей удушающей мольбы, но тут же испарились, стоило мне поймать голодный и совершенно невменяемый взгляд Доумы. У меня все внутри смерзлось и заледенело. Я не в силах тягаться с этой безусловно непостижимой силой. Он вдохновленно упивался моими бесполезными потугами. Неужели его прекрасное лицо может быть настолько лишенным красоты и человечности…       Некто неизвестный раскуривал трубку, выдыхая насыщенную ядовитыми парами дымку мне прямо в лицо. И я, мучительно изгибаясь, поглощала этот переизбыток дурмана. Снова ощущала себя погруженной в этакое сладкое марево, в котором было невероятно сложно двигаться и адекватно соображать. А потому даже легкое движение вызывало рябь страстного исступления, прокатывающегося негой по всему телу, нервной дрожью вдоль позвоночника, и в ответ тепло расцветало между налитых тяжестью бедер в предвкушении.       До неизъяснимого умопомрачения хотелось еще!       — Сочная плоть… Вижу! Такая сладкая, сладкая. Ниспосланная благодать! Манящие изгибы, трепет нетронутого девичьего тела. Совершенное! Способное взрастить новую жизнь, наполненное силой и выносливостью. Вот сейчас я готов глубоко и искренне уверовать в щедрых божеств. Даже Аказа-доно не сможет противиться! Но я не буду делиться таким сокровищем. Именно сегодня побуду эгоистом.       Горячечным шепотом, в трансе, как сомнамбула, вожделенно бормотал он, бездумно водя по моей бешено вздымающейся груди почерневшими от загустевшей крови когтями. Мимолетные прикосновения, точно нежнейшие взмахи крыльев бабочки — дразняще задевали пики мигом затвердевающих сосков. Он больше не мог сдерживаться. Стал с излишним остервенением надавливать, мять, с жадностью сжимать талию и округлости бедер. Молодая пружинистая кожа почти надломно рвалась под безумной силой его напора.       — Мне надо немножко обуздать свой порыв. Иначе вкушу излишне быстро, необходимо растянуть блажь. Ты такая хрупкая, что я могу запросто сломать пополам одной рукой. Эта мысль невероятно заводит…       Голос доносился до меня как из бочки, а отдельные слова сливались в монотонный рокот. Чужие руки ощупывали, терзали, издевались, сминали нижнюю юбку, безнаказанно подбирались к сердцевине естества. Бесстыдно скользили по раскрытым влажным складкам. Чужие руки трогали мое тело и вот так запросто заполучили! Вторгались в меня! Нестерпимо!       Кажется, я завыла.       — У-умоляю!       В крохотной попытке сопротивления я наталкивалась на гладкое тело из монолита — ни оттолкнуть, ни сдвинуть. Монстр… Я не знала куда себя деть, что сделать, чтобы исчезнуть из этого места. Безумно хотелось превратиться в маленькую птичку и улететь. Когда все имеющиеся у меня силы потерпели крушение — не возымели никакого результата — пришлось принять незавидную участь.       Неужели я сдалась?              — Не надейся, что мольбой изменишь предначертание богов, — нежным воркующим голосом протянул Доума.       В расширенных от ужаса глазах расплывались пятна соленых слез. Покровительственная мгла зазывала окунуться в пучину умиротворения. Обещая, что я смогу сбежать, укрыться в ней. Спастись. Танцующие алые пятна надо мной превращались в красные бутоны соцветий. Линии и формы пространства вокруг начали дробиться, растягиваться и переплетаться, хаотично смешиваясь друг с другом все сильней.       На мгновение меня коснулся морозный ветерок, впервые с тех пор, как я оказалась в этом гнилом месте, всколыхнул пряди волос, остудил слезы на щеках.       Наверно, я сходила с ума, раз видела…       Ураган неистовствовал за пределами стен родного дома, грозясь превратить все вокруг в щепки. Оглушительный грохот грома, сотрясающие удары свирепого Райдзина по барабанам, заставляли землю ходить ходуном. Догорающая свеча на подставке утопала в стекающем воске. Аромат церковной мирры раздражал и забирался едкой вонью под распухшие веки. Тело горело в языках пламени, пожирающего меня до белых костей. Кожа на правом виске зудела и чесалась. Я беззвучно плакала от испытываемой душевной боли. Младшей сестренки больше нет… Моя жизнь превращалась в пепел, растаскиваемый по ветру.       Мой старый отец, по-кошачьи сгорбленный, измученный и сломленный, спал в углу. В испещренных морщинами бороздах застряли невысохшие слезы.       Ветер разогнал бегущие грузные тучи, и те растеклись по сторонам света, напоследок сверкая молниями. Красный лунный диск показался на звездном полотне и пролил мерцающую дорожку света в узкое окно. Теперь даже свеча стала лишней.       — Забери, забери меня…       Я не ведала, что говорила и творила. Осталось только настойчивое желание кануть в забвении.       Послышался скрип. Входная дверь отворилась без посторонней помощи. Открытый проем для меня одной. Я не заставила себя долго ждать и бесшумно выскользнула наружу.       Слепо, по наитию я направилась по извилистой тропке, высеребренной луной. Вдоль всего пути меня молча сопровождали каменные истуканы, выползшие из тайников земли и окруженные порхающими светлячками хитодама. Скользящие тени духов перемежались в укромных закутках. Лесной повелитель здешних земель задумчиво проводил меня енотовидными глазами, пока я не скрылась из виду. Обрывистая и скользкая, едва протоптанная горная дорога против часовой стрелки перетекала в пологий склон и уводила все дальше вглубь рощи. Нависающие своды деревьев угрожающе схлестнулись надо мной, как мачты кораблей при варварском столкновении непримиримых врагов.       Внезапно заросли расступились и передо мной раскинулось поросшее травой небольшое Ущелье Богов. Россыпь цветов живым покрывалом украшало живописную местность. Вытянутые к луне ядовито-красные лилии, хранящие в себе память павших, оживляли сонную картину. Слышался тихий гул перешептывания бессмертных амацуками.       Почва здесь была рыхлой. Я дошла до центра впадины и почувствовала как босые ноги вязли в земле. Из-за слишком высокой влажности здесь бугрились и лопались крошечные черные пузырьки. Казалось, земные недра недовольно ворчали, и это ворчание пеной прорывалось на поверхность. Замшелый трухлявый столб, наглухо вбитый в землю на долгие века меж двух скал-стражей, проблескивал, и высеченные кандзи на давно уже забытом языке хорошо выделялись. Прочесть их не составляло никакого труда.       Нерушимая граница между миром живых и страной мертвых. Скрытый иной мир. И высаженные вокруг священного места небесные глицинии оберегали их вечный сон. Или оберегали живых от мертвых.       Под низвергаемым благодатным светом Цукиеми, среди густорастущих красных лилий, начали раскрываться бутоны голубых ликорисов — неутешительные слезы мертвых.       Вдыхай… Вдыхай… Глубоко…       Больше не мешкая и не задаваясь вопросами, я послушно упала на колени, вдыхая сладковато-терпкий аромат. И мельчайшие частички целительной пыльцы проникали в меня, насыщали и подпитывали невообразимой силой.       Мимо меня проплыл бестелесный призрак мужчины, эхом давно минувших дней, собирающего цветы. В попытке разглядеть его лицо, я вполне отчетливо увидела нахмуренного Доуму.       — Какие именно цветы, милая? — с неподдельным живым интересом промурлыкал он, обхватывая длинными пальцами мое лицо. Наверно, я проговорила вслух свои видения, раз он переспросил. — Поведай, не скрывай девичьи тайны, а я подобострастно услужу ему, своему единственному господину. Передам, он будет доволен нами.       Наклоняясь ближе… настолько, что я ощутила его прелое дыхание на своих потрескавшихся губах, инстинктивно открытых, просящих хоть каплю живительной влаги. Бросив кроткий взгляд на окружающее нас пространство, самонадеянно оценивая возможный путь отступления. Но деваться было некуда — я в извращенной ловушке, в настоящей западне. Ненормальный, безумец, дьявол… он совсем близко, всегда рядом, а я в его логове.       В жалкой попытке спрятаться от света искрящихся разноцветием глаз — точно детская игрушка-погремушка со стеклышками, я съежилась, как загнанный в угол перепуганный котенок. Все дальше углубляясь в пуховые подушки. Не совсем правильно понимая его искреннее любопытство, я постаралась припомнить все до мелких деталей. Главное как можно подольше оттянуть неизбежное!       — Цветы… лилий, — с титаническим усилием воли я указала на потолок, разрисованный пестрыми соцветиями ликорисов.       — Нет, ты упомянула другой цветок, а эти обычные, — поджатые складки около испачканных алых губ выдавали его нетерпение. На столь благожелательном лице застыла гримаса бездушия.       — Когда я была на пороге смерти… Пыльца голубой лилии помогла, — всеми силами тужилась выдать из себя обрывки слов, но с моего рта вырывались лишь нечленораздельные хрипы, словно я заново училась говорить. — Мой правый глаз способен видеть.       — Ох, какая незавидная участь, — он печально, даже крайне сочувственно скуксился, подгоняя меня и поторапливая с ответом. — Дальше, где?       — На земле ущелья растут.       И что бы я ему ни начала рассказывать, он жадно ловил каждое слово, переспрашивая, расценивая на достоверность и правдивость. Осмысленность его взгляда потухла — не иначе. Высеченные кандзи на зрачках поблекли. Он пребывал сейчас не со мной, а с кем-то другим в своей голове.       — Все сложные распутья дорог сошлись в одной точке. Знаменательное событие!       А потом я провалилась куда-то вглубь, ломая все допустимые грани материи реальности. Послышался достаточно пронзительный, музыкальный аккорд натянутых струн бивы.