***
— Высоцкий? А он-то мне нахера? Саня придирчиво осмотрел обложку сборника стихов, что протянул ему Женя, и только фыркнул. Что ж, другой реакции он и не ожидал. У Матёрого со стихами были отношения очень натянутые. В лучшем случае они были для него «соплями банальными», а в худшем — «хернёй бессмысленной». Женя на такое халатное отношение оскорблялся, конечно, но так как был не менее упрямым чем Саня, то продолжал время от времени приносить ему разные сборники поэзии. Но пока ни один автор не нашёл отклика в душе Сани Матёрого, и он упорно отмахивался от любых попыток Жени завести разговор о каком-либо поэте. Но вот с Высоцким Евгений был уверен. Сам он был от его стихов и песен не в восторге, хоть и признавал их значимость, но чутьё подсказало ему, что Владимир Семёнович сразит Матёрого наповал. Осталось только уговорить его хотя бы открыть книгу. — Саш, не будь таким категоричным. Я считаю, что тебе будет полезно с ним ознакомиться. Матёрый опять фыркнул. — Нахрена мне с ним знакомиться? Я ещё лет в шестнадцать его «Охоту на волков» в метро играл, и так знаю, о чём он там пишет. Женя терпеливо покачал головой и упёр руки в бока, пытаясь придать себе и своему мнению большей значимости. — У него же не только одна «Охота на волков», Саш… — Саня. — Ой боже, Саня, — махнул рукой Женя, — Не сбивай меня с мысли. Я говорю, что у него ещё много стоящих вещей. И не только песен, у него и стихов много хороших. Ну знаешь… Как тебе нравится. — А как мне нравится? — скрестив руки на груди, с интересом спросил Саня. Насмешка в его взгляде Женю слегка задела, но соскакивать с темы он не хотел, так что, пришлось оставить. — Ну знаешь… Чтоб про жизнь дворовую, про непонятую душу, про любовь несчастную. Ну… Ну ты сам понял, хватит меня испытывать! Ты попробуй хотя бы, он тебе точно понравится! — Ты мне так и про Шекспира говорил, — заметил Саня, а Евгений поёжился, вспомнив как Матёрый позвонил ему неделю назад и заорал в трубку: «Да как меня затрахал уже твой Гамлет!». После этого, Женя больше ничего из Шекспира ему не приносил. — Давай не будем, Шекспир это другое… — Да, Шекспир это говнище. — Сань, не смей, — сразу же прервал Евгений, и Матёрый только примирительно вскинул руки, усмехнувшись. — Ладно-ладно, книжный глист, не буду задевать твою тонкую натуру. Но только объясни, чем же этот твой… — он глянул на обложку и продолжил, — Владимир Семёнович такой замечательный? Женя неопределённо пожал плечами. Да откуда ему знать, чем он особенный? Для того чтобы об этом говорить, нужно хотя бы любить творчество автора, а у него такого преимущества не было. Ну ничего, в университете ему это не мешало писать правдоподобные сочинения, и сейчас не помешает. — Ну как… Он великий поэт и певец своего времени. А его голос — это голос эпохи, а его песни они отражают суть тех годов. Это же очевидно! Саня внимательно выслушал его, не отрывая взгляд от обложки и поднял брови. — Ты когда аннотацию выучить успел? Пока сюда шёл? — Чего? — удивлённо протянул Женя. — Не, я не сомневался, что у тебя память хорошая, но, знаешь, чужие великие слова меня как-то не особо ебут. Мне интересно, зачем именно мне нужно это читать? И только не надо мне тут «Ты его поймёшь как никто другой». Оставь это для своих душных друзей. Женя возмущённо поджал губы и, дёрнув плечом, отвернулся. Вот пристанет же он со своими расспросами? Как его попросят тащиться на другой край города, то он вперёд всей планеты туда полетит, а как книжку просишь прочитать, так начинается. Объясни, поясни… Кто ещё тут душный. — Да не знаю я, Сань. Ну вот правда, не знаю. Я бы тебе сказал, что у тебя с ним много общего и ты его поймёшь, но ты же так не хочешь. А по-другому я тебе не скажу. — Гнутый, ну так совсем неинтересно. Общего у меня с ним много. Это детский лепет какой-то. Ради этого я читать твоего Высоцкого не собираюсь. Причины ты достойной мне так и не сказал. — Ой, так сильно причину хочешь? Тогда, прочитай хотя бы чтоб увидеть как настоящие поэты выглядят. Может тогда перестанешь писать такие паршивые песни… Возникшая между ними тишина дала Жене понять, что немного перегнул. Обидчивым и ранимым Матёрого назвать язык не повернулся бы, но когда дело касалось его собственного творчества, то тут он вполне мог встать в позу и очень яро его защищать. Евгений же всегда относился к его посредственным песням о тяжёлой судьбе и разочарованиях с долей пренебрежения. Рифма там была очень уж условная, да и смысла Женя всё никак уловить не мог. Какое-то излияние помоев. Лучше бы и дальше орал свой «Smells like teen spirit», это хотя бы на песню похоже. — Чё ты сказал? — уже ощетиниваясь, буркнул ему Саня. — Правду я сказал. Мне, может, Высоцкий и безразличен, но у него в песнях есть смысл и рифма. Знаешь, такая вещь, на которой все песни и стихи строятся. Кроме твоих, похоже. — Есть у меня рифма! — Ты слово «смерть» рифмуешь со словом «смерть» три раза подряд. Это не рифма, это посредственность! Саня буркнул что-то себе под нос, прожигая Евгения взглядом, почти что обиженным. Бросив взгляд на обложку книги, он фыркнул: — Чё, вот правда этот твой Высоцкий лучше меня пишет? Да у меня столько души в текст вложено, этому пидору и не снилось! Там в каждой букве дохуя эмоций! — Ага, только вот смысла, извини за выражение, нихуя. — Критик мне нашёлся! Всем до этого нравилось, а ему одному не нравится! — Сань, я ссориться не хочу, — вздохнул Женя, — Особенно, из-за твоих паршивых песен. — Пошёл ты, не паршивые они! Женя решил на это не отвечать. — Давай остановимся на том, что я предлагаю прочитать хорошие стихи, а ты их прочитаешь. Матёрый на секунду замолк, и Женя уже понадеялся, что на этом перепалка и кончится, но в этот же момент он вскочил на ноги и, ткнув Женю в грудь, сказал: — А знаешь что? Да, я прочитаю! Тебе назло прочитаю и докажу, что хуйня этот твой Высоцкий, а песни у меня заебись! — Саш, ну я же просил. Если честно, мне что на Высоцкого, что на песни твои наплевать. — А вот, блять, зря! Уверен, что этот мудак ничего лучше «Охоты на волков» в жизни не написал! Знаешь, насколько я в этом уверен? Не знаешь? А я тебе сейчас расскажу! — Саш… — опять попытался утихомирить Саню Евгений, но понял, что сейчас это будет бесполезно, и его уже понесло. И действительно, все оставшиеся полчаса Матёрый только и делал, что материл Высоцкого и доказывал Жене, что рифма слова «смерть» со «смертью» — глубокая метафора чего-то там. Женя в подробности не вдавался. Но распрощались они, кажется, нормально, без обид. Обида была у Сани только на несчастного Высоцкого. Женя даже не знал, а правильно ли он поступил, давая ему этот сборник.***
— Я ненавижу твоего блядского Высоцкого! Именно так и встретил Женю Саня, когда тот открыл ему дверь. На часах было девять утра. Похоже, у него просто не было таланта приходить в гости в приемлемое время. Евгений тяжело вздохнул и, сделав паузу, чтобы отхлебнуть кофе, произнёс: — И тебе доброго утра, Сань. — Ты такой смешной, Гнутый, я хуею. Я тебе сейчас врежу твоей поганой книгой, — скрестив руки на груди, прошипел ему в ответ Матёрый, и Женя решил оставить свои потуги в юмор. По утрам он ещё по роже не получал, да и начинать не хотел. — Тебе настолько не понравилось? — устало спросил он, ожидая поток брани в ответ. Но Саня его удивил окончательно. — Да в том-то и проблема, что мне понравилось! Пиздец как понравилось! Этот Высоцкий он… Я тебе даже не знаю как это сказать! Женя непонимающе уставился на Матёрого, даже забыв, что он хотел спросить у него. Когда он думал, что Саня оценит Высоцкого, он представлял себе немного другую реакцию. — Может тебе кофе налить? Расскажешь, что тебе у него так понравилось, что ты его «блядским» называешь. — А пива нет? — Саш. — Ладно-ладно, хрен с ним, давай кофе. Хотя какой тут кофе, мне в глотку ничего не лезет из-за этого рифмоплёта ебаного! — замахал руками Матёрый, без приглашения проходя в квартиру и сразу же направляясь на кухню. Женя только глаза закатил. Утро будет очень долгим. Уже на кухне Евгений допивал свой несчастный кофе и следил за тем, как Саня рассекает по кухне, театрально вскидывая руки. — Ты прав, Гнутый! Хуйня у меня, а не песни! Вот Высоцкий! Я целый день оторваться от него не мог, как это говорят, залпом прочитал! Блять, у него в каждой строчке столько глубины, он будто прямо со мной разговаривает на одном языке! Эти твои Байроны, Шекспиры, Пушкины они с ним рядом не стояли! У них сопли какие-то розовые, а у него — правда жизни! Это песни с большой буквы! Нет-нет, ты только вдумайся: «Мой финиш — горизонт, а лента — край земли, я должен первым быть на горизонте!»! Как он ловко-то говорит, ты понимаешь! Вроде всё так сложно, а он так по-простому говорит, Гнутый! Нет, куда мне до Высоцкого? У меня херня бессмысленная, бред какой-то! Женя только молча хлебал кофе и не переставал удивляться. Такой бурной реакции он не ожидал. Тем более, на Высоцкого, который ему самому казался ну не таким уж и сложным. Но Саня отчего-то им загорелся, да ещё как загорелся. Даже готов был переступить через свою гордость и признать, что песни у него никудышные. Правда, такая самокритичность тоже ничуть не лучше. Потому что, хоть и стыдно признаться самому себе, но некоторые песни Сани ему даже нравились. Да, нескладные, с ужасной рифмой и текстом, но всё-таки нравились. Видимо, дело всё было в пресловутой душе, которую Матёрый туда вкладывал. — В общем, всё, как Высоцкий я не напишу! Бесполезно это, а песни у меня херовые! — наконец закончил свою пламенную речь Саня и опустился на стул, тяжело дыша, будто бы только что выступал несколько часов на сцене. — Саш… — неуверенно подал голос Женя, уже жалея, что вообще открывает рот, — Да нормальные у тебя песни… — Сам сказал, что в них не рифма, а посредственность! И я согласен, полностью с этим согласен! — махнул рукой Матёрый. Женя нахмурился. Чёртов Высоцкий со своими песнями. Вынуждает его откровенничать на такие темы, на которые откровенничать совсем не хочется. — Ну… Ну да, они посредственные… Но они мне нравятся! — выпалил он, сразу же отводя взгляд в сторону, чтобы ненароком не встретиться взглядом с Саней. Он и так знал, что тот сразу же повернул к нему голову и вытаращился на него с удивлением. — Тебе… постой, ты не шутишь? Тебе нравятся мои песни? — Не все, большинство из них всё ещё паршивые, но… да. Есть то, что мне нравится… — Но это же не Высоцкий, — протянул Саня. — Да отстань ты уже от Высоцкого, плевать я на него хотел! Ну да, глубокий у него смысл в песнях, да, великий поэт, и всё в таком духе, но мне твои помои нравятся больше. У тебя там душа, эмоции, и вот этот весь бред, который ты мне рассказывал. И мне они… больше нравятся… — совсем затух под конец Евгений, опуская взгляд в пол. Боже, ну как же стыдно. Он, порядочный человек, сидит и признаётся в любви паршивым песням паршивого рокера. Да ещё и имеет наглость ставить их выше песен великого поэта и певца своего времени. Какой позор. — Ну… — первым нарушил молчание Саня, почти смеясь — Знаешь, так на мои песни слюни ещё никто не пускал. — Заткнись, умоляю, — пробормотал Женя, всё ещё внимательно изучая потрескавшийся кафель. — Нет, правда, тебе действительно они нравятся, а ты их говном поливаешь? Гнутый, ну ты и скотина, а я уже в себе разочаровался как в творце. Так доказывал мне, доказывал, что я писать не умею, а на самом деле! — Забудь об этом. Матёрый только рассмеялся. Таким тихим и приятным смехом, который Женя, кажется, слышал впервые. И от этого факта стыд испарился, а на душе стало приятно. Над ним не собираются насмехаться из-за того, что ему нравится что-то «не его уровня образования». И над его странным мнением тоже. Он впервые подумал, что с Саней легко быть искренним. А когда он так смеётся, то легче всего. — Знаешь, Гнутый, — произнёс ему Матёрый через несколько минут молчания, что смогло ненадолго воцариться на этой шумной кухне, — Я, может, и не могу сочинять как Высоцкий, но я буду. Клянусь, что буду. А знаешь зачем? И он, не дожидаясь вопроса, сразу же ответил, посмотрев прямо на Женю: — Затем, чтобы тебе понравились абсолютно все мои песни.