Не ссы, Гнутый

— Ты не мог одеться приличнее? Гнутый пристально оглядел Саню и недовольно скорчил свою интеллигентную мордашку. Саня же внимания не обратил, по собственному мнению он выглядел замечательно. Выходные с некоторых пор у Матёрого перестали быть свободными днями и посвящались Гнутому и его культурным замашкам. Саня даже подумать не мог, что в их городе находится столько театров, музеев и прочего высококультурного дерьма, о каждом из которых Женя был осведомлён до мельчайших подробностей. Пока они шли до какого-нибудь оперного театра, он успевал рассказать и историю этого самого театра и символизм спектакля, на который они идут и даже нелёгкую судьбу автора этого самого спектакля. Была б его воля, про всех бы актёров, включая массовку, рассказал. Дотошность, видимо, это его второе второе имя. Хотя, Сане, на самом деле, вся эта мишура была интересна. Даже не столько она, сколько то, как Гнутый об этой мишуре рассказывал. С лирическими отступлениями, ремарками, какими-то пояснениями между делом, при всём при том активно жестикулируя. Видно было, как сильно он тащился от этой заумной дребедени. Это Саню привлекало больше всего, и даже если пьеса или выставка по итогу оказывалась скучной тягомотной дрянью, то он всё равно оставался доволен. Ведь перед скучной тягомотной дрянью был Женя, с упоением рассказывающий о ней. Матёрый никогда не был хорошим слушателем, но Гнутого, каким-то волшебным образом, слушать умел. Ему нравилось думать, что эти встречи по выходным, тасканья по всяким культурным местам, разговоры до и после, и долгие часы, проведённые во временами душных залах, что-то значили. Что-то такое важное и очевидное, но о чём всё-таки лучше помалкивать. Женя же не зря сказал «никаких нас с тобой». И хоть Саня об этом помнил, но ничего не мог с собой поделать. Ему до жути нравилось проверять телефон перед встречей, чтобы убедиться, что он не опаздывает, приводить свои растрёпанные патлы в порядок и видеть в отражении свою придурковатую улыбку, когда он красился перед зеркалом. Ему даже нравилось как потеют ладони, и как нервно ногти отстукивают какой-то ритм, когда он сидит в ожидании и почему-то ждёт какого-то подвоха. Который, конечно же, не наступал, ведь Женя всегда заявлялся минута в минуту. Пунктуальный сукин сын. Было в этом что-то забавное. И Сане оно нравилось. А ещё нравилось то, что в последнее время Женя сам брал его за руку. Пусть и ненадолго и только, когда на улице было мало народу, но всё-таки брал. Местом сегодняшней встречи была опера. При всём уважении к Гнутому, Саня понятия не имел, каким образом он дал уломать себя на это. Оперы он не понимал и не принимал, примерно так же, как рэп и мюзиклы. Кажется, всё дело было в том, что Женя ну очень интересно рассказывал о том, как Мусоргский сражался за право поставить своего «Бориса Годунова», что Сане захотелось посмотреть из-за чего была такая шумиха. Ну и сам Гнутый, возможно, тоже роль сыграл. Правда, сейчас он опять играл роль душнилы, прикапываясь к его внешнему виду. Как будто кто-то обратит внимание. — А я и одет прилично, — возразил Саня, улыбнувшись и этим только сильнее разозлив Женю, — Ты видишь хоть одно пятно на футболке? Женин тяжёлый вздох казался громче всего того шума, что раздавался вокруг них. Он скрестил руки на груди, оглядел себя, а потом опять посмотрел на Матёрого. — На тебе рваные джинсы, кожаная куртка и футболка с волком… Ты себе представить не можешь, насколько это далеко от «прилично». — Ой, Гнутый, прекрати, — сразу же отмахнулся Матёрый, — Во первых, кого там ебут мои джинсы, во вторых, если ты отвалишь мне пару косарей, я, так и быть, куплю себе брюки. До той поры, пардон, мисье, придётся потерпеть мой вю хорибль . — Только не издевайся надо мной своим французским, прошу, — пробормотал Женя и, по-хозяйски схватив «язычок» на куртке Сани, тут же застегнул «молнию». Причём, настолько быстро, что Саня даже обидеться не успел, только возмущённо вскинул брови, — Куртку лучше в гардероб не сдавай. И до конца оперы не расстёгивай. — Ты оборзел? — всё же буркнул Матёрый, на что Гнутый невозмутимо ответил: — Я не хочу три часа сидеть рядом с человеком, у которого на футболке написано «Я один, но стою целой стаи шакалов». Боже, ничего тупее в жизни не слышал, — добавил он и, прекращая спор, направился ко входу. — Пошёл нахуй, — возмущённо бросил Саня и поплёлся за ним, назло расстёгивая куртку. Но, получив от Жени неодобрительный взгляд, оставил «молнию» в покое.

***

Опираясь о зеркало в фойе и явно всем этим мешая, Саня вертел в руках программку и ждал Женю из гардероба. По ощущениям, он простоял уже минут десять. И что этот Гнутый там ковыряется? Лучше бы этой опере действительно быть хорошей, иначе этот день можно считать прожитым зря. Но по крайней мере, программка красивая, у мужиков костюмы прикольные. Может, не так уж и плохо будет пялиться на них три часа кряду. — О, так ты уже программку взял? Ну хорошо, не придётся в очереди толочься. Матёрый поднял голову и посмотрел на стоявшего напротив него Женю. Явился наконец-то. — Здрасьте, а я уже думал, ты там сдох. — Не дождёшься, Саш, — засмеялся Гнутый и, встав рядом, глянул в программку, — Да, действительно три часа. Но там ещё антракт будет, так что… Честно, Саня уже не слушал. Даже больше, будто оглох. Он видел, как двигаются Женины губы, как тот что-то показывает ему в программке, но абсолютно ничего не слышал. Слышал он только собственные мысли, но до того глупые, что лучше бы даже их не слышал. Гнутый, конечно, всегда одевался прилично и, можно было бы сказать, со вкусом, но почему-то именно сегодня Сане захотелось обратить внимание на то, как гладко лежит воротник на его рубашке, настолько белой, что смотреть больно, и на то, что верхнюю пуговицу этой самой рубашки он расстегнул. Матёрый раньше не замечал, насколько Женя бледный. По сравнению с ним, по крайней мере. Или это у него только шея такая белая? Пользуясь тем, что Женя был слишком увлечён программкой, Саня более пристально пригляделся к его лицу. Хотелось убедиться, действительно ли он настолько бледный. По крайней мере, себе Саня это объяснил именно так. Но никаких выводов о бледности Гнутого сделано всё же не было. Матёрый почти сразу же отвлёкся на разглядывание его лица в несколько других целях. В каких он, правда, сам не знал да и разбираться не спешил. Только смотрел и размышлял о том, что у Гнутого на щеке есть родинка. И как он раньше её не замечал, она ведь так в глаза бросается. Куда бы Саня не смотрел, он всё равно возвращался к этой самой родинке. Какая-то глупая и отчаянная мысль, связанная с ней, почти готова выбраться из подсознания, но Саня не давал ей выхода, насильно заталкивая обратно. Он и сам не заметил, как наклонился ближе, даже не объясняя себе это действие. Вместо этого, он подумал о том, что от Гнутого чем-то очень приятно пахнет. Даже на таком расстоянии чувствуется. Понять бы что это… Только после этого Женя обратил на него внимание. — Ты чего? Вопрос такой идиотский, что Матёрый выпал на несколько секунд, пытаясь понять его смысл и смысл Жениного серьёзного взгляда. В голове вновь всплыло «никаких нас с тобой». И взгляд говорил именно это. А значит, зря он совершил эту, пусть и едва заметную, но всё же глупость. Он тут же выпрямился и небрежно отмахнулся. — А, да так, не бери в голову, я о своём. От тебя просто… — Саня умолк ненадолго, подбирая самое грубое слово, которое только мог придумать, — несёт чем-то. Мне вот… интересно. — Начнём с того, что не «несёт», а «пахнет», — строго заметил Гнутый, но, смягчившись, добавил, — И это одеколон. — Чего? — удивлённо переспросил Саня. — Ну, одеколон. Приличные люди им пользуются, когда в свет выходят. Тебе бы тоже не помешало, — пояснил Женя и, видимо, уже забыв о своём изначальном вопросе, оглянулся, — Ладно, неважно. Пошли в зал, а то потом к своим местам не проберёмся. Матёрый только кивнул. Идя рядом с Гнутым, он то и дело нервно потирал шею. И ругался на себя за то, что теперь парится по поводу этого дрянного одеколона, которым в жизни никогда не пользовался. Он до сих пор напоминал себе про «никаких нас с тобой», но всё же не мог не думать, что догадайся он об одеколоне, то Женя смотрел бы на него по-другому.

***

— Не понимаю я эти твои оперы. Они уже час воют, а нахрена, я так и не понял. Гнутый закатил глаза и придвинулся ближе, опираясь локтями от подлокотник Саниного кресла и готовясь пускаться в длинные разъяснения. Матёрого, честно говоря, они не сильно волновали, он просто хотел высказать недовольство. Но Гнутого решил не останавливать, пусть болтает. — Ну как же? Это Борис Годунов, царь такой был. По легенде, он убил царевича Дмитрия и незаконно занял престол. Его это мучает, и он видит перед собой призрак убитого мальчика. — У меня по истории твёрдая четвёрка была, я знаю, кто такой Борис Годунов, — кивнул Саня, — А этот рыжий хрен, это кто? — Это Григорий Отрепьев, ученик монаха. Он позднее выдавал себя за выжившего Дмитрия. — Это который Лжедмитрий? — Ну да, — Женя усмехнулся, — А сам говоришь, что ничего не понимаешь. — Я историю понимаю. А на кой чёрт три часа на это пялиться и слушать их вопли, не понимаю. — Через эти «вопли» они рассказывают о своих переживаниях и мотивах, чтобы ты лучше понял персонажей. — Сдались мне такие переживания. Я их и так прекрасно понимаю, мне полуторачасовые арии, или как их там, не шли не ехали. — Ты просто в искусстве не разбираешься. — Естественно, куда уж мне, — пробормотал Саня и отвернулся, скрестив руки на груди. Женин извечный аргумент «ты просто не понимаешь/не разбираешься» его раздражал. Его вообще раздражало, когда Женя зачем-то пытался строить какие-то стены между ними. Словно какой-то аристократ из пыльных романов, он считал, что Санины пробелы в каких-то областях делают его менее достойным его общества. Наверное, это тоже влияло на «никаких нас с тобой», но Матёрый в эти подробности уже не вдавался. Но ему не нравилось, когда его держали за идиота и отмахивались одним: «ты не разбираешься». А Женя, похоже, держал, раз сейчас на объяснения тратиться не стал. Саня уже был готов сидеть таким образом до конца первого действия (а это ни много ни мало, ещё час) и презирать всё живое на этом свете, но Гнутый в своей обычной странной манере, выкинул невесть что. — Ну прости-прости, я не это имел в виду, — вздохнул он и, будто невзначай, прижался своим плечом к Саниному, казалось, не замечая его удивлённого взгляда, и в довершение ко всему прочему, мягко положил голову на его плечо, — Хотя, может, ты и прав. Опера немного скучновата. Матёрый уставился на Гнутого с искренним удивлением и миллиардом вопросов во взгляде. А как же «никаких нас с тобой»? Как же «ты мне жизнь отравляешь»? Неужели зря Саня удерживал себя в узде, не позволяя себе лишний раз на Женю смотреть? Или Женя что-то другое имел в виду, когда наговорил ему всё это? И угораздило же Саню прикипеть к такому странному человеку. С которым хорошо настолько, что непонятно, а должно ли оно быть так хорошо. Или это сам Матёрый уже свихнулся, раз думает о Гнутом не так, как об остальных, раз готов ради него менять все планы и раз замечает пресловутую родинку на чужой щеке. Женя никогда бы ему этого не объяснил, а Саня и не думал спрашивать. Ему всё казалось очевидным до очередного Жениного выкрутаса. А потом всё снова становилось на свои места и так до следующего раза. А сейчас всё опять перевернулось с ног на голову, и Сане уже плевать на всё. На оперу, на антракт, которого он ждёт как второго пришествия, даже на то, что в застёгнутой куртке ужасно жарко. Он только и может, что думать о том, какие у Гнутого мягкие волосы и как забавно они щекочут щёку. Хотя, может и не надо так сильно волноваться? Может, не нужно говорить о «нас с тобой», чтобы знать, что они есть. Такой вывод Матёрого вполне устроил. Немного, подумав, он потянул руку с целью положить её на плечо Гнутого. — Что ты делаешь? — тихо спросил он. Без вызова или отторжения, скорее, из интереса. — Ничего, — тут же ответил Саня, и рука замерла аккурат над Жениным плечом, так и не решаясь туда опуститься. Чёрт, ну неужели он его спугнул и слишком много себе позволил? Но Женя только спросил: — Как думаешь, на нас кто-нибудь смотрит? Саня прекрасно знал, что нет, но для приличия оглянулся. Действительно, на странную парочку в десятом ряду было плевать абсолютно всем. Ария Бориса Годунова, естественно, интересовала больше. — Нет, — заключил Саня. — Тогда можешь делать, ну… То, что ты делал. — То есть, ничего? — неловко уточнил Матёрый, всё-таки кладя руку на плечо Гнутого и слегка его сжимая. Чем он только рубашку стирает, что она такая мягкая? Или это ему только кажется? — Да, именно ничего, — кивнул Женя.

***

Час прошёл невероятно быстро, и оба даже не могли вспомнить, что они только что посмотрели. Не до этого было. В чувство их привёл только резко включившийся свет, говоривший о конце первого действия. Тогда Женя тут же отодвинулся, а Саня резко запихнул руки в карманы, уставившись в пол. Это было довольно бессмысленно, всё равно никто на них внимания не обратил, но о обоим казалось, что так и надо поступить. Только после того как зал почти опустел, и на их ряду не осталось никого, Женя произнёс: — Ну… Там антракт начался… — Ага, — невпопад кивнул Саня, сжимая и разжимая ладонь в кармане. — Мы могли бы пойти. — Могли бы. Женя нервно улыбнулся и, неловко прокашлявшись, подвинулся обратно. Матёрый хотел было дёрнуться и вновь обнять его за плечо, но сдержался. Кто знает, может это только магия оперы, что заставила их обжиматься, словно парочку в дешёвом романе? — Но мы никуда не пойдём, верно? — уточнил Женя и опять устроил голову на Санином плече. Саня слегка дёрнул щекой, когда её снова пощекотали чужие белокурые волосы. Он принял это за просьбу дать утвердительный ответ. И, честно, Матёрый совсем не был против. — Верно. Неловко подвинувшись друг к другу ещё немного ближе, что было сложно, так как их разделял подлокотник, оба замолчали вновь. Саня понятия не имел, что там происходило в странной голове Жени, но был уверен, что тот, как и он, вполне себе не против существования «нас с тобой». Он убедился в этом ещё сильнее, когда Женя прошептал, так тихо, будто боялся, что в пустом зале их кто-то подслушает: — Саша… А можешь опять это сделать? Саня вопросительно покосился на него, после чего последовало ещё более тихое пояснение. — Ну, это своё… Ничего.