Пурпурная ведьма

— Кто вы? Где я нахожусь? Что происходит? — мой голос звучит требовательно, упрямо и… так по-детски. Звонко. Незнакомо. Вбиваясь в виски раскаленным молотом. По спине пробегает стадо мурашек, и пальцы начинают мелко подрагивать, но я лишь сильнее щурю глаза, глядя на беспокойные и одновременно недоумевающие лица двух женщин в чем-то похожем на одеяния монашек. Сжимаю пересохшие губы в тонкую линию, неосознанно цепляя взглядом все больше деталей в окружающей обстановке. Белые стены, скудная обстановка… И эти их одеяния… Встряхиваю головой, чувствуя, как по оголенной шее рассыпаются короткие волосы, а под ребрами внутренности сворачиваются в ледяной узел, и бесцветно повторяю: — Где я? Они непонимающе переглядываются, и я беспомощно прикусываю губу, осознавая, что… Меня не понимают. — Милая, не бойся, все хорошо, ты в безопасности, — произносит одна из них, мягко улыбаясь. А я делаю глубокий вдох, напоминаю себе о своих мозгах и повторяю тот же вопрос. На английском. Выскребаю из памяти зачатки знаний французского, испанского, итальянского… Японского. Уже не говоря полноценные фразы, просто перебираю вслух полузнакомые-полузабытые слова, надеясь хоть на тень понимания на их лицах… Бесполезно. Я слышала их, я понимала их, словно они говорили на моем родном русском, но меня… Меня они не понимали. И все больше хмурились, переглядывались, пока одна из них не поднимает ладони вверх, не повторяет уже остервеневшее: «все хорошо, милая» и не выскальзывает за дверь. Пошла за кем-то, мелькает в голове отстраненно. Я скатываюсь вниз по стене и, не обращая внимания на пытающуюся успокоить меня монашку, смотрю на свои пальцы, впивающиеся в мягкие ладони до побеления. Маленькие, хрупкие, детские пальцы. Из груди вырывается нервный смешок, так похожий на полузадушенный всхлип, и я прикрываю глаза, закусывая щеку до привкуса крови на языке. Блять. Блять-блять-блять-блятьблятьбл… Я влипла. Попала в чертового ребенка. Не в свое маленькое тело, а в чужого ребенка: у меня никогда не было столь коротких волос в детстве, не было столь бледной кожи… И попала в какой-то монастырь или церковь. Не в свое время. Не в свой мир. Влипла по-крупному. И от осознания этого все больше накатывает желание расхохотаться, сломать что-нибудь от злости, страха, затаенного ужаса, ярости… Я не просила. Никогда не хотела в кого-то попасть. Зачем? Я ведь не борец. Не активист или что-то в этом роде. Не мимо проходящий доброхот… Я чертов наблюдатель по жизни. Тот, кто пройдет мимо на улице и не протянет руки помощи… Если не попросить, конечно. Если меня не затруднит. Какое, ко всем чертям, попаданство? Мои губы трогает кривая улыбка, похожая больше на ядовитый оскал. Как я вообще тут оказалась?.. Жаль это говорить, но кто бы это не устроил… Он ошибся на мой счет. Проебался так, что уже и не исправить. Потому что из меня не выйдет хорошего попаданца. И из меня его не вышло, хмыкаю я, щурю глаза сильнее и отточенным жестом поправляю собственную шляпу, скрывая выражение глаз в ее тени. В нос противно забивается отвратительный запах костров и тухлого варева, которым, кажется, пахнет все вокруг. Ненавижу хиличурлов. — Не хочешь немного размяться? — интересуюсь с мягкой улыбкой и расслабленным выражением лица. Перед глазами тут же начинает мельтешить взбудораженная фейка, кидающая на нас с Итэром говорящие взгляды: — Паймон хочет размяться! Паймон устала уже от этого нудного шага… Итэр безошибочно находит взглядом виднеющиеся вдали темные возвышения и мелькающие черные точки, чуть хмурит брови и коротко кивает, делая вид, что все еще не замечает намеков своей подружки. Паймон издает короткий воинственный вопль и делает вираж, после чего замирает, принимая важный вид и открывая рот для явно очень пафосной речи. Ее спутник издает тихое фырчанье и незаметно дергает за белую прядь, заставив феечку тоненько пискнуть и почти подпрыгнуть на месте, резко разворачиваясь. Ее маленькое личико наполняется возмущением, и она скрещивает руки на груди: — Нельзя же так пугать Паймон! У Паймон сердце чуть не остановилось!.. Я прячу улыбку и отвожу взгляд в сторону от начавшейся милой и по-семейному уютной перебранки. И невинно интересуюсь: — Так давно вы знакомы? — Кажется, даже уже слишком давно, — тихо бормочет Итэр, пока фейка, на миг задумавшись и глянув на солнце, что-то подсчитала на пальцах и тут же выдала гордое: — Уже пять дней, десять часов и сорок две минуты! Я прыснула. Итэр покосился на нее с явным сомнением, но возражать не стал. А в памяти неосознанно всплывает мелкая девчонка с небесными глазами, что настойчиво следит сквозь щель приоткрытой двери, пересекается со мной взглядом, беззвучно ойкает и тут же исчезает, словно ее никогда и не было. Спустя некоторое время возвращается уже знакомая женщина с встревоженным видом и мужчина, на лице которого нет ничего, кроме какого-то внутреннего, глубинного спокойствия. Кто-то из главных, осознаю я, глядя на уважительные взгляды монашек и прислушиваясь к их интонациям, но не нахожу в себе никаких сил на новые попытки начать разговор. Только смотрю настороженно, да жмусь к стене, не позволяя себя касаться и покачивая головой на его вопросы, впиваясь ногтями все сильнее в мягкие ладони и вслушиваясь в чужую речь, все яснее различая то… Насколько она другая. Да, я понимала их, но слова… Они были незнакомыми, чужими. Я даже не могу сказать, что они похожи на какой-то язык из моего мира. Звучание другое. Совершенно другое. Мужчина перебирает вслух языки, чуть хмурится, но ничего не меняется, и он сдается. Произносит утешительное: «Все будет хорошо, мы что-нибудь придумаем», тянется погладить по волосам и замирает, когда я ускользаю из-под чужого прикосновения, бросая на него предупреждающий взгляд. Он только качает головой, но ничего не говорит, напоминает монашкам обо мне заботиться и уходит с самым задумчивым видом. Так и пошли дни. Монашки, приносящие еду, воду и горькие лекарства, сменялись одна на другую, практически сливаясь между собой — в своих темных одеяниях, одухотворенных лицах, мягких, успокаивающих интонациях, от которых болела голова и в груди собиралось противное ощущение, словно меня принимают за психа или бомбу, готовую вот-вот взорваться. И с горьким, жалостливым сочувствием во взглядах, от которых пальцы сами сжимались в кулаки, а внутри все больше зудело желание сбежать. Вот только бежать было некуда. Сквозь узкие окна виднелся задний двор с небольшим кладбищем, да далекие скалы с деревьями. Гулять же по самому монастырю-церкви я остерегалась, ясно понимая, что скорее заблужусь, чем найду выход или хоть-нибудь интересное. Нужно затаиться. Показать себя безобидной, тихой, немного нелюдимой. Той, что не доставляет лишние беспокойства и неудобства. Той, что предпочитает компании одиночество. И узнать как можно больше о том, где я оказалась. Ближе к ужину приходил все тот же мужчина, не оставляя надежды меня разговорить или понять что-то из моих совсем редких слов. И он же ненавязчиво пытался… Подружиться, пожалуй, самое подходящее слово. А у меня не было никакого желания изображать перед ним фальшивое дружелюбие, и я продолжала молчать, настороженно щурясь на чужие попытки приблизиться и замыкаясь в себе все сильнее. В голову все чаще приходили мысли о собственном мире и доме — те самые мысли, которые я старательно не допускала в свою голову первые дни, всячески не давая себе задумываться о том, почему и как я сюда попала. Первое условие для попаданчества — нужно умереть в своем мире, желательно благородно собой жертвуя или спасая чью-то шкуру. Ну, или при случайном стечении обстоятельств. Эта мысль вызывала кривую усмешку и болезненную, тоскливую горечь под ребрами, от которой внутренности съеживались в ледяной узел, сдавливающий меня, словно чертова змея в своих кольцах, и с каждым разом все сильнее. Я ничего не помнила. Этот бесконечный круг мог продолжаться еще очень и очень долго, если бы не та девчонка, продолжающая иногда поглядывать, да мелькать в тенях коридора, невольно цепляя мой взгляд и вызывая внутри смутное чувство узнавания. А потом она совершенно внезапно прокрадывается ко мне ночью в комнату, притаскивает сладкие булочки с молоком и расплывается при виде моего пораженного лица смущенно-сияющей улыбкой: — Меня зовут Джинн!.. Я не сдвигаюсь с места и беспомощно наблюдаю за наливающей из кувшина по чашкам молоко и подталкивающей большую часть булочек ко мне девчонкой, не замолкающей ни на миг, словно стоит ей замолчать и дать вставить мне хоть слово, как ее тут же прогонят. И что-то в выражении ее глаз и этой боязни заставляет меня дрогнуть, смягчиться и с тяжелым вздохом протянуть руку к молоку, незаметно отодвигая часть булочек в ее сторону и тем самым соглашаясь на ее компанию. А в голове настойчивая мысль, что это наверняка тяжелая артиллерия со стороны взрослых. Потому что с ними я больше на контакт не шла, перестав окончательно говорить хоть что-то и предпочитая вслушиваться в звуки чужой речи, пытаясь хоть как-то укладывать в голове то, что звучит и что оно значит. Что, конечно, получалось… Да никак не получалось. Несмотря на всю гордость своими мозгами, я прекрасно осознавала, что не являюсь гением или полиглотом. Запомнить пару фраз, примерное звучание или десятки разных слов? Без проблем. Изучить что-то совершенно незнакомое и сложное самостоятельно? Нет. Джинн, на миг прервавшись, неуловимо расслабляется, явно заметив перемены в моем отношении и продолжая разговор намного спокойнее. Она все также много говорила, иногда неосознанно ускоряя свою речь и заставляя меня хмуриться: внутренний переводчик не поспевал за ней, и ее слова сливались между собой во что-то совсем непонятное. Замечая это, она смущенно замолкала, а затем гораздо медленнее повторяла все заново. Мне нравился ее голос — богатый на интонации, мелодичный и при этом нисколько не раздражающий. Она не требовала от меня ответов или слов, удовлетворяясь молчаливым вниманием, но спустя пару часов я начала неосознанно реагировать и кивала, качала головой, хмурилась, улыбалась, ясно давая понять о своем мнении. Спустя еще час она начала прятать зевки в кулак и медленнее говорить, наклоняясь все ближе к горизонтали, пока, в конце концов, не выключилась. Я мягко улыбалась, глядя на ее умиротворенное лицо, а после накрыла ее частью своего одеяла, беззвучно шепнув: «Сладких снов». Когда я проснулась утром, Джинн уже не было рядом, лишь примятое одеяло, да мерзкие крошки на простыне напоминали о ночном визите. День шел своим чередом — завтрак, лекарства, длинные разговоры и долгие, мрачные размышления о своем будущем, а ночью ко мне вновь просунулась любопытная мордашка с небесными глазами. Я неосознанно выдохнула, а потом и сама подвинулась, позволяя усесться рядом и с любопытством косясь на поднос в ее руках. Пахло медом.