Пурпурная ведьма

С Итэром было легко сражаться, и даже Паймон, вопреки моему скептическому мнению, совсем не мешалась, весьма метко запуская мелкие, острые камешки сверху и вовремя предупреждая о внезапных сюрпризах — наподобие пары бомб из пиро слаймов. Путешественник, благодаря анемо силе и протекающему рядом глубокому ручью, скидывал их воду или засасывал в самый настоящий водяной вихрь, устраивая мелкий дождик и упрощая мне работу: электро прожаривало вымокших хиличурлов до косточки. Продвигались мы весьма быстро, несмотря на то, что чем ближе мы подходили к Храму, тем более серьезными становились укрепления хиличурлов и чаще встречались их шаманы и митачурлы с щитами и топорами. И все же... Наблюдая краем глаза за тем, как легко управляется со стихией Итэр, я не могла не поражаться тому, как быстро он осваивается с новыми-старыми силами и привыкает к новому миру. — Нет, — отчеканивает Джинн и выжидающе смотрит на меня. С моих губ срывается тяжелый вздох, и я медленно повторяю за ней, глядя, как в небесных глазах вспыхивают яркими искрами смешинки и губы судорожно сжимаются. На моем лице неосознанно появляется выражение укора, и я выгибаю бровь, складывая руки на груди. А Джинн, не выдержав взгляда, все-таки заливисто смеется, падая на кровать и зарываясь лицом в одеяло. — Прости-прости-прости! — сквозь смех выдавливает она. — Ты просто говоришь так смешно… Я тяжело вздыхаю, закатывая глаза и еле слышно выдыхая: — Уже начинаю жалеть о том, что поддалась тебе… Джинн, конечно, ничего не понимает, но по моей интонации догадывается о примерном смысле и бросает на меня виновато-смеющийся взгляд: — Больше не буду, — клятвенно заверяет она, и я с говорящим сомнением наклоняю голову, ясно давая понять, что думаю о ее дцатом: «больше не буду». У Джинн срывается очередной смешок, который она прячет в кулак, на что я великодушно делаю вид, что ничего не заметила. — Ладно-ладно. Давай еще раз! — просит она, и я снова медленно повторяю за ней слова. У нас не было проблем в понимании друг друга: мы вполне мирно общались уже на протяжении нескольких недель, но мое вынужденное молчание и бродящие из-за этого слухи среди монашек весьма беспокоили Джинн, и спустя еще какое-то время она с горящими глазами предложила свои услуги репетитора. Я, конечно, отказалась. Не то, что бы я была слишком гордой для ученичества у ребенка… Хотя, да, это тоже. Я просто искренне сомневалась в наличии огромных запасов терпения у Джинн и ее же понимании, с чего начинать и как следует учить, а терпеть чужие истерики мне искренне не хотелось. Я прекрасно представляла себе, как психуют дети, когда у них не получается так, как они хотят. Однако, Джинн была упрямой. Настолько упрямой, что мне проще было смириться, согласиться и перетерпеть пару истерик, чем слышать изо дня в день одно и то же. И с усталой насмешкой наблюдать за восторженно-горящими глазами и проговариваемыми ею вслух планами… А после непроизвольно втянуться в ее затею с той же увлеченностью. У нее действительно оказались неплохие задатки наставника и железное терпение, если, конечно, не считать провальных попыток сдержать свой смех и сохранить невозмутимый вид. На что я уже даже не сильно раздражалась, мысленно напоминая себе о том, что от ребенка сложно ожидать иного. Да и шло все не так плохо, как могло бы — никаких истерик и всплесков гнева, а потерпеть чужой смех не сложно. Тем более, смеялась Джинн заливисто, невольно заставляя смягчаться и незаметно растягивать губы в улыбке. Происходили наши занятия чаще всего по поздним вечерам, почти ночью, отчего утром я нещадно прятала зевки в кулак, а днем и вовсе дремала: детское тело диктовало свои условия, а уж ослабленное стрессом и лечением… Я все еще понятия не имела, сколько мне сейчас лет, но по косвенным признакам догадывалась, что явно больше пяти — может быть, около семи-восьми. И чем больше времени проходило, тем безразличнее мне это становилось. Становилась безразличнее собственная жизнь. Запертая в небольшой комнате и большую часть суток находящаяся наедине со своими мыслями, я не могла не думать о том, как попала сюда, что случилось в моем мире, кого я видела тогда… И не теряться во времени, поглощенная и все больше погружающаяся в саму себя. Я снова переставала есть, попросту забывая об этом и не чувствуя особого голода, не обращая внимания на собственную слабость, просто потому что большую часть времени не двигалась. Меня мучали мысли о собственном будущем, но не столь долго: меня одолевала апатия. И лишь в вечернее время, когда приходила живая и полная какого-то внутреннего света, к которому я непроизвольно тянулась, Джинн, мой разум стряхивал с себя затянувшие его цепи. Я послушно ела то, что она приносила — по большей части, булочки, пирожки и чай, молоко или сок, — слушала ее с интересом, участвовала в разговоре с ней и оживала. Джинн приходила не всегда. Зачастую ей удавалось проскользнуть ко мне лишь раз в пару дней, а то и неделю: она выматывалась на каких-то занятиях, о которых почти ничего не рассказывала, отшучиваясь и переводя темы, и выглядела иногда настолько уставшей, что я просто укладывала ее рядом, позволяя обхватить себя тонким рукам и уткнуться в плечо, чтобы спустя пару минут сладко засопеть. Она явно скрывала свои визиты ко мне, прячась от монашек и чего-то опасаясь, но я достаточно скептически относилась ко всему этому и подозревала, что взрослые обо всем прекрасно знают, больше поддерживая эту игру и давая Джинн наиграться в тайну. Я не забыла о своих мыслях, что ее подослали ко мне, но не могла поверить, что этот светлый ребенок в курсе — скорее уж, ее разыгрывали втемную и наблюдали за результатами нашего общения, надеясь, что я оттаю. Ребенок всегда скорее поверит и откроется такому же ребенку, чем взрослому, верно? — Как тебя зовут? — спрашивает Джинн будто мимоходом, продолжая сосредоточенно выковыривать из булочки изюм и делать вид, будто не готова вот-вот снова зайтись смехом, скажи я хоть слово. Этот простой вопрос вгоняет меня в самый настоящий ступор, и я неловко пожимаю плечами, неосознанно стискивая пальцами одеяло и переведя взгляд на узкие окна, сквозь которые виднелись яркие звезды на темном полотне. Я до сих пор не знала, как точно выгляжу — только светлая кожа, да короткие, темные вьющиеся волосы были доступны без зеркала, и потому понятия не имела, очутилась ли я в каком-то знакомом мне персонаже или являлась кем-то совершенно незнакомым, а потому не рисковала как-либо называться. Мое же собственное имя… Оно звучало бы слишком непривычно для здешних обитателей, слишком длинно и вычурно, да и казалось неправильным переносить что-либо из той жизни в эту — даже если это было лишь мое имя. В небесных глазах мелькает внезапное понимание, а после вспыхивают сочувствие и вина. Джинн неловко переводит взгляд вслед за моим, не зная, что сказать, а спустя миг почти подпрыгивает на кровати и лукаво блестит невинными глазами: — Хочешь, кое-что покажу? Если я и хотела отказаться, ясно понимая ее намерение вытащить меня из почти добровольного заточения и опасаясь быть пойманными, то все равно не смогла бы толком возразить. Накладывалось то самое непонимание языка и моя собственная слабость перед этим ребенком: ее просящим глазам я не могла долго сопротивляться. Лишь шикала на ее подхихикивание от творящейся, явно запретной проделки, да тормозила ее, заставляя идти тише: каждый звук разносился по большим коридорам словно эхо, выдавая нас на раз любому полуночнику. Джинн вела куда-то наверх — не то на башню, не то на крышу, что легко угадывалось по направлению нашего движения, но я осознавала, что запоминать путь бесполезно. Мало того, что моя память подводила меня на местности, так и после дцатого поворота и очередной узкой лестницы я окончательно запуталась и стала больше следить за самой Джинн и своими ногами. Падать в случае чего будет очень и очень больно. А потом Джинн сдвинула узкий люк… И мы оказались прямо под гигантским колоколом на небольшой площадке. Спины ласкающе коснулся легкий ветерок, словно подталкивая, и я шагнула ближе к краю, чувствуя, как перехватывает дыхание… И замирая от внезапного озарения при виде крыльев высокой статуи. — Это наш Бог Свободы, Архонт Ветра — Ба… — Святой Барбатос, — вырывается у меня непроизвольно, и я отшатываюсь, встречаясь с пораженными небесными глазами.