И лампа не горит...

...Седая древность - полмиллиона лет назад. Время архантропов - тех самых ребят, которых обожали рисовать в учебниках века двадцатого вместо сипиенсов "ледникового палеолита", даром что к тому времени архантропов не осталось ни единого. Немного волосатые, лбы чуть покатые - но уже болтают почём зря и заняты тем, чем и мы ныне. Опрятные хижины, отменные каменные ножи, в очагах весело пылает пламя, рядом на горячем камне жарится мясо, посыпанное пряными травами, а под углями пекуться клубни. Волосы собравшихся у очага расчёсаны и украшены перьями, на шеях и запястьях - ожерелья из ракушек, плечи укрывают плетёные из травы воротники, дабы отвратить жар полуденного Солнца, такие же юбки да набедренные повязки укрывают бёдра: не только красоты ради, но и что б не царапаться о ветки кустов, однако и о красоте не забывают. И воротники, и юбки, и циновки, покрывающие пол, и тела сидящих прихотливо изукрашены, и не только сухими цветами, но и красками. Минеральными красками - даром, что за ними приходится ходить за сотни километров: отсюда, из будущей Кении - аж до Великих озёр. Собственго, сейчас и обсуждается грядущий поход: как и когда идти да с кем говорить дорогой: пусть людей на земле и немного - в пути до Озёр отважным предстоит не одна встреча, и потому искусство дипломатии родилось ой не вчера! Поближе к кругу говорящих всё время норовит подсесть девушка: племя невелико, все важные дела сообща решаются, и пусть ей с добытчиками краски не идти - присутствовать при их беседе она вправе. Однако барышня другая: по-видимому - сестра, оттаскивает её за волосы. Ей, тоже не идущей, охота подсесть к говорящим поближе: у неё важное дело, она жаждет лишний раз построить глазки понравившемуся молодцу. Немолодой охотник, видя это, отвешивает нахалке оплеуху, но ей то нипочём, внимание к своей персоне она уже привлекла, а что до оплеухи и причины её - сестры - таковую ожидает расправа сегодня же ночью. Быть может, ещё и будущий жених подсобит: что может быть лучшим доказательством любви, чем ради проблеска её глаз перечить воле старейшин. И невдомёк стервозной сестрице, что за действом следят ещё одни глаза. И глазам этим как раз приглянулась ненавидимая её сестра. А она сама... ей лучше о том до времени не знать, да и сделать что-либо оеа уже не сможет, даже если прямо сейчас бросится бежать навстречу наступающей ночи прочь от этих мест. И никто ничего не сделает - ни её горе-хахаль, ни все охотники разом - потому, что на сестру её пал взор одного из ночных богов, а она, себе на погибель, посмела обидеть его избранницу. Душная ночь четвертью суток спустя - младшая сестра тихо выходит из хижины и идёт прочь подальше от расправы: она не глупа и знает о неизбежности таковой, но снаружи у неё есть шанс успеть сбежать либо хоть закричать, прежде чем ей зажмут рот и примуться бить - а дальше подоспеют часовые либо проснётся кто-то из старших. Правда, снаружи может ждать смерть в облике одного из зверей, охочих до людской плоти - а то и ночного демона, о которых любят порассказать у огня старые бабки. Правда, в демонов она не верит - ну кто из охотников их встречал? А льва она услышит, леопардов воины разогнали, против гиены есть копьё - боятся особо некого. Но от скалы, на которую она столько раз пыталась взобраться за цветами растущего на верху куста, вдруг отделяеться тень. - Не бойся, я не причиню тебе зла! - говорит вышедший из тени. Он очень высок - выше любого охотника, и строен, как древко копья. - Кто ты? - все страшные рассказы молнией вспыхивают у девушки в голове - и тут же гаснут: ночные демоны из бабушкиных сказак, даром, что похожи на людей - душат, а не беседуют. - Один из тех, кого призываете вы ради доброй охоты. - Ты - бог? - Можно сказать и так, - человек из тени смеётся. - Я слышал твои слёзы и обратил к тебе свой взор - и ты полюбилась мне и пленила моё сердце. И я хочу быть с тобой, и увести тебя далеко-далеко - туда, куда уходит солнце и где рождается заря! И где ни ты, ни твоё племя не были ни разу - даже во сне. - Даже во сне? - как эхо, повторила девушка. А в голове её, меж тем, взвился рой мыслей - что она готова бежать, да хоть за край света, с любым, кто позовёт, так как в родном племени жизни ей не будет. Да ей просто не дожить до осеннего свадебного действа - ревнивая сестра удушит её в ночи либо сдобрит мясо ядовитым соком, пока та оглянется. А ревнует она к каждому дереву, и пусть влечения сердца у них различны - это не спасёт. - Да что пустое говорить, - молвил меж тем человек из тени. - Идём со мной хоть трижды по десять шагов - и ты побываешь там, где быть лишь грезила! Он протянул ей руку. Рука его была холодна, а не горяча, как руки охотников, исполненных страсти, и это волновало - как прикосновение к щеки капель дождя в полночную душь. Она вложила в его руку в ладонь свою - и он повлёк её вверх. Вверх по неприсэупной скале, идя по ней, словно она полога - будто верх и низ для него не писан. И через сколько-то ударов их сердец они оказались наверху - у того самого куста, которым она столько раз любовалась - но который и не надеялась обнять. - Встань и не бойся! Пока ты со мной - ничего не бойся: ни зверей, ни людей! Взгляни - с равнины зари уже не видно, но здесь ты догнала её! Как и Луну: обернись и узри, как она встаёт из-за земного края. Это волшебство, теперь ты веришь мне? - Верю и всегда верила... тебе и в тебя! - только и смогла произнести девушка. Здесь, на узком пятачке посреди многозвёздного неба у неё кружилась голова. ...Кружилась бы - кабы не рука бога: в свете восходящей Луны он был ещё краше: прямой, как луч, гибкий, словно тростник, кожа гладкая, как полированое дерево, пышные волосы обрамляют высокий лоб... в племени каждый знал - это красиво и правильно: умные дети родятся... Правда, глаза: словно два озера крови... но должны же боги хоть чем-то отличаться от людей, кроме красоты несказанной? - Пойдёшь за мной туда, где солнце почивает? Вон к тем горам, что до сих пор в лучах его сияют? - спросил он нараспев, указывая рукой на дальнюю багряную полосу: охотники рассказывали, что полоса та - горы, высокие настолько, что вершинами разгоняют облака, и потому Солнце, любя их за это, уходя за окоём, покидает их последними. А старые бабки пугали горами детей, шепчась, что именно там до времени спят ночные демоны. Разумеется, девушка была готова идти... вот только ещё более младшая сестра и маленький братик. Согласно порядку вещей, именно они с сестрою старшей были обязаны приглядывать за ними, заодно уча их и сами учась у стариков всей племенной премудрости: как сплести циновку и камень на ножи расколоть, волшебству добычи огня из двух сухих палочек, что следует вставить одна в другую и быстро-быстро вращать верхнюю хитроумной верёвочной петлёй, надетой на ещё одну, гнутую палку. Ну, и конечно, учиться преданиям: о Солнце, Луне и радуге, о великих охотниках прошлого, о том, как был украден у молнии пламень первый и у дерева - огонь второй - да много чему ещё. И о богах, подобных человеку из тени, там, кажется, тоже было - правда, смутное и тревожное. Мол, уводят они за собою и девушек, и парней - а больше-то их никто и не видит. Разве что их дети порой возвращаются к очагам, и рассказывают странное. Будто бы боги отвергли их за недостаточные прыть и разум - меж тем нет в племенах ловчее и умней полукровок этих. Ну да теперь она сама всё это узнает... но как же братик? Ведь младшая сестра её - сама ещё дитя, старшая не за ребятами глядит, а за охотниками, а с бабки в присмотре толку мало - как есть сожрёт гиена маленького или укусит змея. Вот если бы его с собою взять! Ещё и сёстрёнку! - А можно попросить? - прошептала девушка. - О своих родных? - как и положено богам, её возлюбленный умел читать мысли. - Да, но только о малых. - Взять их с собой я не могу: когда они вырастут - будут не такими как ты, и там, куда мы идём, им будет плохо. В них победила другая кровь, не то, что в тебе, - бог потянул воздух, словно узнал то по запаху. - Но я могу сделать иное. Скажи, когда ты уйдёшь со мной, а твоя злая сестра изберёт мужа и уйдёт в другой шатёр - кто будет с ними? - Старейшины поручат их другому роду... да только то осенью, а ныне - лишь весна. - События можно и ускорить... - усмехнулся бог. - Сядь, обопрись о камень да подожди меня здесь - я вернусь раньше, чем на небо подымется Луна. И бог пропал с глаз, словно тень - даже ветки не вколыхнулись. И девушка осталась одна наедине с Луною, и думала уж, что богэпригрезился ей... вот только как она оказалась здесь - на вершине скалы, куда не может влезть ни один охотник? Или правы бабки, рассказывая, что порой в спящих входит дух, по велению которого они бродят по таким местам, куда человек не враз залезет. А после, пробудившись, не могут понять, как там оказались... но ведь она не спит! Или они тоже не спят - просто забыли? Бог объявился на скале, как прежде - из ниоткуда, когда Луна не одолела и трети пути до середины небес. В руке он нёс что-то округлое - будто пустой плод в сетке травы, в которых носят воду. - Нет злодея - нет забот! - сказал он, смеясь. - Твоя сестра причинила тебе немало горя, да и малым родным твоим под её присмотром - не жить. И вот она здесь. Правда, частично. Девушка присмотрелась. В руках бога, вздетая за волоса, качалась голова сестры. Рот раззявлен, глаза навыкате - такой она была, когда била её и орала, что убъёт. И вот теперь - замолчала навек. - Испей её крови и тем поприветствуй Луну! - рёк её любимый бог, словно древесную чашу, протягивая голову. - Отныне мы вместе навеки век - и наши дети будут владычествовать над этой землёю! Картина сменилась - теперь это был глинобитный дом. Вернее - целый город. Здесь всё было из глины: расписные стены, кресла, огромные сосуды с зерном, ярко пылающий очаг, детские игрушки: козы, коровы, модельки домов, и даже какие-то "бинокли", назначение которых я в воображаемой картине, разумеется, не знал. Лишь у окон были деревянные рамы-перекрестья - и мне стало неприятно, даром что я их лишь представлял. За стеной в сенцах со скотиною рядом сидит на соломе парень и думает, как ему плохо. Не то, что бы совсем, как тем, кого чахотка ест - но всё ж... взрослые от зари до зари заставляют в земле ковыряться, а это не ро нём. Не по нём - и точка! Вот в лесу охотится - другое дело. Или хотя бы скот гонять. Так после того, как он пол-дня по окрестным лугам на лошади гонял - не разрешают, даром что он тогда настрелял из лука пол-дюжины жирных гусей. Гуси, правда, оказались не дикими, а другого города, и каждый имел подрезанные перья да крашеную шею в напоминании о том - да кто в прелутреннем тумане разберёт, а взлететь он им не дал - его стрелы были быстрее. Но тот спор решился легко - наши отдали гусей взамен и дело замялось - всё равно их режут, так важно ль: здесь или тут? Однако подкрепляемые тумаками наказы взрослых имели и причину иную - и потому отвертется от них было невозможно никак. В роду не хватало рабочих рук, дабы возделывать поле, и потому от зари до зари копаться в огороде должен был и стар и млад. Прабабушка, правда, на этот счёт причитала: раньше, де, подымали все поле общее, да и за своими огородами ухаживать помогали - не то, что теперь, когда всяк лишь в свой амбар зерно волочёт. Но правду говорила она иль нет и что ещё в старину бывало - он так и не узнал, так как Богиня этою весною позвала бабку к себе на солнечные поля - и её уж не спросишь. А она-то единственная его и защищала: и крепкою рукою от тумаков, и мудрым словом: нечего, мол, парня через колено ломить: кто охотником рождён - из того пахаря не выйдет, сколько не бейся да не проклинай. Либо его забьёте - либо уведёт его к себе Чёрная сестра - и тогда через пару годков дети их род изведут под корень. Но теперь заступиться за парня было некому, и затылок от тумаков болеть не переставал. От того ненавидел парень своих домочадцев лютой ненавистью - и не раз пакостил врагам-лиходеям, не глядя на то, что они кровная родня и за такое Богиня - сестра белая, карает строго. То зелья от запору подсыпет в суп, то семян, от которых шкуру дерёт - сложенному платью за ворот. И долгое время то сходило с рук, пока он не расстроил двоюродной сестрице свадьбу. Больше всех изгалялась над ним она - от того и отгребла по-полной. Сок ореховых кожур добавил он ей в снадобье для притирания лица - как раз перед смотринами. А оно, как ведомо, красит не сразу - вот и почернела сестра прямо пред жениховы очи во время причитаний нанятых бабок, а это, как всякому ведомо, знак Чёрной сестры - и теперь уж никто не возьмёт её замуж, даром, что орех луну спыстя сошёл и причина беды открылась. Умной оказалась сестра - руку себе при родных намазала, а она возьми да и почерней. Ну а после легко было догадаться - всего пару дней назад тягала тягала она его за волоса. Всех соседей обежала сестра с рукою той и даже в ближние грады наведалась. Вроде, кивали, вроде - верили, да на каждый роток не накинешь платок, да каждый третий втихую гадает: "с чего б то не случилось - это неспроста". Били его после того смертным боем да, связав руки, посадили на вервь, словно пса. И не спустили бы, наверно - кабы не поле. Растреклятое поле, которое, даром что кормит их, жизни его лишило! И от того решил содеять парень зло настоящее, чернейшее, что б отомстить всем обидчикам разом. Нет, не "красного петуха" под стреху сунуть - того, учуяв, и потушить могут, а если пустить, когда никого нету дома - то каков толк? Задумал парень, вспомнив прабабушкины сказки, ночью рамы у окон снимать: ведь всякому ведомо - лишь кресты от Чёрной сестры и защита, а прабабушка не раз повторяла: кто её впустил, того она не ест, а за собой уводит. А куда уводит - а не всё ль равно: даже если после съест - то ведь не сразу, ещё успею убежать, как сказочный Ивась - прямо с лопаты. А может и не съест: то-то баба о детях от Чёрной сестры, что рода изводят, рассказывала. Короче была-не-была - терять-то нечего, и вот теперь он средь ночи встаёт да снимает у рам по одной дощечке: коли нету креста - дорога Чёрной открыта. А утром, встав раньше всех - возвращает на место. Тяжко было привыкнуть к тому - но он сумел. И теперь - засыпвя, ждал Незванной Гостьи. Тикий скрип да лёгкий шорох - и вот уж в сенцах он не один. Она рядом стоит - и в точности такова, как в бабкиных рассказах. Сама высока - любого мужика выше, пряма, что копьё, с которым на медведя идут, и - черна. Точней - смугла. И волосы копною над высоким лбом. И одежда: заместо платья тканого - кожа. Видать - человеческая. - Ну, здоров, коли не боишься! - во весь рот, полный острых зубов, ухмыляется Чёрная. - Отбоялся я своё! - отвечает парень. - Три луны, как пёс, на привязи просидел, на спине живого места нету, так что либо я их порешу, либо они - меня, а если с ними вместе помирать - тож не страшно: ты, говорят, мгновенно гасишь жизнь - не то, что они. - Ишь смелый какой! - хохочет Чёрная, да так, что и хохочет вроде - а не слыхать: лицо лишь у ней играет, а остальное - воображение. - Люблю таких! Когда-то таких больше было - пока не вздумали вы поля пахать. Оно, конечно, дело - с того род ваш крепко приумножился, а вот разумом пообтёрся: кто от земли лица не подымает, тот лишь кричать вместе со всеми горазд, а своё соображение - оно в грязи теряется. - Я это всегда знал! - говорит парень. - Вот потому я и здесь. Я знаю, что ты - знаешь, и тем полюбился ты мне. Пошли со мной, а? - Само собою! - у парня аж горло перехватило, когда испуг сменился радостью. - Только... неужто этого хватает, что я думаю не так? - Да уж поверь - хватает. Именно этого и хватает, и именно то мне и надо: ум, что приумножит разум наших детей. А то хитры стали люди: за крестами хоронятся, лук измыслили, зелья, что нюх отбивают... ишь, чесноком обвешались, дурачьё - им, лишь когда я по следу иду, натерется надо. Позабыли... Коротка память людская - не то, что моя. - А как же жертва тебе - говорят, ты её требуешь. Вон, у племён лесных тебе парней да девчат к деревьям привязывают. - Волкам они их привязывают! - хохотнула Чёрная. - Уж их-то в лесу больше, чем меня. Да что взять с пней замшелых - бояться, вот и откупаются. А жертву я беру сама. Поглядеть желаешь? Тихо вошли они общую горницу, что по ночам становится спальней - и Чёрная словно в дым обратилась, столь стремителен был её прыжок. Вихрь рук - словно у ней отросло их сразу шестеро - и вот по полу струяться багряные ручьи, а Чёрная, припав к разорванной шее его отчима, жадно пьёт кровь. - Испей своей сестрицы - чего добру пропадать? - Чёрная сестра указывает на распростёртое на лавке тело. Только сейчас парень понимает - кроме их двоих живых в горнице нет. Не смея, да и не желая ослушаться, он припадает к мёртвой шее. Кровь на вкус солоновата и пахнет свежим мясом - точь-в-точь когда колют свиней. - А теперь - главное блюдо! Уж прости - с тобой не поделюсь, да тебе оно и не особо надо - мяса да крови хватит! - Чёрная ловко вскрывает ножом черепа, словно большие орехи, и есть мозг. - Всё остальное, кстати, лучше завялить, а вот мозг - поскорей, пока из него душа живая не вышла либо ещё что, мне потребное. Так что пока я тут вожусь - седлай коней: добычу-то на чём-то вести надо. Но первым делом сунь коню вот это - Чёрная протянула парню нечто вроде гриба. - Что бы он окосел слегка да крови не боялся, а стало быть - и меня. Из люльки в углу доносится писк младенца. - Сестрёнка! - охает парень. - А с нею-то - что? - Хочешь - с собой бери, но тогда и козу не забудь - кормить-то её молоком надо. - Можно? - Да запросто! В хозяйстве пригодится - да хотя б скотину глядеть. Ещё и тебе полезно - от меня устают. - Я никогда тебя не покину! - Само собой, но и расслабится порой полезно. Краше меня всё равно на свете нет, и потому я не ревнивая. - Но ведь... сестра. Ещё и дитя. - Что, Белой испугался? Так её, если хочешь знать, и вовсе нет. А если б и была - так у меня и должно быть всё наоборот: что для неё зло - нам благо. Но теперь ты тоже непрост - и законы людские не для тебя сказаны! Картина сменилась вновь. На этот раз мне представляется девочка-подросток, идущая по тропинке меж сизо-зелёных, увенченых туманом гор. Куда она идёт - и сама толком не знает, знает лишь, что возвращаться - некуда. Отца и мать унесла лихоманка, хозяйством завладели тётка с женихом, а у неё от первого погибшего мужа своих детей - мал мала меньше, и старый дед ей не указ. Сперва было терпимо: ну, помой-подмети всё дочиста, ну, крупу перебери от кузек - так то она и при отце-матери делала. Потом... вроде то же, но от зари до зари - ещё и за коровой гляди да коня чисти. А совсем невмоготу стало, когда к одной из тёткиных дочерей стал свататься соседский господарь - целая деревня платит тому оброк. И потому что тётка, что дочка её уж пораззявили рты на пока чужое серебро-злато, а что бы стало оно их - мать невесту из кожи вон лезет, дабы приодеть, и работать по дому, само собою, не велит - ведь от того руки портятся. И дочке то крепко по нраву, и потому та стала ей едва ль не надсмотрщиком - как в далёких ромейских краях, откуда из рабства бежал дед. Меж тем дела в хозяйстве идут не очень, сама девочка заболела рожей, зима по всем признакам будет суровой - как есть выгонят на мороз упырям иль волкам на поживу: такое в голодный год бывает часто. А в иных селениях не выгоняют, а едят, даром что от того самим можно стать упырями. В упырей девочка не особо верила: даже если они и есть, то, по словам пресвитера, относятся к бесам, а от них надёжно защищает крестное знамение и святые дары. Правда, дед говорил иначе - рабом сопровождая господина аж в Вавилон, он наслушался о ламиях - ромейских упырях, и лилим - упырицах вавилонских, и даже говорил с теми, кто будто бы видел их. Дед полагал, что если уж одни и те же истории известны столь далёким и враждебным друг другу народам - за ними непременно что-то есть. Но упыри, по его словам - не бесы вовсе, и не ожившие покойники, как в то верят разбойники с гор, а существа из плоти и крови, правда, неимоверно ловкие и жадные до людской плоти. Креста они да, побаиваются, и потому в любой дом с рамами на окнах зайти не могут - ну либо если им распятьем в рожу ткни. А вот святые дары на них не действуют вовсе: некий римский пресвитер, мол, на ламию целый ушат святой воды вылил - а она его всё равно сожрала. Пресвитер наш деда за то грозился отлучить от церкви - мол, тот священство отрицает, однако из-за дедовского знания латыни всё ж сменил гнев на милость. Эх, умер дед зимою этой... а может и не умер, а пока она в хлеву пропадала - удушили его тайком, дабы лишний рот не кормить. С мачехи да дочерей и не такого дождёшься - она и родную дочь, что при женихе болтать вздумала, что мамка её лесорубов привечает, к бабке своей на хутор одну с гостинцами отправила и её дорОгой волк заел. И потому девочка знала - жива она лишь от того, что в хозяйстве ценна, а как выйдет дочка за господаря замуж - тут-то ей и не жить. От того и топает в горы она, где, кстати, согласно молве упыри и водятся - да только не на упырей надежда её, хотя, если сказкам верить - они порой не только до кровьюи, но и до прелестей девичих охочи. Помимо легендарных упырей в горах водились и вполне реальные разбойники, что, спускаясь вниз со своих полонин, угоняли стада, а то и пастухов резали. Разбойники те были совсем иного роду: язык не-разбери-поймёшь-какой и в Христа они не верят. Ещё и сердца убитых едят, если то не сказки тех, кто от них сумел сбежать. Однако водилось за разбойниками и кое-что иное: они, в отличие от богобоязненных людей, никогда меж собою не женились, крадя невест в долинах. А порой и детей из колыбелей: их странный обычай велел никогда не смешивать кровь, даже если родство идёт через десятиюродных братьев. Вот на них-то девочка и надеялась: чай, с дикарями не хуже, чем с мачехой злой - по крайней мере, в ночи не удавят, а как нарожает она детей - не выгонят на мороз ни в жизнь! А что до разбоя и веры в Бога: кому нужен бог, который не спас да не сохранил, а значит и заповедям его цена, что у горшка битого, и грабить бывших своих, которые тебя предали - можно. Вот и перевал, и Солнце подошло к зениту. Впереди - те самые дальние хребты, где нет господарей, зато есть разбойники и, возможно, упыри: вон как, на тепло не глядя, снежными вершинами блистают: чудо Господне, не иначе. Или... не господне: ведь говорят совсем уж древние старики, что до Христа их народ молился Ледяной деве, что живёт на вершинах гор, и приносил жертвы упырям. А сейчас, мол, лишь разбойники в неё и верят - но правильно делают: потому они и храбры, и мяса у них всегда вдоволь, и наши предки, мол, такими были, ещё и загнали предков разбойников в их бесплодные места - пока пресвитеры с диаконами не размягчили им сердца своей приторно-лживой проповедью. Ну да о богах пусть думают сами боги - людское дело примкнуть к сильнейшему. А разбойников всё нет и нет: красной шапкой - знаком женской зрелости, им махать, что ли? А ведь найти их надо до вечера - вечером волки, им на шапку плевать. Вот незадача: как их не надо - непременно козу украдут, а как нужны они - то и нетути. А позади меж тем и пенистый поток, к счастью - мелкий, так как дождей не было уж четыре дня - его пришлось переходить вброд. Вечереет - а горцев всё не видать. Девочка развела костёр и соорудила из веток шалаш для ночлега, рядом - лук, на коленях - большой нож: только попробуй, сунься, волк - легко я не сдамся! Но вместо волка из теней выходит человек - она и не заметила, как он подошёл к огню, хоть и слыла чуткой. Не наш человек, не из долин: высокий да прямой, что оглобля, лоб... какой-то уж слишком большой, и волос много: торчат, жёсткие, что щетина вепря, во все стороны. И на разбойника не похож: те, даром, что черноволосы - мажут кудри салом и хоть тоже рядяться в меха - да всё ж не в такие. Странный человек, чужедальний, может, от ромеев самих, хотя тоже нет: дед говорил - они другие. - Привет, девица-краса, как тебе наши леса? - спрашивает человек шутливо, и понимает девочка - пред ней совсем парень. Ну, не двенадцати вёсен от роду, а старше - и как бы не на треть, но - не мужик, а парубок, даром что навыданье. - Неплохи ваши леса, вон какая в них краса! - отвечает девочка, показывая пришельцы коптящуюся на огне тетёрку, что она подстрелила на закате дня. - А не боишься: в лесу да одна? - Теперь точно не боюсь, раз вы пожаловали! - говорит девочка. Почему-то незнакомец вызавал у неё доверие, даром что в свете костра глаза его поблёскивали, словно у кошки. - А если не секрет - каким ветром к нам? Из дому прогнали или послали куда. - Сама я себя послала - невмоготу жить стало: мачеха с дочкой ейной почище упыря есть, а защитить-то и некому! - Разбойников горных ищещь, что ль? - хитро прищурился парень. - А если и так - лишь моё это дело! Уж лучше к ним, чем дома загибаться! - А если не к ним? - Назад - не вернусь! - Зачем назад, если вперёд можно. Только "вперёд" - это не только прямо, но и вправо, влево и ещё в кучу сторон меж. - С тобою, что ли? - А если со мной? - И куда приведёшь? К себе на господарство? - Можно сказать и так. - Ты что, господарь? - А если да? - Без коня да злата-серебра? - Иные ноги коня быстрей, - ухмыляется парень. - А вот злато-серебро бегать как раз мешает. - Ну тогда веди, погляжу я на твоё господарство. Понравиться - не понравиться, а лучше что-то, чем ничего. Сейчас выходим? - Зачем сейчас - поутру. - А зачем ночь под ёлкой куковать? - Идти далеко, умаешься. - Ещё чего? Не умаюсь! - Ой, умаешься: далеко я живу, ты лишь к утру придёшь, даже если б дорога была гладкая да прямая. Но нету тут таких дорог, тропы одни, и вночи ни зги тебе не будет видно. - А ты как пришёл? - Я - дело иное. Доя меня ночь - что день, а горы - будто нет их вовсе. - Колдун, что ли? - Можно сказать и так. - Ну тогда наколдуй нам ложе да что б волки не сунулись! - Да завсегда-пожалуйста - и парень расстилает перед ней тончайшей козьей шерсти лежник. - Что ж до волков - не сунуться они, поверь. Пока я здесь - нас и медведь десятой верстой обходит. Горцев, кстати, ты здесь искала зря: где есть мы - их нет. И действительно - ночь прошла на удиление тихо, даром что её знакомец, почитай, и не сторожил. Лёг, закинул руки за голову, вперился в звёзды и будто уснул. И потому под утро, отойдя по нужде, она кинула в кусты рядом с ним палку. Он обернулся в точности туда, где сидела она и погрозил пальцем. Выходит, не спит. Либо спит - да не так, как люди. Ещё и глаза эти блестящие... да кто же он? Но поутру он лёгко встал, словно продрых всю ночь в постели дома, и тронулся в путь - да так быстро, что она едва поспевала за ним, даром что шли они совсем уж звериными тропами - ещё и то в гору, то с горы. И за полдень леса раступились, и впереди да внизу обозначилась долина - вся в маленьких опрятных домиках. И за полчаса они спустились к ней. Вблизи селение девочке понравилось ещё больше, чем издали: крыши разноцветные, повсюду скотина мычит, а поля да сады - словно в сказке, таки тучные да утопающие в цвете. Точно колдун господарь здешний - ну не бывает такого у простых людей. Церкви, правда, нету. И ни одного креста. Ну церкви - ладно: теперь их бог - не её, а вот с крестами они зря: есть или нет упырей, но крест от них, если деда прав - защита единственная. И рамы цельные - без перекрестий. Ещё и косые - не квадрат, а вроде ромбика. От сказочника переезжего она слыхала однажды о стране Кокань, где всё навыворот - неужто она туда попала. Господарский дом впечатлял - экая махина камня дикого, ещё и стрехи прихотливые, разноцветного тёсу. Или не тёсу? Девочка то понять так и не смогла. И входов почему-то несколько. А окна и вовсе круглы - чудеса. - Дальше иди сама, - сказал ей её странный спутник. - Господарь уж о тебе знает и ждёт - ты найдёшь его в каминной зале. - Откуда знает? - удивилась девочка. - Да так - весть я ему подал, когда мы наверху были. - А чем? Крикнул, что ли, для прочих неслышимо? - спросила девочка, и тут же вспомнила: спутник её, идя, игрался чем-то вроде заркальца, только яркого-преяркого, и зайчики им пускал, как то ребятишки с обычным зеркалами балуются, когда на них взрослые не глядят. Неужели? Её спутник скрылся в одном из входов, но за собой не позвал, указав на вход другой, и она, почему-то вздрогнув, вошла под каменный свод. Каминная зала была странной, как и всё здесь: ни единого окошечка и даже бойницы, и потому погаси здесь свечи да камин - разольётся мрак непроглядный, сколь бы не был ярок снаружи день. Зачем им здесь такое? Свечей, что ли некуда девать. Мебель старезная - темная да резная, и тоже - ни одного перекрестия и даже прямого угла. А на столе... девочка на миг дар речи потеряла от удивления. Золото на золоте, серебро на серебре, небось, и у императора ромейскогл такого нету. А вот и господар поднялся из кресла навстречу ей из чёрной тени. На внука своего похож - высок да прям, только грива волос седая. И те же глаза: здесь, в свете свечей, они отливают кровью. - Ну, здравствуй, странница! - протянул господар ей руку. - Хотела от людей сбежать, да? Что ж, получилось у тебя, раз ты здесь. - А вы что, не люди? - спросила девочка, осмелев: уж слишком забавны были слова господаря. - Смотря как глядеть. Если по числу рук да ног - люди, а если по всему остальному - то нет. - Всё остальное - это глаза ваши да колдовской дар? - Да, пожалуй, но и это не всё. Что ты слыхала об упырях, странница? Девочку словно кто ледяной водой облил либо она с обрыва свалилась. Так они - упыри? Кровопийцы? Ночная смерть, от которой нет спасения? Да, но и дед, и сказки в один голос говорили - упырь всклокоченный да страшный, а горцы, вон, вообще верят, что мертвяки они, из могилы вылезшие. А тут... как бы не мудрый правитель, да в княжеских палатах совсем из сказки другой. И как такое сочетается? - Так что об упырях знаешь ты? - повторил вопрос господар. - Что они лохматые и страшные, и на вас не похожи ничуть! - ответила девочка храбро: уж если пропала, так хоть не склоня головы. - Лохматые? Страшные? - господар рассмеялся. - А знаешь, ты ведь права: такими и были мои предки каких-то пятьсот лет назад. Да и то, что ты видишь вокруг, некогда принадлежало царю дакскому - мы лишь слегка подновили да перестроили эти хоромы. - Но вы сами... - Лохмат, да не страшен! - закончил господар её речь. - Само собою, чего мне тебя пугать, раз уж четырежды праправнук мой глаз на тебя положил. - Четырежды... кто? - Праправнук. - И... сколько же вам лет тогда? - Чуть меньше четырёхсот, но жил я не всё это время. Видишь ли, в нашей природе спать по много лет - когда-то это спасало нас от голодной смерти: вы слишком медленно размножаетесь, нежели мы едим, а не заедать вас досмерти мы в старину не умели. - А теперь? - Теперь мы пьём кровь тех, кто находится под нашей защитой: не досмерти, понемногу. Взамен они имеют то, что видела ты: спокойную и зажиточную жизнь в окружении удобренных полей, засаженных культурами многолетней селекции, - два его слова были девочке не знакомы, но, наверно, речь шла о колдовстве. - Здесь не бывает войн, - продолжил господар, - И сюда не совершаются набеги, так как мы, оставаясь неузнанными, зорко следим за окрестным народом, и устраняем тех, кто может доставить нам хлопот. - Поедаете? - Да, мозг - в нём есть нечто, необходимое нам для жизни. Увы, лишь в человеческом да в мозге больших обезьян, что живут за морем далеко к югу отсюда. В мозгу этой... субстанции куда больше, чем в крови, и потому мы порой охотимся на ваших наглецов, а также на горцев. - А... зачем вам я? - спросила девочка, так как чары сказки немного ослабили хватку. - Ты понравилась одному из моих отпрысков, а понравилась потому, что в тебе есть то, что свойственно и нам. Безоглядная смелость, независимость мысли - мы привиредливы в выборе жён и мужей. - Со своими не сочетаетесь, как горцы? - Куда больше, нежели горцы! Потому что не можем переносить вид друг друга: таковой ввергает нас в чёрную ярость, и лишь дитя, что источает особый запах, свободно от проклятия, разъединяющего нас. Потому-то в этом зале нет окон: встречаться и говорить мы можем лишь в кромешней тьме, которую здесь так легко сделать. То же мы делали испокон веков, используя безлунные ночи, но здесь темноту можно сделать в единый миг. - Потому-то ваш праправнук не пошёл со мной? - Да. А ещё он хотел, что бы всё необходимое тебе объяснил я: говорят, мне лучше прочих удаётся говорить просто о сложном. - Он хочет меня в жёны? - Да - одной из жён. У нас их помногу, а у женщин помногу мужей. Это не совсем в нашей природе, но приходится - наша кровь слабеет из-за того, что нас слишком мало, и даром что супруги наши всегда из людей - кровосмешение по одной ветви всё равно происходит - и именно вследствие того, что люди, нравящиеся нам - по крови нам родня. От того с годами у нас рождается всё больше похожих на вас. - Не пьющих кровь да не едящих плоть. - Медлительных и глупых - как вы в сравнении с нами. Ты пока не знаешь, насколько мой отпрыск умнее тебя - но увидишь и даже ужаснёшься тому очень скоро. Минуту девочка обдумывала сказанное: сильно умнее... а это как? Обидно даже. Неплохо бы и самой умнее стать, а то ещё разонравлюсь. - А почему тогда вы не берёте в жёны тех, кто точно не родня? Ну, отличающихся. - Потому, что таковые несут в себе слишком много... нездерженности, что ли - точнее то не объяснишь. Видишь ли, мир очень изменился с тех далёких времён, когда человек впервые овладел огнём, зажегши его от молнии, как то красиво воспето в эллинском мифе о Прометее. Тогда, в начале начал, подобным нам было достаточно охотится на вас в ночи, да вовремя спать, дабы не съесть вас подчистую. Но потом и вас и нас стало больше - и возникла нужда ложится в сон одновременно, а для того - договариваться, втречаясь безлунными ночами. И даже здесь те, кто... слишком подвержены страстям и в принципе не переносит присутствия других, стали вредны, так как, не засыпая вместе со всеми, подрывали ваше число. После возникла нужда скрываться от вас, дабы не провоцировать конфликты, в которых мы, да, выходили победителями - но ценой убийства тех, кем питались. Потом люди поняли, что пересекающиеся линии действуют на наш разум разрушительно - и стали повсюду применять перекрестия: от оград и рам до крестов на шее. И вот ты видишь, к чему то привело: этот посёлок, в котором не место безумцам, кидающимся на любого, похожего на себя, даром что видит его издалека и мельком. Мы оказались меж молотом и наковальней: если мешать кровь лишь с нашей дальней роднёй - наступает вырождение и наши дети теряют способность говорить да утрачивают свойственный нам острый разум. А полукровки от тех, кто на нас не похож слишком неуживчивы и с трудом правят своим голодом. Вот так. На некий миг девочке стало жаль господаря - что может хуже, чем знать - твой род угасает. Ещё на миг вернулся страх - ведь перед ней упырь, и если что - он съест и не подавился. Но потом страх отступил: хотел бы - съел давным-давно, а нет - то и не хочет, тем паче, что я им, оказывается, нужна. А что упырь, и, возможно, ещё и людским мясом поподчует... и что с того: те, кого она покинула - ей больше не родня. - Пожалуй, на сегодня с тебя хватит, - молвил меж тем седой господар. - К себе не приглашаю - тут всё, а особливо свет, удобен нам - не вам. Потому ступай, откуда зашла, но перед выходом поверни направо. Попадёшь, так сказать, в людскую - там тебя накормят-напоят и всё разобъяснят. Девочка так и сделала. ...Население "большого дома" - громадной пристройки к господарскому обиталищу, было обширным и пёстрым, и встретило девочку так, словно она их родная сестра - просто давно не бывшая дома. Перво-наперво её накормили - и не жареными людскими ляжками, как опасалась она. Обычный сыр, печёный поросёнок, репа с черносливом да коврига хлеба - ничего особенного, только богато - страсть! - А вы всегда так едите? - Ну да - для тебя праздник соорудить не успели! - хохотнула дородная женщина в богато вышитом платье. - В долинах не так. - Знамо, не так! И урожай не чета нашему, и господари дерут бессовестно - ещё и хвори всякие, которые здесь лечат на раз. - Рожа у меня, - призналась девочка. - Боюсь - вдруг из-за ней не люба стану? - Пустое! - рассмеялась женщина. - Всего-то хлебной плесенью тереть - тут даже господаря звать не надо. А люба ты останешься - ещё и мила, потому, что у тех, кто болел да исцелился - что-то с кровью получается, отчего их та же болячка не берёт - ещё и детей не очень. А господари знают, как усилить то, а то и заранее, до болезни подсадить. - Здорово у вас! А упыри не обижают? - Что ты! Наши господари, напротив, следят, что бы обид да бесчинств меж людьми не было. - А кровь? Он говорил - у вас кровь пьют. - Во-первых, не у нас, а у селян, а во-вторых - понемногу: при этакой кормёжке они и не замечают. - А вы не селяне разве? - Нет, мы мужья да жёны, а теперь - твои сёстпы и братья. - А не ревнуете? - Не-а! Когда господар - твой любовник, ревновать невозможно никак: ни его, ни к друг другу. Потому как господарей на всех достаёт - чары от них исходят особенные - да ты уже, небось, сама то заметила. Казалось бы, патриарх нам в прадеды годится - а всё равно в огонь и воду шагнёшь лишь ради проблеска его глаз. - Да, есть такое. Но... почему, ежели им побольше детей надобно, они право первой ночи не установят, как те, что в долинах живут. А то и вовсе - стали бы всем любовниками, ежели их ревновать невозможно? - Во-первых не нравиться то им: для них муж иль жена - обязательно друг сердечный, даром что они умнее каждого стократ. А во-вторых мужей-жён они придирчиво отбирают - но не специально, а вроде то выходит само собой. Здесь в детях дело - от них и так рождается немало немых иль бешеных - топить приходится, когда ясно, что взросло, а они это дело, прямо как люди - не любят. Так что уж если положил на тебя молодой господарь глаз - значит, не задаром. - Я едва знакома с ним... - Не беда! Как ближе узнаешь - влюбишься. Непремено влюбишься - иначе и не бывает! Под вечер седой господар вновь позвал девочку к себе. На этот раз в зале было темным-темно - лишь пламя в камине полыхало. И он был не один - среди теней стоял ещё кто-то. - Мой отпрыск решил преподнесть тебе свадебный дар, - сказал седой. - И сейчас он вручит тебе его. Не беспокойся: то, что я сказал поутру о нетерпимости нас друг к другу, над нами сейчас не властно. Он натёрся младенческим потом - средство краткодействующее, но надёжное - и потому ты сможешь видеть нас обоих при свете. - Но сказанное не означает, что я одобряю твою задумку, - сказал седой господар тому, кто крылся в тенях. Обычай сей, во-первых, украден у диких горцев, а во-вторых - может невесту твою не обрадовать, а испугать. - Он сплотит нас! - послышалось из тени. - Хочу, как втарь - что бы любимая со мной единой волей жила. - Ладно, дерзай! - махнул рукой старый господар. - Выйди только - дух от тебя, как от десятка детей стоит. Из тьмы на свет камина шагнул давнишний девочкин знакомец, держа в руках обширный стеклянный сосуд. - Дорогой ты говорила, что у твоей мачехи да её жениха и дочки нету сердец. Я проверил это и нашёл, что сердца у них есть. Но теперь они - твои, а с ними - и жизнь врагов, причинивших тебе столько горя. Но отныне они не обидят тебя никогда и даже память о них вскоре увянет, как стынет кровь во вражьих сердцах! В сосуде было три сердца, судя по размеру - человеческих. В мерцаньи каминного пламени казалось, что они трепещут.