***
Сад как всегда благоухал, радугой переливались тысячи плодов, цветков и лепестков, озорные вьюнки обнимали стволы дерев, птицы щебетали и запевали песни, ласкающие слух. Сегодня собралось много народу: князь, прелестная княжна Лыбедь и их достопочтенные гости и гостьи всех мастей. Все они считали своим долгом подойти к главному сокровищу всея Ирия — юной жар-птице. Рия в угоду визитёрам пела-запевала своим нежным, прозрачным и мягким голоском, словно нанизывая на тонкую паутинку жемчужины, плела и выводила она ноты дивные, хвостом пламенным поводя изящно. Её не кровная, но всё же птичья семейка сидела на ветвях ивы: матерь Стратим, растившая Рию, гордо щурила глаза, невзначай поправляя свои непросохшие от солёных вод перья, а по бокам её сидели сестрицы Алконост да Сирин. Тем временем Вольга Святославич подошёл к золотой клетке, увитой узорами цветочными тонкой работы да с камнями драгоценными, и подозвал Рию к себе. Великий богатырь, сын змея и человеческой женщины, оборотень и знаток языков всех живых тварей с обеих сторон Моста, он совершил множество ратных подвигов, ступая по земле, и, умерев, сохранил память о жизни своей, приобщившись к существам высшего порядку. До появления матушки Рии, ещё ходя по земле Яви, он воевал с народом Богини Шакти, опрокидывая войско за войском, и было то одним из величайших его похождений. Мнение о союзе меж Перуном и заморской Богиней он высказывал каждый век совершенно новое, и нынче оно зависело от того, каким будет его знакомство с Рией, которую ему ещё не довелось видеть стараниями Лыбеди, знавшей его двойственный и непредсказуемый нрав. Сейчас бедняжка княжна с содроганием наблюдала за ним, моля Перуна снизойти до них и метнуть в него молнию от греха подальше. — Ну, здравствуй, птичка-синичка, — он надменно бросил на пол клетки золотое зёрнышко. — Расскажи-ка мне про родину свою ненаглядную. — В этом саду дом мой родной, Вольга Святославич, — Рия проигнорировала его подачку и ещё не понимала, к чему этот верзила клонит. — Не-е-е-ет, так, птичка, не пойдёт дело. Таких на Руси не водится, и никогда водиться не будет. Всё, что в тебе есть нашего — огонь Перунов, — несмотря на гармоничность черт, чистоту кожи и белоснежность зубов, его улыбка была отвратительна, и Рия впервые ощутила желание выклевать кому-то глаза. Вольга это заметил. — И не смотри на меня так, златопёрая. — Хватит, Вольга, оставь её в покое, — вступилась Лыбедь, в то время как все прочие с интересом наблюдали. Одна Стратим тоже была обеспокоена, и, будь её воля, Вольга бы уже тонул средь пенистых волн. — Отстаньте, княжна, не понять вам моих смертных чувств. Я воевал против тех земель, против их темнокожих воевод, брал силою их жён, убил царя и…! — Не портите нам наш покой своими кровавыми былями, молодой человек, — оборвал его наконец князь, и Лыбедь успокоено выдохнула. Рия ошеломлённо моргала, глядя на насупившегося Вольгу, не сходящего с места. — Вы не брезговали их жёнами и землями, отчего ж тогда я вам не люба? — спросила она. Все, мгновенно забыв про маленькую дерзость прославленного витязя, ошарашенно обратили на неё свои взоры. Стратим в ужасе разинула рот. Вольга же довольно оскалился. — Я, птичка, завоеватель, и твою мамашу должно было бы зажарить на костре, а не обращать в божественное творение. Как Перун, хранитель войск ратных, догадался только мир заключать! Будь я богом, я бы покарал всех чужаков огнём своим, не тратя его попусту на вшивых богинь, — он с силой ударил кулаком с побелевшими костяшками по колену, отчего Рия вздрогнула. Под его взглядом ей хотелось разреветься и обратиться в пепел. Стало тяжело дышать, крылья вжались в тело, хвост опустился и немного погас. С ней впервые были так жестоки, и она поняла, что, если бы Вольге вздумалось добыть счастье, он, в отличие от прочих молодцев, просто скрутил бы ей шею и ощипал как домашнюю птицу, не размениваясь на мелочи вроде поимки в клетку или ловушку. Он бы не испугался её огня и голыми руками распотрошил бы хрупкое тело. Ему не понадобились слова, чтобы продемонстрировать это зверство. Но никто теперь не вступался за Рию, ведь она сама повела себя неподобающим образом и дерзнула задавать ему вопросы. Заметив её замешательство, Вольга расхохотался — зло и уничижительно. После того, как все гости разошлись, Стратим, послав Сирин и Алконост отправляться одним, подлетела к Рие, тактично намекнув Лыбеди не вмешиваться. — Рия, чему я учила тебя столько лет, и чему тебе до сих пор удавалось успешно следовать? — в её зеницах виднелось буйство морских пучин. — «Будь всегда счастливой, пой гостям весёлые гимны и славь одним видом своим имя Перуново» — процитировала пристыженным голосом Рия. — А что ты сделала? — Я поддалась на вызов Вольги. — Нет! — она расправила громадные крылья, и глас её раздался словно гром небесный, — Ты была груба и необходительна с гостем, вместо того, чтобы промолчать или подыграть ему. Ты несёшь счастье, детка моя, — вдруг её голос стал приторно-вкрадчивым, и она наклонилась поближе к Рие, — ты поёшь сладкие песни, и все вопросы, которые ты задаёшь, должны быть направлены отнюдь не на удовлетворение твоего любопытства. Не забывай об этом, — она выпрямилась, поправив крылья. Это был ультиматум. Очередной. — Неужели он был прав во всём, это ли вы хотите мне сказать? — на этот раз у Рии не было сил мириться. Столько раз она выслушивала эти нотации, столько раз она терпела отвратное отношение к себе. Терпела, терпела, вновь и вновь, всю свою жизнь. — Прав или не прав — дело десятое, — Стратим явно была удивлена тому, что Рия посмела подать голос. — Не должна ты судить ни о чём. Он сын змея, не очищенный от памяти жизни, конечно он не может быть подобным Лыбеди, но для тебя это значения не имеет. Рия кивнула. Она привыкла жить под гнётом обязательств, не имея личных границ, иллюзию которых создавали прутья клетки, но теперь у неё не с осталось сомнений. Ни малейших.***
Лыбедь сидела с прялкой под плакучей ивой, любуясь на озеро с лотосами и кувшинками, средь коих лавировали белоснежные лебёдушки. После вчерашнего неудачного визита гостей, она ощущала беспокойство за Рию. — Спой мне, Рия, — попросила она. — Бедная птичка в клетке сидит, ест златы зёрнышки… — зажурчал тонкий голос. — Рия, я тебя умоляю! — оборвала Лыбедь и отбросила прядение, уставившись на неё. — А ты ответь мне, княжна, почему ты вольна, а я в клетке? — Ну, клетка, дорогуша, тебя защищает, — говоря это она заранее знала, что проиграла. — Ещё что скажешь? — только с Лыбедью Рия могла не стеснятся своих негативных эмоций, а после вчерашнего она особенно сильно нуждалась в разгрузке. —Почему я даже яблок не могу поесть при свете дня, почему их жалко для меня? Почему я обязана воровать? Почему мне не дают то, что по праву моё? Даже плодов лотоса, прямиком с моей «родины», — передразнила она, — мне не дают просто так. Отчего я должна заслуживать ЕДУ, отчего должна прятаться? — она тяжело дышала, готовая заплакать. Лыбедь шумно выдохнула и встряхнулась, напоминая самой себе, что нужно держать себя в руках. Рия в последние месяцы сделалась совсем невыносимой, и она могла её понять, но было слишком тяжело смириться с ролью козла отпущения. Бедняжку постоянно стремились своровать, ощипать, поймать на её тайных ночных вылазках, которые Лыбедь устраивала ей на свой страх и риск время от времени. Разве повинна она в том, что боги и Стратим распорядись так, разве может она переубедить их и князя, который бережёт сад больше, чем ту, ради которого его воздвигли? Нет, конечно. А Вольга, попавший в Ирий на правах героя и сына змея, теперь и клетку превратил в пустой звук, окончательно и бесповоротно. Будто мало ему было отравлять местный чистый воздух своими воспоминаниями о жизни, без конца хвастаться тем, что он и в животном обличье может говорить своим голосом. Сама Лыбедь уж и не помнила своей деятельной жизни на той стороне Калинового Моста, не знала, чем заслужила высшую степень счастья на этой. Дочь князя Тридевятых земель, она вела своё посмертное бытие, не ведая бед, окромя тревог за подругу детства. Всё, что она знала, так это то, что они с отцом умерли вместе, от того и тут сохранили свою связь. Лыбедь переродилась малышкой, непорочно зачатой потусторонней избранницей князя, чего удостаивались немногие, приходящие в Правь. Обычно, они скидывали, по слухам, бегущим из избушки на курьих ножках, не более половины жизни в силу своей порочности, и сохраняли кто жадность, кто нетерпеливость, кто ещё чего. Так что все эти парни, ставящие мудрёные ловушки для Рии в угоду князю, княгине и своей гордыне, даже в Прави не могут найти окончательный покой, постоянно цепляясь за остатки земного в своей душе, лишённой абсолютного счастья. Подобные им сделали слишком мало зла для падения в Навь, но слишком много для полной лёгкости творения Прави, присущей таким, как Лыбедь: с телом, подобным пёрышку, душой, светлой как самый ясный из дней, и совестью, чистой, как талая вода. Она могла обратиться в немую лебедь и улететь куда пожелает, могла творить настоящие чудеса, но ей было так хорошо и благостно здесь, что она никуда не рыпалась и не собиралась. В отличие от Рии, бывшей созданием совершенно иного толка: она буквально спала и видела, как куда-нибудь летит не переставая, ибо не знала, что хочет отыскать в конце своего полёта. Свобода — вот что занимало все её мысли, в жажде чего изнывали её крылышки. Сейчас Лыбеди было важно успокоить её пламенную душу, чтобы она больше не обжигала никого прилюдно, причинив самой себе ещё больше боли. — Ладно, Рия, сегодня я открою твою клетку и не лягу спать, пока ты не налетаешься, чтобы присмотреть за тобой, и даже подговорю садовниц и садовников, чтобы они следили за непрошенными гостями. Никаких клеток на этот раз точно не приключится, я обещаю, — она улыбнулась своей блаженной улыбкой. Рия издала радостный клич. «Идеально» — подумала она.***
Смеркалось, Рия радостно и несколько судорожно от волнения, чистила пёрышки, предвкушая единственные плоды, от которых в глазах не рябило и в животе не мутило — яблочки. Молодильные, золотые, китайские, алые, медовые, в крапинку, летние и зимние, с веточек и с земельки — она любила их все. Она была уверена, что у свободы яблочный вкус — сочный, сладкий, с небольшой, но заметной кислинкой. Но сегодня она намеревалась не только полакомиться и размяться: пришло время бежать. Недавно она подговорила мальчишку подмастерья главной садовницы открыть ей златые врата, а княжеский гонец, которому она, скрипя клювом, позволила взять своё самое пышное перо, отправил окольными путями весточку самой Бабе-Яге, которая никогда не упускала из виду ни одной авантюры во всех трёх гранях мироздания и с готовностью откликнулась и на этот раз. Со стражниками же всё ещё проще: однажды в сад завезли новые растения, которые, как выяснилось, ядовито цветут раз в пять лет. Их было припрятали куда подальше, но от скупости не извели: в конце концов от яда просто наваливается сильная слабость и сонливость, дискредитирующая, однако, даже самого славного витязя, особо если взять во внимание силу богатырского сна. Об этих растениях Рия и упросила нового садовника: посади, мол, дружочек, цветочки мои любимые по окраине сада, пахнут они очень-очень вкусно, только все про них забыли ненароком. И ведь и впрямь все — кроме невольницы, которая этот сад знает лучше самой себя, и может в этом сумасшедшем пестрящем доме различить запах любого растеньица и деревца, любой травинки да былинки. Благо, что её клетку милостиво переставляли во все уголки сада, чтобы она совсем не захворала, иначе ничего этого не получилось бы. К сожалению, не предупреждённая Лыбедь тоже будет ликвидирована дурманной пыльцой, заодно со старожилами златых врат. Только мальчонка научен, как защищаться от них: Яга рассказала в ответном послании. Рию же они не берут, как и прочих божественных созданий вроде неё. Лыбедь прокралась в полутьме к Рие, возбуждённо полыхающей в темноте, и отворила клетку. Рия, выбираясь, вытянула шею и благодарно клюнула подругу в носик, на что та умилённо сморщилась. Она хотела бы обнять её шеей и крыльями, и знала, что Лыбедь хотела бы погладить её, но жар огня никогда не давал этого сделать. Когда княжна была крохой, то часто играла в саду, и отец всегда приходил к ней вечером, хватал на руки и подкидывал к небу, смеясь, а потом целовал в лобик. И Рия, сидя в клетушке, жадно смотрела на них, на алые щёчки хохочущей подружки, похожие на яблочки, и мечтала, чтоб её тоже взяли потискать на ручки. Стратим, конечно, была ей матерью, но никогда не ласкала её, в каждом её движении чувствовалась скованность и насторожённость, словно она боялась дать Рие слишком много, переборщить, избаловать. «Лети, дорогуша, молодильные яблочки сегодня как раз в самом соку» — Лыбедь умильно улыбалась вслед поднявшейся в воздух Рие. «Прощай, подруга дней невольных» — от тоски по единственной родной душе её очи замерцали лазурью, и, уже вылетая вон из-за ворот, провожаемая храпом витязей и приглушённым смехом повеселевшего мальчишки, она пролила на землю свои редкие слёзы, упавшие на травушку бриллиантовой росой. Прощальный подарок — единственный след. Гонец раскрыл перед ней мешочек от Яги, и Рию окутала волшебная пелена, сделав её невидимой и неслышимой для всего и вся, окромя самой старухи. Долго ли, коротко ли летела Рия, да оказалась в конце концов на пороге Калинового моста, куда уже долетела весточка о пропаже жар-птицы. Прилегавшие к мосту горы и ямы кишели переполошёнными змиями. Один из начальников, черновато-красный с изумрудными очами и странным именем «Яков» метался как угорелый и метал молнии из глаз. Видимо, на него скинули командование её поисками. Рие даже жалко стало этого статного змия, но, вспомнив, что в Вольге Святославиче течёт кровь этого гнусного племени, она отмахнула это чувство и даже подумала: «Так вам всем и надо». На другой стороне моста копошились не меньше. Рия присела передохнуть на дерево и заодно понаблюдать за местным житием. — Храбр, что делать! Что делать, если мы увидим её?! — щуплый, но до смешного длинный змий грелся в лучах величия своего угрюмого товарища, чуть ли не стелясь ему под лапы. — Да почём мне знать? Нам ещё два года пиликать до зрелости… — Храбр, уже складный и более, чем зрелый с виду, явно томился в бездействии и, если б увидел Рию, первым бы схватил её за хвост, несмотря на напускное безразличие. — Может, у тленного спросим?.. — «червяк» (как мысленно нарекла его Рия), оскалившись кивнул в сторону мелкого серого змия, сидевшего неподалёку в компании звёздных сородичей, и пялился куда-то явно за грани бытия. — Отстань от него! — рявкнул Храбр, и весь шум-гам поблизости смолк. «Тленный» тоже очнулся от забыться и с в высшей степени кислой миной посмотрел на ближний мир, задержав на мгновение хмурый взгляд на Храбре, будто желая ему заткнуться на веки вечные. Червяк разочаровано хмыкнул и тут же переключился на других салаг и мелюзгу. Рия, от души посмеявшись над молодёжью, полетела прямиком к Яге, завидев над участком леса кучку сгустившихся туч.***
— Ну що, голубка, не боишься? Я раньше никогда такого не робила, попереджаю, — Яга держала наготове последний ингредиент своего новейшего зелья. —Людиною быть, знаешь ли, не сама завидна доля. А самой первой испытывать мои зелья и того хуже. — Боюсь, старая, да только сидеть взаперти ещё не один век — страшнее во сто крат, тем более что если меня поймают, то никогда мне больше не вылететь ночью в сад, не расправить крыльев. — А люди по-твоему, що, летають? — Яга усмехнулась, капнув-таки птичьей златой крови в заветное варево. Рия сглотнула, в горле начинало пересыхать. «Летать не буду, но смогу, как Лыбедь, ходить по земле безо всяких кандалов» — утешала она себя. От боли, настигшей в будущем Еремея, её упасло собственное прибережённое крыло и целительные слёзы. Метаморфоза прошла быстро, чисто и сопровождалась лишь лёгким покалыванием, окутав Рию нежным злато-белым коконом. Зато после она лежала пластом без малого неделю, так как недюжинная сила жаром и лихорадкой подкосила её хрупкое человеческое тело. — Лыбедь! Прости, Лыбедь, прости! — звала Рия в бреду. — Отдай мои яблоки, верни мне мои яблоки! — плакала она горючими слезами, и не ясно было, то ли раскаивается она, то ли гневается. Яга положила на её лоб очередную смоченную холодной водой тряпицу, мягким движением пригладила вихры волос, которые причесала и постригла по своей фирменной методе, и приговаривала: — Ну-ну, голубка моя, будуть тоби яблоки, будуть, милая. Когда пришло время одеваться, Рия много привередничала. Ей хотелось носить одежду такую же, как у Лыбеди, более богатую на цвета и убранства. — Ну хотя бы вышитую золотом, а не красной нитью! — Ти що ж, голубонько, очумела?! А ну-ка хватит голышмя носитися, пора уму-разуму набираться, ти вон, даже стоять нормально не можешь! — Яга так усердно кричала и брызгала слюной, что Рия просто разревелась. — Хватит на меня брюзжать! Почему я должна жить в лишениях, я же так хотела свободы! — лазурь переливалась в её глазах, слёзы лились не переставая. — Ну! Ну милая, що ж ти будешь робити! Ти даже не пробовала её поносить, она ж такая лёгкая, чудесная-расчудесная. И, головне, ты в ней выделяться не так сильно будешь, хоть как-то сольёшься с людом, когда и отсюда улететь удумаешь. Эта безликая одёжа хоч якось перекроет твои рыжие локоны и кожу тёмну, голубка ти бестолкова, дитинко неразумна. — она облапила свою маленькую подопечную, и та вжалась в неё со всей силой.***
Выйдя из дома после лихорадки, она сперва не могла подолгу гулять в силу слабости, поэтому осознать в полной мере то, что произошло и куда она попала она смогла только окончательно поправившись. В тот день она чувствовала себя особенно хорошо и дышала полной грудью, потому дольше обычного гуляла по непривычно умеренной лесной флоре, мягких, щадящих глаза цветов. То и дело подворачивая и царапая босые ноги, она, в конце концов, заплутала, но, когда вороны захотели её вывести, отказалась от помощи до поры до времени. Она вдумчиво гладила кору деревьев, шершавую, узорчатую и тёмную, как её собственная кожа; внимала их скрипу и лёгкому стуку дятла, доносящемуся издалека. Подносила лицо близко-близко к многочисленной паутине, в которой запутывались бедные букашки и, содрогаясь от этого зрелища, не могла оторваться. Она изучала мох и грибы на поваленных стволах и пнях: первый был таким мягким и манящим — так и хотелось погладить, а вторые словно ступеньки бежали куда-то вверх, будто специально для маленьких лягушек, притаившихся в высокой траве. Земля, таящая в себе так много, приятно холодила уставшие и грязные ноги. Робкие цветки, приободряя, застенчиво выскакивали то тут, то там, а волчьи ягоды и любопытный вороний глаз напротив, казалось, сыпались со всех сторон. Найдя хладный ключ, Рия умылась и утолила жажду, разом стряхнув с себя остатки хвори. Никогда ещё ей не было так хорошо. Выйдя с воронами на опушку, она обнаружила большую дикую яблоню, увешанную неровными плодами. Недалеко виднелась речная протока. Рия села под дерево, лицом к ней, прикрыла глаза и запела. На её голос слетелись разномастные певчие пташки и начали аккуратно подпевать, уютно устроившись на яблоневых ветвях. Над голубыми цветками щербака летали пушистые шмели, в бездонном небе парил сокол. — Кажется, я свободна, — выдохнула Рия с улыбкой, закончив петь.***
Прожила она у Яги месяца два, училась внятно ходить, не подворачивая ноги на каждой неровности, прясть, готовить, познавала лесную флору и фауну, привыкая к её сдержанным, но глубоким краскам, дикости и вольности, да распевая в дуэтах с птицами по утру. Яге в свою очередь постоянно приходилось выслушивать замечание наподобие: «Почему так много всякого хлама? Везде этот запах сушёных трав, и ты ещё полынь свою жжёшь каждую неделю, сколько можно?», «Почему так мало света? Нельзя было сделать окошки побольше? Их словно и нет вовсе, на плешь походят больше, нежели на окна», «Эти черепа… Мало того, что стучат день и ночь, так ещё и жуть лишнюю наводят. Нельзя повесить что-нибудь поприветливее?». Но хозяйка терпела и отшучивалась, только сильнее распаляя огонь негодования гостьи. Посреди недели Яга решила сделать ей пирожки с яблоками по особому рецепту, в очередной раз стараясь угодить капризной и вопиюще холодной голубке. Рия словно намеренно держалась с нею с неуместной формальностью, не стремилась слушать истории не по делу, сама ничего не рассказывала, на радушные улыбки отвечала снисходительными движением губ, на анекдоты и частушки реагировала так же. Когда старуха успокаивала её, проснувшуюся от кошмара посреди ночи (за ней постоянно кто-то гнался с клеткой в руках, и зачастую имел голос и лик Вольги или Стратим, отчего в кульминации её могла окатить тёмная морская волна, которую она в жизни не видывала), отпаивая чаями. Рия, успокоившись, принимала прежнюю позицию и молча отворачивалась к стенке, ровным голосом пожелав доброй ночи. Так что яблочными пирожками Яга надеялась растопить непреступную ледяную стену, которую Рия сторожила денно и нощно. Ей не хотелось привязываться к кому бы то ни было понапрасну. Она уже дала Бабе-Яге понять, что намерена уйти к людям, и не понимала, отчего та непрестанно лезет из кожи вон. Ей даже иногда казалось, что Яга силком оставит её у себя, и отношений сие отнюдь не облегчало. И вот Рия, погуляв вокруг болота в сопровождении гусе-лебедей и воронов, бывших от неё без ума, вернулась и застала Ягу, подпиравшую подбородок руками, с огромной горой ароматнейших, румяных пирожков на столе. — Налетай, голубушка! — Яга явно была довольна своей работой, больше, чем самому могущественному зелью. Её волосы и бородавки были усеяны белой мукой, которую она лично перетирала на жерновах в чистейшую пыль, фильтровала и вытряхивала не один час и не два. Это были абсолютно рукотворные, без малейшей толики магии пирожки. Рия, у которой уже текли слюнки, собралась с духом, сдержанно кивнула, села на своё привычное место, подальше от Яги, и принялась скромно пожёвывать. Не в силах больше терпеть настырный взгляд старухи, она сказала «вкусно» и отпила чаю. Больше Яга прыгнуть выше головы не пыталась. Рия же ещё больше насторожилась, но, заметив, что попытки Яги уважить её прекратились, задышала в присутствии старухи немного спокойней, и даже позволяла себе иной раз посмеяться над частушками, а однажды и вовсе спросила рецепт пирожков.***
В один день, Рия, наконец почувствовав себя готовой, попросила отправить её жить к людям. — Хочу, понимаешь, жить, подруг найти, бегать с ними по полям, резвиться, вечерние посиделки устраивать. Сад им разведу! — у неё было на редкость радостное, мечтательное выражение лица. — Ну-у-у, ти всё ж придержи коней. Люди — народ непростой, а живые тем более. И для садов нужны семена, земля и вообще много чого, так що с ними тоби стоит повременить. Ти сначала попривыкни, влейся в общину… Ти ж людей видала раз, два и обчёлся, разве не як? — Да ладно, ничего страшного не будет. В любом случае, на меня в этой избушке, не в обиду будет сказано, стены давят… Я аж задыхаюсь, мокну вся иногда, сон теряю. И ничегошеньки твоя мятная ромашка не помогает. — Прям совсем-совсем? — Яга лукаво скосила голову. — Ну, только ежели немножко… — Рия заправила непослушные вихры за ухо, отвернувшись. — А множко и не получится. Я можу видимое изменить, только духу от этого ни горячо, ни холодно не буде. Одними перьями узор счастья не выведешь, голубка, — она привлекла Рию к себе, обхватив за плечи, радуясь про себя, что она поднабрала в весе и расцвела. Подопечная прикрыла глазки и прижалась головой к старухе, расслабившись. Тактильные контакты стали её потайным удовольствием и страхом одновременно. Но ещё больше Рия боялась привязываться к этой нелепой старухе с костяной ногой, живущей в гробу на ножках, поэтому в следующую же ночь упросила Ягу, и та в ступе доставила её к знахарке. Ступая босыми ногами по влажной от полночного дождя траве, Рия поскользнулась и едва не упала, но травница быстро поймала её. — Ну, голубка, присылай ворона, коли пригожусь. — Да. Спасибо, — Рия не хотела смотреть Яге в глаза, пугающе тёплые в холодном лунном свете. Она впервые поблагодарила колдунью. Яга молча кивнула и полетела обратно на болото в гордом одиночестве, и Рия, не умея заснуть, всю ночь прислушивалась к ветру, который, как ей мерещилось, до сих пор приносил шум от безудержных взмахов помела. «Она заметает мой след, выметает крохи моего присутствия из своей жизни» — Рия доверила свои немые слёзы темноте.***
Рия вышла прогуляться со знахаркой, познакомиться со всеми. Неожиданно, её обуяла тревога, но она старалась не подавать виду, только взяла женщину под руку. Та с пониманием её поддерживала, да подмигивала приободряя. — Знакомься, народ честной, с моею кровиночкой! — сказала она сходу, завидев первых людей, поднявшихся на зорьке ранее всех. — Зовите волхва, куманьки. Рия произвела положительное впечатление одним своим прелестным видом. Непривычная, дивная, огню подобная да заре, с очами небесными, она сохранила свою божественную, в буквальном смысле слова, притяжательность. Её чудное имя никого не удивило, так как было созвучно с «роем», а яркая девушка со сладким, как мёд, голоском, быстро связалась в умах с образом трудолюбивой и весёлой пчёлки, благоухающей цветами и весной. — Боги милостивые, это что ж за чудо дивное… Ты из Ирия к нам спустилась, красавица? — молодой мужчина, схватившийся за сердце, даже не представлял, насколько метко попал стрелою в небо. Рия поправила очелье, якобы пряча смущённое лицо. На самом же деле она пришла в ужас, увидев восхищённые взгляды, поглощавшие её. А ведь она даже перо оставила дома, от греха подальше. Волхв, высокий мужчина на пороге старости, пришёл быстро, в сопровождении всего поселения. Рию расспрашивали откуда она такая, отчего кожа её темна. Знахарка отвечала, что кожа тёмная — благословение Перуна, да косы оранжевые с веснушками — метка солнечная; и, в общем и целом, не солгала. Рия улыбалась выученной улыбкой, но не хладной, как при Яге. Она привыкла источать притворную радость, сидя в клетке, а на воле было и того проще. Однако, под всеми этими взглядами ей было трудно дышать, сердце стучало как сумасшедшее, лоб покрылся испариной. А вспомнив о Стратим, любую мысль о которой она доселе умело выдёргивала из головы, подобно сорняку, и только ночью они прокрадывались ей в сновидения, она вдруг потеряла контроль над собой на мгновение, и даже улыбка и яркая чёлка не могли спрятать мрачное чело. Все обеспокоились. — Ой, всё хорошо-хорошо, лепота у вас тут настоящая, и добры вы ко мне, так что я и не знаю, как вас благодарить за столь тёплый приём! — Рия засияла, но в глазах её отразился шторм в море-океане, который наверняка разразился, когда Стратим получила весть о пропаже Рии. Она чистила маленькой жар-птичке пёрышки, пела с ней, делая из её и без того чудесного голоска настоящий гранёный алмаз, чтобы та радовала любого в сад входящего. «Ты, птенчик мой, должна подобно сестрице Алконост гласом своим счастье несть, ибо ты хранительница его, воплощение живое благостной дружбы Богов и Богинь великих. Если не сбережёт тебя Перун, коли пропадёшь ты аль погаснешь, то разгневается заморский пантеон. Так что сиди смирно на жёрдочке златой, да ублажай песнями Правь да Навь, пусть боги слушают тебя да гордятся» — поучала та из раза в раз. Но Рия подвела её, предала, и единственную подругу заодно. Но ведь она жива и не погасла, и не разверзлась земля под ногами людскими: вот же они, сидят под ясным небом и мягким Солнцем, не мечет Перун молнии во все стороны, не летит Шакти разъярённая. Значит, не так уж всё и плохо на сегодняшний день. Рия смеялась и пела воодушевлённым людям, осознав наконец то, что её взор больше не омрачают прутья клетки, что и без неё Ирий стоит непоколебим. — А почему ты всё-таки перебралась к тётке? — Ну-у-у, — Рия, замявшись, накручивала локон на палец. Она помнила общую версию, но сейчас она стала ей очень не люба. — У них в селении мор прошёл, вот как, половина народу вымерла, и семья её тоже, и она болела сама сильно, а как только поправилась, ко мне перебралась, чтоб не вспоминать лишний раз ужас, Мореной насланный. Так что цыц все, не говорите и не спрашивайте больше про это. — сказала травница. — А это ты правильно к нам переехала, здесь женихов в достатке, — подмигнул ей холостой молодец. Голубоглазый, блондинистый, широкоплечий, он, видно, только и ждал, как бы вступить с новоприбывшей в контакт, да так, чтобы она его приметила. Но её только затошнило от одной мысли. «Ему говорят, что у меня вымер весь род, а он уже предлагает мне начинать новый? Шустрый малый, нечего сказать» — она решила держаться от него подальше, и проигнорировала его выходку, переключившись на сплетни местных кумушек. Но чем дольше она пребывала в обществе, тем тяжелее ей было контролировать себя: её буквально начинал захлёстывать ужас. Она ощущала присутствие притаившейся опасности, на лбу проступал холодный пот, сердце билось всё быстрее. Пока ей демонстрировали местное чудо из чудес — небольшой и не шибко глубокий колодец, она незаметно дёрнула знахарку за рукав и та, заглянув ей в глаза, поняла, что что-то пошло не так. — Ну ладно, соседушки, совсем мы девку вымотали, пора б нам и домой ступать! — она взяла Рию за руку и решительно вывела из толпы, сразу обратившейся на них. — Не боись, красавица, мы с тобой ещё поворкуем! — раздался им вдогонку уже знакомый, к сожалению, голос, заставивший Рию окончательно сломаться и затрястись.***
— Что ж это с тобой такое?! — знахарка усадила её и тут же принялась варить спасительное снадобье, но всё валилось у неё из рук от напряжения и спешки. Но Рия не отвечала, она вся сжалась и, задыхаясь, дрожала, и от тревожного мельтешения травницы ей становилось только хуже. — Я умру, я сейчас умрр-ру-у-у-у, — плача, взвыла Рия. Ей казалось, что её сердце вот-вот взорвётся, в глазах рябило, живот сводило от ужаса. Смерть словно уже положила заманчиво выглядящее яблочко в свою золотую, губительную клетку, и глядела ей прямо в душу своими ясными голубыми глазами, противно улыбаясь. Она хоть и знала, что её не ждёт обычная кончина, как всех смертных, ей было так страшно, будто она падёт в Навь, но тут же будет выгнана оттуда, как предательница воли богов, и станет немой змеёй, которую раздавит первый попавшийся Вольга-змееборец. Такие приступы становились более сильными и жуткими после каждого выхода к людям. Рия плохо спала, ибо во сне она была наиболее уязвима перед этим кошмаром наяву. Он прокрадывался в её полночные видения под привычной уже личиной Вольги и, оттолкнув хрупкую Лыбедь прямиком в бездонное озеро, сажал Рию на обжигающе ледяную цепь. Очнувшись в холодном поту, побледневшая, она кричала как одержимая и сворачивалась в клубочек, пытаясь вороватыми движениями нащупать на себе металлические звенья. Отвары, не помогавшие даже у Яги, здесь не помогали вовсе. Рия нашла частичное успокоение в саду. Добрые соседушки помогли хворой сиротке (которая уже успела впасть несколько раз в неприкрытую панику прилюдно и отпугнуть всех мужей) посадить несколько яблонь возле дома. Она возилась с ними как с малыми детьми: гладила их малые листочки-росточки, чмокала стволики, и даже пела им колыбельные. Знахарка приносила воды, и Рия упоённо их поливала и в какой-то степени мыла, хотя сама в мовницу ходила с опаской, страшась обилия голых человеческих тел. Когда женщины приводили с собой маленьких сыновей, она истово благодарила богов, что мужчины моются отдельно. Чтобы меньше задыхаться она выходила к яблоням, и, сев рядом, старалась услышать их вдохи, чтобы дышать вровень с ними, прислушивалась к лёгкому шелесту трав и крон, к самым тихим завываниям ветерка. Иногда ложилась на спину и представляла, как летит высоко-высоко в поднебесье, среди перистых облаков и тёплых лучей, и ни один страх не может её достать. Именно в такое утро после очередного приступа, Рия увидела, как на её юную яблоньку сел огромный ворон с удивительно осмысленными глазами. Он точно не принадлежал Яге и этому миру, так что Рия испугалась и вскочила, как ужаленная. Ворон улетел. Рия с лёгкостью узнала его в страшном, как сама смерть, старике, пришедшем к полуземлянке спустя несколько дней. Его отвратная лысина, пальцы, тёмные одежды и сальный взгляд заставили её оцепенеть. — Здравствуй, красавица. Как не прячься, как не скрывайся, я про тебя всё разузнал. Один мой давний знакомец, Вольга Святославич, сетовал на пропавшую жар-птицу: жила-была, да как сквозь землю канула. Сбежала. Просит меня приглядеться в Яви ко всему необычному. А мне далеко глядеть не надо: мой камень взял, да перо на себе обнаружил. И непонятно, что это такое. Были кони одни, а тут перо… Я и полетел посмотреть. Хотел найти выгоду, Вольге угоду, а нашёл себе невесту, — он сглотнул обильно набежавшую слюну и безумно ощерился, наклонившись над Рией. Она закричала что есть мочи, и он схватил её своими загребущими лапами. Знахарка, услышавшая крик, выбежала и пригрозила ему расправой, Ягой, народным ополчением, огнём Перуновым и матом обложила в придачу. Кощей, услышав имя Яги, отпустил «невесту», зло усмехнувшись. Теперь он приходил регулярно, игриво подмигивал и махал ручкой из-за кустов, свистел ночами. Рия не знала покоя, не находила себе места. У неё всё валилось из рук, бессонница окончательно добивала её и без того хрупкое, как хрусталь, ментальное здоровье. Она отправила к Яге посыльного голубя, находясь на последнем издыхании заодно с переживающей знахаркой. На следующий день, поутру, перед домом расцвели кусты калины, и травница обнаружила, что Кощей «ослеп», в отличие, однако, от Рииной паранойи. Свистеть он продолжал ещё долго, и хоть визиты его становились реже, но не прекращались. Рия окончательно замкнулась и в доме, и в самой себе. Длилось всё это ни много ни мало два года.***
Рия спала беспокойно, но без панических атак: ей снилось, как Перун спускается к ней с небес, отчего-то в обличье Еремея, хватает её за руку, и они летят среди облаков и звёзд, беззаботные люди с птичьими крылами. Она потешно ворочалась и пыталась махать руками во сне, так что даже свалилась с лавки. — Мать честная, что случилось?! Сейчас-сейчас отварчику сделаю, — мигом вскочила травница. Рия, лёжа на полу, сначала нелепо мыргала, а потом на носу появились морщинки, на щеках ямочки, и большая родинка под левым уголком губ вдруг метнулась вверх. Её смех был похож на весеннюю капель и звон колокольчиков, среди которых иногда пробегала маленькая хрюшка, забавно дёргающая пяточком, издавая свой знаменитый клич. Из глаз Рии пролилось несколько смешливых слёз, а живот начинал болеть при каждом хохотке. — Ты чего, миленькая? — знахарка застыла посреди комнаты и, заразившись весёлостью, улыбалась во весь рот, однако, не без лёгкой тревоги во взгляде. — Мне приснился хороший сон! — сквозь смех смогла выдавить из себя Рия. Травница с облегчением выдохнула и расхохоталась. В общем, больше спать они не ложились, так как в небе уже начали скользить первые алые лучи.***
Рия умылась, необычно весёлая, приготовила сытный и вкусный завтрак, и выскочила за порог к своим яблонькам, подобно лани. С недавних пор ей стало куда легче жить. Хорошие сны приходили всё охотнее, калинка награждала успокаивающей улыбкой с кровавыми дёснами и бобровыми зубами. Нос с горбинкой, болота в глазах, спрятанные, как и у неё, крылья в спине. Чувство, что в этом мире она имеет должок, который действительно хочется вернуть. И, конечно, загадка, которую хочется разгадать. Рию, такую же чужую людям, было тяжелее обмануть, чем самих людей, ибо её взор и разум не были замылены и предвзяты. Ни волосинки на подбородке и над губами, в горле не застряло дикое яблоко, голос, видно, и не собирался ломаться. И, как не распоясывайся, талию не спрячешь. Только людям может прийти в голову, что штаны могут надевать исключительно мужчины, а длинные косы носить только лишь женщины. Они так убеждены в нерушимости своих правил, что готовы поверить любым сказкам, нежели своим глазам и здравому смыслу. То ли так проще, то ли они и впрямь так наивны, но факт остаётся фактом: Еремей не мужчина. «Зачем ему это? То есть ей… Ладно, пока не узнаю наверняка, это будет он» — размышляла она, скача пальчиками по калиновым листьям. «Почему ты так льнула и ластилась к его рукам, но так равнодушна к моим?» — она жадно вдохнула аромат листвы. Она решилась выйти в люди. Живот скрутило страхом, но она вдруг подумала: «Было ли ему так же страшно, как мне? Или огонь, текущий по жилам, всё-таки успокаивает душу?». — Ой, Рия, медоносная ты наша, прямо-таки похорошела! Весна наконец на ноги тебя поставила? — обрадовалась соседушка, и облапила свою затворницу-подругу, стряхнув с подола ладошки липучих двойняшек. Рия обняла её в ответ и поприветствовала малюток. — Али влюбилась наконец в кого? — девушка шутливо пихнула Рию в бок. — Нет! Что ты, в кого? Ты же знаешь, у меня от этих ухаживаний к горлу рвота подступает… Эти яблоки в глотках так и скачут, и скачут, и мне дурно делается, — Рию передёрнуло, но она глубоко вдохнула и выдохнула, пытаясь отогнать приступ, который только и ждал подходящего момента. — Ладно-ладно, успокойся и помоги мне присмотреть за этими проказницами. Рия взяла девочек за руки. Она вдруг задумалась: а может ли она, божественная птица счастья, любить? «Ну раз я люблю Лыбедь как подругу, раз я привязываюсь к этой женщине и знахарке, значит и другую любовь тоже могу испытывать? Но отчего же мне совсем не жаль этих молодцев, и даже наоборот? Мне что, надо влюбляться только в «павлинов»? Что-то я запуталась. Конечно, заводить таких малышек, мне не светит. Моя судьба сгореть заживо, чтобы дать жизнь новой жар-птице… Однако за много отпущенных мне веков, неужто я не могу, вольная и свободная, делать, что заблагорассудится? Думается, этот загадочный Еремей уже лучше, чем я, разобрался в этом странном человекоподобном состоянии бытия, и, узнав его мотивы и жизнь, я смогу кое-как разобраться в своих. Смогу, по крайне мере, так же вольно скакать на коне, словно обретя новые крылья…». — Тёть, ты сего так лыбисься? Аха-ха-ха! — малышка повисла на Рие ткнула её в щёку, и та, пряча смущение, принялась щекотать шалунью. «Да, я не должна останавливаться на достигнутом. Мало просто сбежать из клетки в дом, из чужого сада в свой. Я должна бороться, пусть даже и не могу, вспоров руки, зажечь огонь. Однако, иметь рядом того, кто может, очень заманчиво… Да и пора извиниться перед Ягой, в конце концов» — решилась она.