***
— Еремей, где тебя носило?! — переполошилась Людмила, увидев Еремея, который махал ей рукой, сбегая вниз к реке. Она стирала вещи и, бросив их, кинулась к нему. — Да то одно, то другое… В лесу жить дело такое, — отмахнулся он поспешно, ибо ему уже не терпелось просто поговорить с ней обо всём на свете, но только не о произошедшем. — Я вот всё думал-думал, что ж делать с твоим зельем, — он шустро подошёл к воде и жестом предложил помочь. — Да что я-то! Знаешь, как я о тебе переживала! Белогуб уже тебя похоронил, Будивой ходил в лес искать… — глаза её заблестели от наступивших вдруг слёз, но она быстро опомнилась, и продолжила усердно тереть одежду в корыте. — Нет, ну колись, где ты шлялся? — она сурово глянула на Ерёму, и он поразился силе её волнения. — Говорю ж, то да сё, поплутал немного, подрался кое с кем неудачно. Зверьё! — отшучивался он, увлечённый делом. У Яги и корыта не было, так что он чувствовал себя прикоснувшимся к роскоши. — ТЫ РАНЕН?! — она мокрыми руками схватила его за плечи, глаза её стали широкими, как блюдца. Задремавший неподалёку пастушок аж проснулся от крика, подавившись слюной. — Люда, всё хорошо. Бок поцарапал всего-навсего, всё уже зажило, — он уже жалел о сказанном, но и совсем уж завираться небылицами ему не хотелось, только не с ней. — Знаешь, мне хоть не особо люб Белогуб и его пути, но я столько всего передумала, пока тебя не было, так что… — она замялась и комкала юбку. — Почему бы тебе и впрямь не примкнуть к нам? Тебе с удовольствием помогут построить жильё и всё такое… Ты только не смотри на меня так ошарашенно! Я правду говорю: тебе же даже не надо проходить всякие обряды с беганьем по лесу и испытанием, у тебя ж вся жизнь — сплошные испытания. Тебе только потерпеть посвящение в капище пред Мокошью и Перуном, да пир справлять! — Подожди, Люда, не так быстро, — Еремей поднял ладони перед собой, призывая её остановиться. — Я не готов к таким поворотам судьбы. Это очень серьёзное дело. Я тут ещё чужой, несмотря на всё радушие твоей семьи и потуги волхва. — Я знаю, что мы не так давно знакомы, но ты мой первый настоящий друг, и мне очень, очень страшно, что ты однажды уйдёшь в лес и не вернёшься, — Люда пронзила его испуганно-молящим взглядом. — Люд, никуда я не пропаду, — Еремей целиком повернулся к ней и, сев на колени, взял за руки. — Ну вот сейчас же пропал! — от напряжения венки на её запястьях взбухли. Еремей вгляделся в её лицо: усталое, опухшее, возле носа вылезли какие-то прыщики. А на руках, он чувствовал, прямо на ладонях, появились эти пятна. Их стало больше. — Я постараюсь так больше не делать. А если вдруг и пропаду, то только после того, как помогу тебе с болячками, и постараюсь сделать всё возможное, чтобы ты не мучилась в ожидании. — Ты собираешься уйти навсегда?!! — у неё спёрло дыхание, к горлу подступил комок, а сердце вдруг превратилось в тяжёлый, но чрезвычайно хрупкий камень. — Не собираюсь! Я просто на всякий случай сказал, мало ли что… Не успел он договорить, как она кинулась ему на грудь и разрыдалась. «С таким делом Перун не поможет…» — думал Еремей, похлопывая её по спине. — Я понимаю, что у тебя где-то там есть свой дом, и ты, наверное, хочешь его найти, пусть ты и говорил, что не чувствуешь потери… Но вдруг в чём-то Белогуб да был прав, вдруг тебе не нужно туда возвращаться? — она положила голову ему на плечо и сжимала в кулаках рубаху. «Знала бы ты, что я бы и не прочь забыть, и никогда не возвращаться: вечно быть свободным, даже не думать о Верилиоках, просто скакать на Сивке, куда глаза глядят… Знала бы ты, как я ненавижу себя за ложь» — Люда, прости, что я такой никудышный друг, но не переживай за меня. Я не собираюсь гнаться за миражами, но и оседать здесь навсегда вот так, слёту, тоже не собираюсь. Это не так просто, как кажется. И пока я могу жить в лесу, я буду это делать, хорошо? Я не брошу тебя. — Ага, — она выпрямилась, утёрла нос и глаза, стараясь ему улыбнуться. — Ты меня тоже прости за это представление, ха-ха, совсем я раскисла что-то. Они вернулись к стирке. — Люд, что такого естественного и болезненного может происходить с людьми, да ещё и так, чтоб кровь потекла? Из носа разве что… а-то я совсем не пойму, что делать с лекарством. — Сказала бы я тебе, но ты не поймёшь, — она почему-то усмехнулась. — Да и тут любви никакой быть не может, при таком-то раскладе. — Ну а ты расскажи. Пойму как-нибудь. Она лукаво взглянула на него, и, немного покраснев, вытащила из кучи белья рубаху с кровавым пятном. Еремей вопросительно на неё посмотрел. — Это, — она наклонилась к его уху, — месячные. Еремей тупо мыргал. — Ну, краски же. — И что это такое? — Ты вообще не догадываешься? — она посмотрела на него с жалостью. Не то, чтобы он её особенно удивил своим незнанием, но всё же. Он продолжал переводить взгляд с неё на пятно. Люда глубоко вздохнула. — Это когда женщина… рожать готова. — А-а-а-а… — протянул он, осмысливая. — Стой, что? — в его взгляде появилась тревога. Людмила страдальчески простонала. Она понимала, что роль просветительницы лучше исполнить ей, чем кому-то ещё, но она даже с братьями и отцом о таком не разговаривала. Все просто всё знали и молча принимали возникавшие неудобства и недомогания. Искра уже реже бегала в особую баню подмываться, а вот Людмиле приходилось хранить там все свои тряпочки, как и прочим женщинам. Все эти манипуляции воспринимались мужчинами как естественные, но довольно-таки срамные ритуалы. — Да уж, какая тут борода, боже мой… Живот начинает болеть, и кровь течёт. Это значит, что девочка стала девушкой, и может зачать ребёнка. Не бледней ты так! — шикнула она. — Ты меня ещё больше смущаешь. — И мужчины чуют ваш запах в эти дни, да?.. — его лицо было белым, как мел. — Чего?.. Нет конечно, какой ещё запах? Упыри вы что ли какие… — А ты у них спрашивала? Люда закатила глаза. — Ну ты чуешь мой? — выдала она. Он мученически скривил лицо. «Яга, блять, почему ты мне не сказала?.. Почему я не спросил?» — Ладно, извини за моё скудоумие, я дурак, — Еремей принялся безумно тереть одежду. Людмила неловко отшутилась. «И впрямь, как мама и говорила: все мужики — дети малые. Хотя, какой это мужик? Но всё-таки как-то он слишком драматично реагирует. Он помнит всё о богах и нечисти, но не помнит такого? И откуда этот «запах», как такое в голову вообще может прийти? Видимо, я всё-таки была права. Он испугался правды и сбежал, начал винить себя. Вот я тупица! И не говорит, где был, потому что летал по змеиным делам. Наверное. Но зачем так бледнеть? Подумаешь, месячные: крови он не боится, рожицу скорчил не с отвращением, а с каким-то страданием… И как мне тебя понять, Еремей?».***
Несмеяна, вернувшаяся ни жива, ни мертва, поразила всех. Всем родом её оплакивали, всем селением искали, а тут она является — живой труп, и не может ничего толком ответить. Молча роняет слёзы. Кивает, мол, здорова, цела. Но видно же, видно, что нет. Когда немощный старикашка волхв попытался её приобнять, утешить, она вскричала, словно в сердце ей попала стрела. Нет, копьё. Много копий и все в сердце: сбоку, сверху, со спины и прямо в грудь. Пробили её насквозь. И она села на корточки, сжалась в комок, обнимая себя, воя, как умирающая волчица, истерзанная медведем. Мать, ошалевшая, зависшая на секунду, кинулась к дочери, обняла её, укутала собой, словно в детстве, когда малютка-дочка не могла уснуть в колыбели, и начала раскачивать, рыдая вместе с ней. — Ты мая крошка, ты моя радость, ты моя девочка, — шептала она ей родным голосом, гладя по головке своей обветренной, мозолистой рукой. Самой мягкой рукой на свете. Несмеяна ухватилась за одну из них и сжала с силой, так, словно хотела вновь срастись с матерью, вернуть обрезанную пуповину и быть малышкой в тёплой, безопасной утробе. «В утробе» — подумала она и застыла. И все вместе с ней окаменели, задержали дыхание. Они буквально видели, как что-то в её тёмных зеницах-подземельях треснуло, низверглось в бездонные пучины. Нет ничего под землёй. Пустота.***
— Смотри, какие поля у нас славные! В Сечень лес рубили-выжигали, чтоб посевы расширить. А потом, когда заколосится рожь, можно будет начинать готовиться к Русалиям, — Людмила с гордостью показывала Еремею стройное ржаное поле, и карие очи её светились янтарём, а коса, посветлевшая на полуденном солнце, стала цвета ржаного хлеба. Она дышала полной грудью, и не осталось на лице её и следа недавней тоски. «Как хороша ты, когда не помнишь о проблемах мирских» — Еремей невольно залюбовался ею. Люда, повернувшись, поймала на его лице премилую улыбку, и сама просияла в ответ. Лёгкий румянец розовым вереском расцвёл на её щеке. Её золотые, невесомые лапти на сильных ногах, выглядывающие из-под белой юбки, вдруг слетели с пят, и она, схватив Еремея за руку, побежала в поле. Он заразил её своим лихачеством, своей босоногой непредсказуемостью, или, вернее сказать, приоткрыл её собственные. Потому что никто, даже родная мать, не могли смотреть на неё без жалости, не могли продраться сквозь её кожную убогость: неизбежное вечное девичество и бездетность туманили им взоры. А уж прикоснуться, сжать в своих руках её, полные мерзостных болячек ладони... А он, лесной каженник ли, змий ли небесный, видел, в первую очередь, её саму, и только это одно имело значение. Вдруг в селении послышались крики и вопли. Какая-то женщина рыдала и голосила, как не в себе. Парочка, вырванная из детской беготни, пустилась вприпрыжку смотреть, что произошло. Обнажённая женщина, с лысинами на голове, тонкими обломанными ногтями и помятым живом, усеянным огромными красными рубцами, держала на руках тощего, длинноногого младенца с лицом, страшнее, чем у водяного (уж Еремей-то мог поручиться), огромным вздутым животом-пузырём и головой, почти сравнявшейся с ним по размеру. Дитя своими маленькими липкими лягушачьими ручками хватало мать за груди, из которых текла кровь и молоко. Её соски были опухшие и в трещинах, она рыдала от бессилия и боли. — Что у вас тут случилось?! — прибежал волхв, и ахнул, увидев. — Обменыш! Обменыш, говорю тебе! — повитуха в панике размахивала руками, хватая всех за рукава. — Что ж делать-та-а-а-а-а! Тем временем от бедной матери, которая разродилась всего-навсего четыре дня назад, а рожала все три, отодрали проклятого младенца, укутали в ещё не убранную в закрома епанчу шустрой соседки. Муж, посрамлённый, уже кинулся на жену, но его успели оттащить молодые парни. — Твоя жена едва на ногах держится, а ты бить её, ирод несчастный! — Будивой, сам молодой отец и семьянин, съездил ему кулаком по лицу в целях отрезвления. Еремей и Людмила одобрительно кивнули. — Спокойно, все, угомонитесь. Отведите женщину в дом, в мовницу обратно не надо, и дайте ей хлебнуть чего покрепче, не жалейте настоев своих. Обменыш на повитухе, — Белогуб стукнул посохом, и всем и впрямь полегчало. Старшее потомство роженицы, перепуганное насмерть, отвели пить чай сердобольные бабушки, а отца семейства, словно тура, уволокли куда подальше на серьёзный разговор. — Еремей, сын Якова! — волхв расцвёл в улыбке озарения. — Ты-то нам и поможешь! «Зачем вообще из леса выходил? Ну вот зачем, скажите же вы мне?..» — Как? Белогуб от довольства покачал головой: не отверчивается сынок, сразу к делу переходит. — Ты, Еремей, имеешь особую связь с потусторонним миром, и, мало того, живёшь в лесу. Кому как не тебе найти похитителя? Леший ли то, али какая другая нечисть. К тому же, видно, что сердобольный ты, не оставишь же в беде бедную мать? «Давит, анчутка хренов, давит». Он согласился помочь, чем сможет.***
— Друг мой лесной, знаешь ты что про банника? — Белогуб сидел напротив Еремея за дубовым столом, самым презентабельным предметом в самой ветхой землянке во всём селении. По углам весели обереги, дерево пропахло недавно жжёной полынью и старостью. Людмила, не спрашивая приглашения, пошла вместе с Еремеем, и Белогуб, не желая больше попасть впросак перед ним и семейством Милонега, сумел заставить свой морщинистый рот приподнять уголки. Еремей помотал головой. Почему-то пить любезно предложенную воду совсем не хотелось. Он с довольством отмечал поведение подруги: Людмила, покачивая ногой, назло волхву положила руки на стол и любовалась ими. Она видела, как он сокрушался по утерянному каженнику, творящему чудеса. Бологубу очень хотелось выделится среди вереницы других волхвов, ведуний и ворожей, и если не самому быть великим, то завести себе достойного воспитанника. И тогда все будут говорить, с гордостью вспоминая о нём: «Белогуб, наставник Еремея, победившего Верлиоку». Да, пока никто особе не придавал значения Еремею, несмотря на огненное шоу, все ещё только присматривались к каженнику-кудеснику, закономерно побаиваясь, словно опасались наступить на мину. Никаких лишних слов и движений. Милонег и Белогуб сами с ним разберутся. Поэтому сейчас необходимо поставить людей на его сторону, а потом уже раскрывать весь потенциал этого коротышки. — Банник купается, и вообще наиболее открыто проявляет своё присутствие после полуночи. Младенец был самим собой, а потом, после роковой ночи, когда на небе был месяц-колыбель, исчез, оставив после себя Обменыша. Возможно, и не банник украл дитя, но нельзя упускать его из виду. Ты, Еремей, как человек с наиболее сильной душой в известном плане, имеешь большую возможность вызвать его и договориться. Я бы мог предотвратить трагедию до, сочинив оберег или заговор, сходив в капище, чтобы увидеть будущее, но не успел. И народных задабриваний, видимо, оказалось мало. А общение с потусторонним миром напрямую мне никогда не удавалось. «Немудрено, старче» — Ну, с заговорами у вас тоже не всё в порядке, — ледяным голосом дерзнула Люда, содрав корку с одной из ранок и размазав гной по столу. Она встала. — Еремей, я пойду, — её голос сразу смягчился. — Мне, пропащей, надо кормить скотину. — Слушайте… кроме того, что вы говорили у неё за спиной, что вы ещё сделали? Я знаю, что вы пытались ей помочь. Раньше. — спросил Еремей, когда Люда выскочила вон. Грудь Белогуба высоко поднялась, и он длинно выдохнул из носа, беря себя в руки. Всё это его явно раздражало. Лишние проблемы, перипетии судьбы. Мирское. — Дело в том, мой лесной друг, что, после явления змия на Велесовой неделе, я предложил… кое-что. «Я сожгу твой блядский дом, если мне не понравится твой ответ» Белогуб не мог не заметить этот взгляд. — Я лишь предложил отправить её… вниз по реке. — Врёшь. — По реке Смородине. Лицо Еремея жутко исказилось. — Не пойми превратно! Я быстро опомнился и покаялся. Последние жертвоприношения в нашем племени были, когда была жива моя бабка. Но эка невидаль. Змий! Она думала, это благо. Она одурманила нас всех, не одного меня. Было нетрудно неверно истолковать знамение, такого никогда ещё не случалось, НИКОГДА.***
— Она приманила змия, я чуть не сгорел! — кричал Володарь. — Я никого не приманивала, не приманивала, — Людмила заткнула уши руками и яростно мотала головой, пытаясь стряхнуть с себя гневный осуждающий гомон. Дети плакали, старухи причитали, все орали. — Изгнать её, изгнать! — скандировали те, кто был у костра. — Через мой труп, ироды блять! — Будивой заслонял сестру спиной, раскинув руки, словно пытаясь обнять её, вывернувшись наизнанку. Искра рыдала, Мстислав бросился на Володаря, который метнулся в сторону брата с сестрой. Костёр полыхал алым пламенем, и на лица всех падали жуткие тёмные тени — прогалины на снегу. — Белогуб, угомони их, объясни, что Люда тут не причём, ты же с детских лет её знаешь! — молил Милонег, находясь на пределе. Его маленькая дочь, которую предлагали расшибить головой о камень, чтоб не мучиться, его малышка, которую все считали чёрным пятном, концом его рода. Его собственный отец, её дедушка, кричал: «Девки итак одно мучение, а эта вообще, упаси Мокошь такую родить. Убейте вы уже её!», да и помер сам в тот же год от лихорадки. Милонег слишком много отдал за неё, и не мог позволить всему так оборваться. Но Белогуб, насупившись, молчал. Его оранжевое в этом свете лицо, было испещрено глубокими тропами морщин, разрезающих его на мелкие кусочки. В его уши втекали крики недовольства, страха и возмущения. Конечно, он знал Людмилу с пелёнок, но она уже переспела. Она была его позором, его неудачей, ибо не поддалась его чарам, не позволила себя исцелить. — Я не думаю, что она его приманивала, — разрезал он шум своим спокойным гласом. Все умолкли. Где-то в лесу каркали вороны, хлопали крылья. — Но оставаться ей здесь нельзя. — Изгнать! — Володарь подпрыгнул от радости, воздев к звёздам кулак. — Нет. Дева невинна. Но она меченная, и единственная не поддалась змеиной напасти. Она права, это был посланник Перуна. Но зачем он был здесь? Это было знамение. И раз все упали, но сохранили свои души… значит змий увлёк только её душу с собой. Значит, осталось отдать Перуну её тело. Молчание давило. Опустошало. Милонег задыхался от унижения и злости, на лице его заходили желваки, на лбу пульсировала вена, а неровными ногтями он покалечил собственные руки, сжатые в кулак. Людмила, выйдя из оцепенения, бешено вдохнула и, рыдая, убежала. Искра что-то закричала ей вослед, но она не слышала. Люда стремилась не туда, куда было принято, куда она приучила себя идти, — не на реку, а туда, куда бегала в детстве, когда её дразнили и Будивой начинал расшвыривать обидчиков в стороны, и только Мстислав-миротворец мог его оттащить. Напротив, она мчалась, спотыкаясь, в Капище. Упав меж идолами Перуна и Мокоши, она чуть не расшибла себе лоб, но колени и локти всё же повредила. Но то было пустое, ведь над ней возвышаются её добрые Боги, милые Богини, утешители детских дней. Белогуб запретил ей туда бегать, чтоб она попусту не тревожила их, и она стала отдыхать у реки. Но теперь его слово не имело значения. Она молила их защитить её, уберечь, или молнией забрать жизнь, коли так нужно. Народ, ринувшийся следом, наблюдал с замиранием сердца. Будивой, зажав рукой рот, заплакал, и жена приняла его в объятья, пока мальчишка висел на подоле с разинутым от шока ртом: папа никогда не плакал. Володарь выжидал молнии, высматривая в небе роковой блеск. Но его не было. Стояли долго. Люда затихла, воздела голову и руки к небесам, и, так и не получив ничего, бессильно пала на землю, испитая до дна. — Нет никакой молнии, не нужна она Перуну! — сказал Будивой, свирепо глянув на Белогуба, и метнулся к сестре. — Теперь, если хочешь умилостивить кого-то, убивай себя сам, ублюдок, — Милонег от души плюнул Белогубу в лицо. Искра подошла к тому в плотную, глянула в бесстыжие глаза и зарядила пощёчину так, что он чуть не рухнул, и решительно отправилась к дочери, нуждавшейся в сильной матери и утешении. — Извинись лучше, Белогуб. Все ошибаются, — Мстислав, вопреки имени, был самым милостивым. Он ещё помнил, как жена волхва угощала его, совсем-совсем карапуза, пирожками, и как Белогуб плакал, когда она умерла. Это она подала инициативу построить отдельную баню для родов и прочих нужд, когда ещё была молода, и Искра всегда восхищалась ей и благодарила за эту мовницу. И сейчас Белогуб увидел в глазах Мстислава эти воспоминания, свои молодые годы, беззаботную юность и жену. Бесплодную жену. — Её тоже не удалось вылечить, — Мистислав словно прочитал его мысли. Его жена, пусть и не рожала, была такой яркой, здоровой и бодрой, так хорошо присматривала за чужими, что никто и не говорил про неё худого слова. Белогуб легко забывал о её недуге, легко пускал пыль в глаза, когда ещё при жизни кто-то намекал на его бессилие. «Это не бессилие, это жертва за мою силу. Жена дополняет мужа». За такие слова она бросала на него укоризненный взгляд и горько покачивала головой. Белогуб извинился, для искренности держа в голове образ почившей жены, и вспыльчивый, но отходчивый Будивой его простил. Вместо Людмилы, отца и матери, вступивших с ним в состояние холодной войны. С селянами конфликт замялся куда проще, и только жена Володаря тайком от мужа принесла Искре примирительный каравай, а Людмиле новое очелье: — Пусть бережёт головку от молнии, сглаза и дурных мыслей, милая. — сказала она тогда. Людмила посмеялась.***
— Я повинился в своей ошибке. И да, на моём счету их не одна штука. Но к бедной матери сие отношения не имеет, — Белогуб хлебнул воды из кружки, к которой сам Еремей, весь в ледяном негодовании, так и не притронулся. По тёмной, черепашьей шее волхва, в бороздах меж оттянутой кожей пробежала капля, просочившаяся сквозь бороду, когда он поднял голову. Во время рассказа о судном дне он постоянно теребил растительность на лице, чесал щёку квадратными короткими пальцами. Еремей хотел скрутить его дряблую шею, но решил, что, в отличие от Кощея, данный тип помрёт и без чужого содействия. — Не мне с вами разбираться… Но знайте, что я всегда на стороне Людмилы. А теперь скажите, что нужно, чтобы призвать банника? — Принести ему небольшую жертву: чёрную птицу. Отруби голову и кровью окропи каменку, а перья, как копоть, раскидай по мовнице, да тельце закопай под порогом. И, главное, берегись кипятка: у него всегда в запасе есть. — А какую чёрную птицу? — Ну, мог бы и поймать… но так уж и быть, есть у нас диво дивное: курица черным-черна. Я за тебя её попрошу.***
В полночь Еремей, с курой подмышкой, крался по поселению, обдуваемый всеми ветрами. «Цыпа-цыпа, не бойся, миленькая, я быстро» — шептал он ей, заходя в баню при свете возрастающей Луны и звёзд. Ночь выдалась холодной, земля морозила ноги. В самой бане пришлось немного спотыкаться, так как света зажигать было нельзя. Ветры бешено выли снаружи. Еремей, опустил куру на пол перед каменкой, которую нащупал свободной рукой, и, вооружившись ножом, сделал своё кровавое дело, тайно радуясь, что хоть здесь не пришлось резать самого себя. Ритуал был каким-то обыденным, неуклюжим. Туда-сюда бродил Еремей, опираясь на стенки, ощипывая пёрышки. Руками копал ямку под порогом, стучась головой об ступени. Нервно хихикал, приставляя отрубленную головку к тельцу. Затем, сев перед полоком, замер в ожидании. Звать Белогуб не советовал: банник не терпит шума после того, как часы для купания закончились. «Может, ребёнок сильно кричал ночами, и потому он его и выкрал? Да и роженица вопила небось, пока мучилась в схватках. Отвратительная месть» — думал Еремей, неслышно похлопывая ладонями по коленкам. Вдруг под полоком, затем за каменкой, послышался шорох. Еремей насторожился. Потом что-то закурлыкало, заурчало и, сильно топоча, устремилось в его сторону. Еремей вскочил, заглушив предательских крик. «Змий я или не змий?» — он застыл. Курлыкающее нечто небольшой мокрой ладонью с когтями взяло его за икру. Принюхалось, сильно сопя, и интенсивнее сжимая ногу. — Змрхий, — раздалось снизу, словно хлопушка взорвалась. — Эээ, будь здоров… — Еремею показалось, что банник чихнул. —Пхридурхок, — банник негодующе шлёпнул его по ноге. — А-а-а, понял. Да, я змий. Ты ребёнка украл? — Хя, хя укрхал. — Зачем? — Еремей отвечал с небольшой задержкой, обрабатывая картавое кряхтение в нормальную речь. — Кхихиморхе. Лиший попрхосил. — Леший? Нахрена? Зачем леший просил дитё для Кикиморы? И какая, кстати, Кикимора? Банник сделал показательный нюх-нюх и потыкал в Еремея когтём. Видимо, говорить ему было непривычно и затруднительно. — Болотной? — Ха. Бадьба. — Чего?.. Банник обнял ногу Еремея и слюняво чмокнул. Он завис. — Бадьба, бадьба! Бадьбрха! Брадьбархра-а-а-а! — банник нетерпеливо затопал ногами и зачертыхался, пытаясь растрясти Еремея. — Любовь у них, что ли? Банник издал насмешливое храпение, и похлопал своими скользкими ладошками. В темноте не было видно, как они синхронно закатили глаза. Еремей поблагодарил маленькое чудовище, дал ему припасённый кусок ржаного хлеба, данный Людой, и пошёл вон, выслушав напоследок бурчания о том, какие люди негодники: не моются в его бане толково, рожают, кровь грязную приносят, обряды проводят, совсем не чтят хозяина заведения. Еремей пообещал с ними потолковать. Он вышел за порог и с облегчением запер дверь. Леший решил подарить Кикиморе ребёнка, большего знать не надо. «Если хочу забрать этого, придётся обменять на другого, но нормального. Не слепленного из болотной тины с рыбьими останками, или из чего они сотворили этого уродца Обменыша. Но какая мать в здравом уме откажется от ребёнка?».***
— Вот, что я узнал. И, кстати, баннику совсем не по нраву то, что в его владениях все брезгуют купаться. Если бы вы были бы с ним почтительнее, он бы не согласился на сделку с Лешим. Пусть девки купаются там хоть раз в неделю. И, коли это столь сакральное место, называйте это обрядом задабривания. Белогуб, старшины (мужи, встречавшие Еремея вместе с Мстиславом в первый день), а также семья потерпевших были несколько шокированы. Где взять ребёнка? Как пойти к Кикиморе с Лешим? Точно ли Еремей не ошибся. Мать взяла Еремея за руку и потащила с собой в мовницу. Ей не хотелось верить в то, что её дитя забрала себе нечисть. «Лучше бы он умер!» — сокрушалась она, обливаясь слезами. Ей требовалось подтверждение. Чёрные стены, пол, устеленный редким ковром из таких же чёрных перьев. Крошки ржаного хлеба возле каменки. И маленькие кровавые следы чудовищных лапок банника возле них. И на каменке. И на полоке. Даже на стенах. Женщина, закрыв ладонью рот, дотронулась до них, и отрёднула руку, как от огня. Это не след курицы, и даже не тщательно нарисованные пальцем узорчики. Она, упав на колени, всхипывала. — Я буду мыться тут хоть каждый день, только верни мне моего сына! Верни мне его!! ВЕРНИ!!! — она ударяла ладонями о пол, и кричала, кричала. — Змхрий, — послышалось вдруг. Женщина содрогнулась, начала мотать головой с диким взглядом. Еремей насупился. —Кх Мокоши идхи, — прохрипел голос. — Что, что он сказал?!! — мать больно вцепилась в Еремея и затрясла его с силой. — Что?!! ЧТО, Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ?!! Еремей грустно смотрел на неё, обдумывая, как воспримет Мокошь призыв змия, или может, попросить волхва, он же за тем и нужен. Разъярённая женщина брызгала на него слюной, рыдала, из носа у неё текло. На руках Еремея точно останутся синяки. — Надо сходить к Мокоши. Я верну вам ваше дитя. — К МОКОШИ?! ПОЧЕМУ ТВОЯ МОКОШЬ НЕ УБЕРЕГЛА МОЕГО МАЛЫША, ПОЧЕМУ?!! ВЕРНИ МНЕ ЕГО, СЕЙЧАС ЖЕ ВЕРНИ!!! — Усп.. Женщина ударила его по лицу. Она была в бешенстве. Из носа Еремея пошла кровь. Она хотела кинуться на него, избить, исцарапать, жаждая выместить обиду и боль хоть на ком-то, но Еремей отпихнул её и выбежал. Глаза его блестели, от обиды, сочувствия, и чего-то ещё, что только предстояло назвать своим именем. Придётся взывать к Богине. И нужно договориться с Кикиморой и её избранником, чтобы ничего не делали с ребёнком, если они уже не успели. Им нужно будет убить его, чтобы обратить в нечисть. — Что у вас там случилось?! — к нему кинулся её супруг, с сине-красно-фиолетовым опухшим лицом после вчерашней стычки с Будивоем. — Я верну вам вашего ребёнка, но придётся немного подождать. Не забывайте купаться в бане, и тогда больше бед не случится. Сейчас мне с Белогубом нужно пойти к Мокоши, она может знать, где найти младенца для обмена. — А не хотят ли они забрать своего? По поверьям, если бить Обменыша, истинная мать сжалится и вернётся. Но пока не вернулась. — сказал один из мужчин. Еремей посмотрел на них как на глупых детей. — Не бейте его, это не поможет. Если бы его родила какая-нибудь Шишига, а так его и не рожали… Мужи переглянулись между собой. Белогуб, для решимости стукнув посохом, взял Еремея под руку, и направился к Мокоши. Длиннорукая Богиня, с пышным венком цветов на голове и веретеном, зажатым в ладонях, могущественным и в то же время милосердным взором окидывала селение. «Величайшая из Богинь, самая почитаемая средь людей» — думал Еремей, упав пред изваянием ниц. Белогуб в это время варил некий отвар на небольшом живом костерке. Травы на все случаи жизни он носил в суме и карманах, и даже в потайных отверстиях посоха. — Выпей это. Сильнее у меня ничего нет, но это поможет тебе отпустить себя ввысь. Еремей, прикинув, капнул в отвар своей крови. Белогуб послушно перемешал, дивясь этой решимости себя порезать. Еремей отпил глоток, а затем выпил всё залпом. В голову сразу вдарило, всё разом закружилось, облик Богини, сначала деревянный, а затем более человечный, с вьющимся волосом, мигал перед ним. Она, улыбаясь белоснежно, заговорила, так, что у Еремея перекрало дыхание и заколотило в висках от её гласа: неземного, сильного, ровного, тараном бьющего в душу. Она сделала жест руками, и впрямь длинными, словно бескостными, и Еремей очнулся. Он не дышал и не шевелился ещё несколько секунд. Просто не мог. Он даже не слышал. — Еремей, мальчик, ау, ау-у-у-у-у. — Я знаю. — сказал Еремей, смотря в небо, где белая щука плескалась среди волн. — Я верну ребёнка. Верну. — У тебя кровь из ушей шла. И ты плакал кровью. Друг мой лесной, ты в порядке? — Белогуб и переживал, и улыбался. Еремей лежал головой у него на коленях. — Я не чувствую тела. Но мне так хорошо, — уголки его губ поднялись, из глаз заструилась весенняя капель. Богиня снизошла до него, и она была как сама жизнь и любовь. Покровительница женщин, она жалела и его. — Мокошь сказала тебе, как вернуть дитя?.. — Ага, я найду русалку, водянтиху то бишь, которая родит нежеланное дитя, обменяю его на вашего сыночка и верну. Всё будет хорошо. И у вас, и у меня, и у всех. — от удовольствия он щурил глаза. — Вы столь прекрасная женщина, столь замечательная мать, столь расчудесная дочь. Гордитесь собой, любите себя, — Еремей говорил блаженным, спокойным, как вода в озере, голосом. Он был на вершине блаженства, не думал ни о чём плохом, впервые в жизни абсолютно свободен от самого себя. — Хорошо его приложило… как девка пиздит. Совсем. — Дружище, он из рук огонь пускает. Огонь, понимаешь? Ты б после знакомства с Богиней вообще пищал бы, как полёвка хуева, — старшины всегда забавлялись друг над другом. Еремею это забавным не казалось, но он видел в них маленьких мальчишек. О, какими славными они были! с румяными щёчками-булочками и густыми бородками. Ему хотелось всех без исключения тискать и обнимать, и он делал это одним лишь выражением лица. Будь здесь Кощей, он бы его поцеловал. Мать же плакала, обнявшись с мужем — явление Богини и надежда таки смогли их примирить. Белогуб смотрел на Еремея, ничего не понимая. Он не слышал Богов, лишь видел посылаемые ими образы, так что с ним подобного никогда не случалось. «Да, я на верном пути» — думал он, машинально гладя Еремея по горячему лбу. — Передайте Людмиле, что я вернусь с ребёнком. Пусть не волнуется. — сказал Еремей, уходя. Мать семейства извинилась перед ним одним взглядом, и он кивнул, маша рукой на прощание. После полного освобождения от божественного влияния на него накатили все прошлые чувства, дополняемые стыдом. Разящий наповал последний штрих.***
Люда, услышав весть от Будивоя, лишь пожала плечами. Стараясь скрыть расстройство, она села вышивать узоры на новой рубахе, пряча лицо. Руны доброты, огня и вечной жизни. «Мужская, зелёные узоры. И этот размерчик… Люда, стоит ли он твоих вздохов? Хотя, кто, если не он» — Будивой вспомнил как они с Еремеем мило вместе играли на жалейке, смеялись возле речки, резво бегали в поле. Он даже помогал ей стирать, а ведь это вообще не мужское дело. Он заступился за неё перед Володарем, пообещал вылечить. Стоит на её стороне в неприятии Белогуба. И вообще, как смело он бросился к Верлиоке, хотя сначала чуть не помер, сидя на своём чудо-коне. А как она вдохновенно рассказывает о нём? Блеск в глазах, невольная улыбка на лице, иногда и румянец. Жена так и умилялась тому, как Люда не может не упомянуть о его смешном напряжённом подбородке, в котором можно разглядеть маленькую рожицу. «Надо будет с ним поговорить» — заключил Будивой, — «Нельзя же всё так отпускать на волю судьбы. Даже если он не сможет излечить её от болезни снаружи, то хоть внутри. Да и Люда уже не в том возрасте, когда можно медлить с женихами. Тем более с такими: глядь, а он уже в лесу. Не умеет беречь себя. Да и вдруг память вернётся? Мало ли что там у него было, в прошлом».