***
Истощённый Еремей, с ветками и паутиной в волосах, с покалеченными как никогда ногами, взмокший, плёлся по лесу. Смеркалось, а ночлега он себе так и не устроил, забывшись, закружившись. — Леший, если хочешь сделать меня настоящим каженником, то нынче самое время, — он привалился к дереву, чтобы передохнуть. Когда тьма сгустилась, он приметил приглушённый нестройный свет, интимно светящий сквозь листву. Еремей двинулся к нему, крадучись, руками нащупывая путь. Ветки били в лицо, кто-то укусил за щиколотку, уханье совы гулким эхом било прямо в уши. Еремей пробирался вперёд, но свет продолжал ускользать. Ветер выл среди крон, унося голос птицы вдаль. Лес скрипел всё сильнее и сильнее, из дуплец выглядывали любопытные красные глазки. Запах хвои влетал в нос, наполняя лёгкие свежестью, и только благодаря этому возможно было идти. Иголки кололи грубые пятки, заползали в раны, словно изворотливые черви. Еремей шёл, шёл и шёл. Сова умолкла, а ветер лишь крепчал. Как он пробрался в дремучую чащу, столь сильный и губительный? Он дул ото всюду, даже из-под земли, поднимая былинки и остатки прошлогодней листвы. Еремей, зажмурившись, врезался в дерево. Тёплое. Будто бы живое. Он разомкнул веки, задрав голову. На него смотрели большие глаза: белки и радужка слились в светящуюся жёлто-зелёную оболочку, зрачки были похожи на дупла, из которых вот-вот что-то выпрыгнет. Еремей отстранился и пал на колени, сложив руки в мольбе. — Прости, что потревожил, владыка леса, прости, что был зол и несправедлив, — ему итак было холодно, но сейчас он был готов превратиться в лёд, сотрясаясь всем телом. Так себя чувствуют чужаки перед Горынычем, властителем гор? — Я пришёл поздравить тебя и твою избранницу Кикимору болотную, будущую лешачиху. И поговорить о ребёнке. Леший, огромный человекоподобный лесной царь оглядел мальчонку-змея, пригвоздив к земле. Кора покрывала всё его туловище до торса, грубая кожа цвета трав текстурой походила на уйму переплетённых троп, разделённых бороздами. Его нос, большой и горбатый, вырастал из лица, как сук. Зубы, блестящие в приоткрытом рте, походили на сталактиты. Со мхом на челе, ушами-шишками и страшным, безжизненным выражением лица, Леший препарировал Еремея своими недвижимыми, вострыми зеницами, и крещендо ветров нарастало вокруг, словно дыхание лесного царя существовало вне его существа. Затем он взял Еремея, осторожно, за ворот, и поставил на ноги. Тот безвольно болтался, как тряпичная куколка, и его живот закрутило от страха, а в голове всё завертелось, очертания действительности размылись, к горлу подступила тошнота. Леший моргнул, мучительно медленно, слегка кивнув, и развернулся. Длинная его борода, зелёно-коричневая, цеплялась, тянулась к ветвям дерев, срастаясь с ними на мгновение. Было видно, как лес дышит, шевелится и трепещет от его присутствия. Еремей кое-как мельтешил следом, но вдруг прибежал громадный кабан и остановился подле него. Леший, в полуобороте головы, моргнул ещё раз. Еремей покорно сел на кабана. Он отметил, что на руках царя были светящиеся грибы, мигающие неровным светом. Видимо, на них он и шёл всё это время. Они подобрались к болоту. «Не роскошь, как у Яги, но тоже неплохо» — подумал Еремей. Ему очень понравилось кататься на кабанчике, обыкновенном смертном создании, вернувшем его в сознание своей живой простотой, так что, слезая, Еремей похлопал его по спинке: «Спасибо, свинюшка». Кабан хрюкнул и боднул его носом. Леший взмахнул рукой, и вокруг болта засияли огни светлячков и грибов, как у него на руках. В воде что-то забулькало, и из середины поднялась к ним навстречу женщина: толстая, голая, с лиственной, как у Лешего, кожей, тиной вместо волос и лягушачьими глазами. Шея её тоже вздувалась, как у жабы, и спина была покрыта бородавками и пятнами. — Ой, муженёк, кого это ты мне привёл? Потешиться перед замужеством что ли?? От него даже змеёй разит — всё как я люблю! А потом он будет заманивать к нам детей! — она захлопала в ладоши, и слизь растягивалась меж ними, как резиночки. — Хотя, можно скормить его Яге, — она погладила свой подбородок длинными гибкими пальцами, с удивительно аккуратными чёрными ногтями. Морщинки на сгибах фаланг были подобны кругам на воде. Чёткие, немного синеватые. Еремей неловко затоптался на месте и глянул на владыку леса. Тот раскрыл глаза на жену, так что они залезли на лоб. — Нет? Очень зря, дорогой. Может, передумаешь? Леший медленно повернул голову и глянул на Еремея с еле заметным вопросом или призывом — точно не разобрать. — Здравствуйте, госпожа Кикимора, будущая лешачиха. Владыке с вами очень повезло, как и всему лесу, — Еремей слегка поклонился, опять с подняв руки, словно крылья. — Я змий с Восточных гор, хоть и выгляжу несколько неподобающим образом. — Ну, ты как раз вовремя, змий. Сегодня начинают прибывать гости. Тебя послал Горыныч? Никогда мне не оказывали столько чести. — Нет, к сожалению, меня никто не посылал. Я хочу поговорить о вашем ребёнке. Глаза Кикиморы сразу озлобились, и она стала похожа на змею перед броском. — Я разведчик и мой долг сглаживать углы между нечистью и людьми. Я предлагаю вам повременить, и тогда я принесу вам нового ребёнка, которого даже не придётся умертвлять, а этого верну матери. — Украдёшь у своих? — Кикимора почти шипела. — Я обращался к Мокоши в людском Капище, и она поведала мне о русалке, что должна родить нежеланного ребёнка. Отсюда я сразу отправлюсь в селение, близ которого жила, а может ещё живёт, утопленница — мне ведом путь. Долго ждать не придётся. Леший ещё раз кивнул, и Еремею, и невесте. Кикимора согласилась подождать: лучше украденного ребёнка только дитя, рождённое в насилии. Духовном ли, телесном ли — всё равно вдвое, а может и втрое больше страданий.***
Перед путём-дорогой Еремею всё-таки предложили принять участие в начале празднества, отдохнуть. На болото сбежались лесные мавки, полудницы, полевик, нички, овинники и дворовые, кикиморы, домовые и матохи, и невесть кто ещё. И то был всего-навсего первый день гуляний. Топь бурлила, и ряска на ней сияла, подчёркивая фигуру хозяйки кикиморы, которую маленькие лесные духи наряжали в платье из лоснящейся чёрной материи, сотканной из ночных кошмаров — подарок ночницы. Леший, сидя на троне из огромного, корявого пня дуба, смотрел, не моргая, на будущую жену, пока под его ногами мельтешили анчутки, дёргающие друг друга за рожки да ножки. Торопливые Мавки с тонкой как лёд кожей разливали в неотёсанные блюдца весенние отвары и берёзовый сок с талой водой, расплёскивая их без стеснения. Кикиморы устроили своей болотной сестре девичник с хороводами и частушками, смеясь на всю округу, пока дворовые и домовые устроили драку стенку на стенку, судимые полевиком. В чём суть конфликта, никто не знал. Еремей сидел на камне среди полудниц, пил бодрящий напиток, пахнущий цветами и берёзой, и слушал их разговоры о том, кто сколько людей убил в прошлые года, и сколько хочет забрать и покалечить в этом. Ноги его щекотал болотный мох, яркий и мягкий, запах трясины обволакивал, успокаивая. Он чувствовал себя в своей тарелке, глядя, как резвится и скалится нечисть. И он впервые обратил внимание на человеческие тела, коими обладало большинство собравшихся. Ему было интересно их изучать, пусть они и были искажены чертами нечисти — где больше, где меньше. На людей в селении так не поглазеешь, все были в одежде, да и просто это странно, некультурно. Но уже на Людмиле он понял, насколько женщины прекраснее мужчин. Бородатых, крупных, пугающих. Даже пот их пах иначе, отталкивающие, так, что тошнило. Здесь же почти все были нагие: их не стесняли человеческие обычаи, и на пиру только невесте полагалось одеваться. А мавки и вовсе не знали одежд. — Ну что, змий, рассказывай, как ты до жизни такой дошёл! — развесёлая мавка присела рядом с Еремеем, принеся ещё целебной воды. Он вздрогнул от неожиданности, пробубнил слова благодарности и жадно отпил добавки. Мавка с интересом его рассматривала. — Я тебя уже видела в лесу, когда ты ловушки свои ставил, и, знаешь, иногда всё было настолько плохо, что приходилось зайцев за уши в них тащить, — Еремей рассмеялся над собой и поблагодарил её ещё раз. — Меня зовут Цветана. И за тобой должок. Когда мне от тебя что-то понадобится, поверь, я приду. Но ты, судя по слухам, и без того отличный помощничек, — она подмигнула, — будем же отныне друзьями. И, если женишься на какой-нибудь девке, обязательно зови на женитьбу! — она встала, махнула ему рукой и помчалась к своим, задирая бледные ноги с сине-зелёными венами, оплетающими голени, как вьюнок. Ей не нужно было от него ответа, и это Еремею тоже нравилось, к этому он привык. Ночь была удивительно долгой, и хозяйке вдруг захотелось разнообразить программу. Все начали выкрикивать своё, выходить перед Лешим и выделываться. Когда перепробовали всё, от совиных боёв и танцев до гонок на кабанах и насылания поноса на всю ближайшую общину, все немного застопорились. — Я знаю! — закричала Цветана. Еремей уже научился различать её изумрудные волосы с вплетёнными в них лентами, тканых на дощечках, средь толпы. — Пусть змий покажет нам свой трюк с огнём! Все обернули на Еремея свои разномастные глаза: лягушачьи, козлиные, почти человечьи, светящееся, выколотые, впавшие и какие только не. Еремей, уже полулежащий во мхе, закинувший руку за голову, в удивлении приоткрыл рот. Впервые был слышен стрёкот сверчков. «Опять резать руку по уже проторённым путям» — он начал подниматься, и все взбесились, заликовали. Змии не столь частые гости в Яви, тем более в лесах. Живут в пещерках, иногда вылетают побаловаться, исполнить «долг» или ещё чего, но сейчас все они стремятся к Киеву, так что их давно не было видно. Как и огня, который люди несправедливо считают своей привилегией, пока не прилетят змии и не сожгут их дома, леса, пока не метнёт Перун молнию в гордеца-волхва. Леший опустил веки, приглашая Еремея встать перед собой. Полудницы с домовыми наспех сделали длинные светочи, чтобы распространить огонь. Другая нечисть просто набрала сухих веток. «Ни грибами едиными, как говорится» — засмеялась кикимора болотная. Еремей подождал, когда все будут готовы, и со вкусом, щедро полоснул себя по обеим рукам. Возможно, мавки что-то эдакое подмешали в своё зелье, потому что сначала Еремея разморило, а теперь, вставшему, ему что-то вдарило в голову, подобно хмелю, и не в последнюю роль на него влияло радостное влияние родного племени. Неприкаянное сборище чудовищ, приходящих к людям во страшных снах, родом из навьих ям, свора пожирателей душ — вот кто они, кто он, ни добро и ни зло. Еремей воззвал к Перуну, и пламя, медленней чем обычно, но занялось, разгорелось, закапало наземь, салютом отлетели искры. Толпа заликовала, полудницы ахнули, и поднесли светочи к рукам Еремея, заразивши их жаром. Он не знал толком, что делать дальше, пока толпа визжала и топала ногами в нетерпении и восторге. Леший затушил все свои источники света, и в темноте нечистые передавали друг другу и подруга подруге пламень с щепки на щепку, с ветки на ветку. Зажигались ряды, полудницы, издавая гортанные крики, будоражащие нутро, ритмично ударяли факелами по небесам. Еремей вспомнил, как Драгана благословляла змииц, молодых жён и матерей, и решил повторить за ней, благословив Кикимору. Ему всегда было любопытно наблюдать за нянькой, и она иногда отдельно показывала ему свои умения, гордясь собою и тем, что ей есть кому передать своё скромное знание, пусть оно никогда и не пригодится. Он вывел руками руну Мокоши, Богини с руками-плетями, и продолжал плести узор, сам дивясь себе, тому, как огонь оставляет в воздухе мимолётный след. Он не помнил слов, так что лишь молился за Кикимору и её судьбу в браке. Огонь стал пышнее и ярче, словно Богиня отзывалась на его слова. Злыдни начали отстукивать по пенькам и деревцам ритм, а кто-то и играть украденными у людей ложками, анчутки топали звонкими копытцами. Баган и его собратья звенели коровьими и телячьими боталами. Мавки напевали, хлопая в ладоши. Кикимора была в восторге, и принялась пританцовывать, неотрывно наблюдая за огненными рунами. Леший знал их и глядел во все свои огромные глазищи, и даже приподнял уголки губ (сделавшись лишь ужаснее) — он был рад, что смог преподнести жене такой подарок. Боги редко снисходили до нечисти. В конце обряда Еремей хлопнул, и пламя словно взорвалось, разлетевшись на тысячи ярких искр-метеоров. И толпа вскинулась, крича и улюлюкая. Кикимору подхватили, и она потекла по ухабистой реке из рук, чинно развалившись. Триумф и феерия. — Все эти летавицы с живицами и русалками пропустили всё самое интересное! — Цветана перекинула руку Еремею через плечо. — Я знала, что ты придумаешь чё-нить этакое, — она подмигнула, игриво высунув кончик алого языка. Еремей уже отдыхал в своём примятом мхе, не в силах стоять. Кровь не унималась, несмотря на перевязки, голова, как в капище, начала наполняться блаженной дурью, кружилась и болела. Его тошнило. Хотелось спать. Умереть. — Я, знаешь, тебя уважаю. Змии привыкли витать в облаках, возвышаться над всеми. Оно и ясно. Но уподобиться оборотню! Или какой-нибудь низшей нечисти, а то и навьим — на это у них кишка тонка, этого им гордость не позволяет. — Цветана чуть ли не плевалась желчью, дразнясь и озлобленно ухмыляясь. — И пошли они нахуй, так или не так? — она наклонилась над Еремеем, заглянув ему в лицо. Разочаровалась, поняв, что разговора не выйдет. Еремей закрыл глаза и уснул под брехливый шум продолжающегося торжества. Цветана решила приглядеть за непутёвым. «Ещё один должок» — она обмакнула палец в его крови и попробовала, — «Вкусная дрянь».***
Еремей выходил из леса, и он расступался перед ним, выминалась тропа, белочки приветливо прыгали на плечи — благодарность Лешего за представление. Он вышел на опушку, и ветер, сбив Еремея с ног, промчался вглубь леса и замёл стёжку. Пуща издала прощальный скрип. Ерёма, разжав траву, за которую ухватился, упав, поднялся, отряхнулся. Муравы шумели, берёза одиноко покачивалась, напоминая о брошенной вновь Людмиле. «У неё есть семья, а этот ребёнок может её лишиться. Здесь выбирать не приходится» — Еремей вздохнул, осозновая, что слишком привязался к этой человеческой дивчинке. Жалость, взаимное одиночество, мерцающие глаза. Возможно, ему просто хотелось раздуть этот огонёк. Загладить свою вину. «Отец, узнав, что я перед человеком виноват, что я с ним вожусь, познал бы новую стадию стыда и разочарования. Дно дна. Бесконечные донья, ступенями проваливающиеся в бесконечность. Вот они новые горизонты, доступные моим открытиям» — он усмехнулся. — Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мною, как лист перед травою! Сивка летел, дымя, горя и сотрясая землю, так что Еремей не мог и не собирался сдерживать радости, кинувшись обнять своего жеребца. «Совсем ты, Еремей, худо выглядишь». — Перестарался с огоньком, но сейчас не до этого. Помнишь Несмеяну? Едем к ней. «Ну-ну. Свалишься — пеняй на себя». Еремей, пошатываясь, неуклюже взобрался-таки на могучую спину. В висках до сих пор стучало, бросало в жар, головная боль отдавала даже в челюсти. «Я сейчас кони двину» — «Остановиться?» — «Нет» — Еремей позволил себе удовольствие немного поплакать в роскошную гриву. Глаза сами наполнялись влагой от недосыпа, боли и усталости. В горле пересыхало.***
Несмеяна сидела в углу, безвольно раскинув ноги и опустив руки. Её живот словно пожирало изнутри. Синяк на лице и сломанный нос уже не волновали. Она забыла, когда ела в последний раз. Она устала отмывать смолу со стен и двери. Она не спала, так как устала слышать во сне рёв обезумевшего жениха: «Потаскуха хуева!», удар наотмашь. «Так тебе и надо, дрянь, так тебе и надо» — говорил отец. Он ставил её в отрицательный пример младшим дочерям, назидательно говорил сыновьям, что с такими бабами связываться не нужно. Мать горько ревела: не позволяла мужу прогнать дочь, но и сама к ней старалась не подходить, мучимая осуждением со стороны общины и собственность совестью. Сначала всё было хорошо, насколько это возможно. Мама всем говорила, что напали разбойники. Люди относились скептически, но, терпимо. Всяко бывает на Руси. А потом живот начал расти, как на дрожжах. Если бы не было обмана, может, стало бы легче, но жених оскорбился, чаща народного негодования забурлила: «бедный обманутый парнишка», «девка изменила, на сносях ходит, тварь поганая» и далее по списку. Дёготь на стенах. Свинья со вспоротым брюхом перед порогом. Вылитые на голову помои (дети изобретательны и отлично лазят по деревьям и крышам). Казалось, этому не будет конца, но по мере роста живота люди даже пугались: такого не бывает. «Нечисть носит» — шептали они, и были правы. Вдруг раздался стук в дверь. — Здравствуй, хозяин. Я к вам по делу, — в дом спустился старый сластолюбец, у которого были две жены разом. Одна косая, другая первому мужу сделала выкидыша, а потом тот помер. Вдова-пустоцвет — мусор на обочине. Ещё и родимое пятно на лбу, кляксой размазанное средь ранних морщинок. В народе мужика называли падальщиком. Но верно было и то, что при нём девки расцветали. Как правило. — Какое такое дело? — отец нехотя оторвался от работы. Сегодня всей семьёй вырезали ложки. Обычно это делали на улице, но нынче они вообще старались лишний раз не выходить. Младшие кидали стружки в ноги сестре и хихикали. Они щекотали ей пятки, беспощадно взывая к судной ночи. Но она не чувствовала в себе сил шелохнуться, цепенея от страха и боли. В ней вообще что-то сломалось. На неё замахивались, а она стояла, безвольная, бессильная — одинокий увядающий колосок на выжженном поле. «Еремей, ты ведь уже не придёшь? Надеюсь у вас с Рией всё хорошо. Если кто и заслужил хорошую жизнь во всём этом вязком, липком мире, обмазанном чёрной смолой, так это вы», — она вспоминала этих странных людей с красными камнями на шеях и в ней просыпались последние крупицы жизни, ещё теплящиеся в едва вздымающейся груди. Они были не от мира сего: чёлка вправо, чёлка влево, косой ворот, тёмная кожа. Невидаль. Огонь на голове и в руках. Где-то в глубине души, там, где теплилась затопленная горем и апатией ярость, Несмеяне самой хотелось спалить всю общину к чёртовой матери. — Выдавай свою дочь за меня. Я взращу её ребёнка, и сниму с вас позор. Девка-то красивая, и раз так быстро живот растёт, то и плодовитая. Может, там не нечисть, а богатырь, дружинник будущий? Если первое, так убьём супостата, а она прислуживать мне будет и семье моей, и дело с концом. Ты знаешь, я человек решительный и за слова отвечаю. — Мужчина глянул на полумёртвую Несмеяну, кажущейся освежёванной шкурой без души. Отец тоже оглядел её, с нескрываемым омерзением. Он вообще не хотел дочь, а она, бестолковая, вперёд всех родилась. Отец молча протянул ему руку для рукопожатия. На том и порешили. Несмеяна закрыла глаза.***
Нарядная, в порванном платье невесты, с потрёпанным от бега венком на голове, она стояла босиком, с исцарапанными ножками перед рекой, укрытая старой ветлой и высокими травами. Омут крутился, как и смерч в её голове. Живот болел, гудел, меж ног текла кровь. Она сбежала посреди подготовки к обряду, когда все отвлеклись на жениха, его жён и стаю порождённой ими детворы. От косой родились одни красавцы и красавицы, а для пустоцвета был подвигом сам факт рождения. Падальщик-чудотворец своё дело знал. «Знатный выводок, знатный, нечего сказать» — восхитился кто-то. На неё же саму люди смотрели, как на крысу, а любимый, с которым она была помолвлена до этого, шептался с дружками. Мать хранила траурное молчание, даже нарядившись, как на похороны, а отец предвкушал освобождение. Всем было плевать на слёзы, скользящие по её впалым щекам прямо из глаз, похожих на две тёмные воронки, в которых поблёскивает мёртвая вода. На этот раз помои пришлось убирать младшим, ведь сама она была невестой. Из-за этого они кидали на неё злобные взгляды, и было слышно их коварные планы: «Переедет к нему, и мы станем сами ей дверь коровьими лепёшками обмазывать». А ведь в самом начале им было её даже жаль. Но воспитание не проходит бесследно. Несмеяна не могла их винить, так же, как не смогла бы поручиться за себя на их месте. Зачем им поддерживать сестру. Чтобы впасть вместе с ней в опалу? Злиться проще, ненавидеть понятней, безопасней. И та ярость, что таилась в ней самой, забурлила, посылая со дна души сигнал: беги. И она побежала. Она не могла спалить всё и вся, но могла сбежать, отречься, как бы сказать им всем: вы настолько ужасны, что даже такая, как я, не смогла вас стерпеть. Пусть говорят, что она слаба, прячась от правды. Никто из них сам не был достаточно силён, чтобы не бросить в неё камнем. Омут крутился, засасывая в себя всю ту действительность, что отражалась в воде. Не было больше ничего: ни боли, ни печали, ни даже воздуха, кроме слабых пузырьков. Только реченька течёт быстрая, не колыхнётся. Она улыбнулась, распахнув глаза. — Добро пожаловать домой, — её, обняла самая взрослая и статная дева, и за ней пошли остальные. Они плакали, чмокали её в щёки, гладили по голове. Белые, как Луна, с глазами-лунками, в мокрых одеждах они ждали её, выйдя на берег. У самой маленькой была кувшинка с большим круглым листом на голове, словно шляпка. Девочка дотронулась до её живота: — Не бойся, скоро пузырик лопнет, и мы съедим это чудище. Несмеяна расхохоталась так громко и сильно, словно решила ускорить процесс, и все подхватили её чудесный смех. — Как видишь, лапушка, от горя до счастья один шажок! — высокая дева подхватила её на руки и закружилась. — Мы тебе поймаем кого захочешь, слышишь, кого угодно! — Да уж, у нас тут скучать не приходится. А уж во время Русалий что будет, ух! — Завтра же отправляемся метать в водяного лягушками! Или я за себя не отвечаю. Несмеяна ещё никогда не чувствовала себя такой лёгкой и счастливой.***
Еремей на Сивке решил не подъезжать к поселению, пусть уже и настала ночь, ибо ему не хотелось напоминать Несмеяне ни духом своим о роковом происшествии. Так что они перебирались через реку вброд, к укромному месту, где потом можно будет заночевать после долгого пути. Еремею уже хотелось сползти с Сивки прямо в реку и самому стать русалкой. «Только попробуй» — пригрозил конь. «Буль-буль-буль» — Ерёма прыснул. Он уже лежал на Сивке, и откровенно блаженствовал, когда ноги по колено оказались в прохладной воде. Опустив руку в воду, он умылся. А потом и попил. Протяжно зевнул, так, что щёлкнула челюсть. Бурка недоумевал, когда успел записаться в няньки, на что Еремей смешливо хрюкнул. Луна приветливо отражалась в реке. — Эй, русалки. Руса-а-алки-и-и! Ау-у-у-у… — Еремей сидел на бережке, как Алёнушка, оплакивающая братца. «Если б ты их интересовал, они бы всплыли, когда мы были в реке. Придётся тебе приманивать их кровью» Еремей мученически простонал. — Кап-кап, кровушка, как-кап, — он сделал совсем небольшой надрез и давил из него все соки, но поверхность воды оставалась гладкой, словно отполированной. Он устало откинулся назад, а затем и вовсе повалился на траву, раскинув члены. — Висеть бы как звёздочка на небе, под присмотром Луны, — он зевнул, — и бед не знать. Из сна его выдернул едва слышные брызги, топот, шаги, а потом его начали звать. Он продрал глаза: — Мама?.. — Еремей, это я! — кто-то радостно кричал, хлопая в ладоши и прыгая: белая юбка поднималась, развеваясь на лёгком ветерке. Русалки умели, когда хотели, выходить сухими из воды. — МАМА?!! — Еремей вскочил, ошарашенно глядя на девушку перед собой. — А-а-а-а, Несмеяна, здравствуй, — он повалился обратно. — НЕСМЕЯНА?!! — он поднялся на ноги одним рывком. Русалки катились со смеху. Даже Сивка, казалось, забавляется, полёживая, пока девчушка с кувшинкой на голове украшает его гриву веточками ветлы, вплетая их в косички. — Да, это я, ты чего так пугаешься? Ты же меня навестить прискакал? — Ты… почему?.. Что? — он не мог собраться с мыслями, осознать, постичь. Несмеяна усадила его обратно на землю и присела рядом, приобняв. — Успокойся, тише. Да, я теперь сам видишь кто. Но я счастлива! Посмотри! Я тут как рыба в воде, — она рассмеялась вместе с остальными. — Ладно. Что-то ты хворой. Что-то стряслось? — она участливо тронула его за плечо. Еремей смотрел на неё во все глаза, отмечая, что её мёртвое лицо больше похоже на живое, чем при жизни. Он глубоко вдохнул, приводя себя в порядок. — Я рад за тебя. Но вообще я не к тебе. То есть… я не хотел своим видом тебе напоминать о себе, чтоб наверняка даже вброд проехал. Я же и не догадывался… Она по-матерински погладила его по спине, ласково заглядывая в глаза. Он пересказал ей, что его сюда привело. Её лицо на мгновение осунулось. — Ясно. Это я родила… ребёнка. Еремей сразу всё понял. — Если б я знал! — его голос сорвался, руки взметнулись. — Я… прости, ради всего святого, прости меня, — он порывался встать, но она его удержала, стряхнув с себя воспоминания. — Я дам тебе дитя. Подожди. Она вынесла ему из глубины реки корзинку, всю в тине и грязи. Лысое чудовище с противоречиво прекрасными синими очами кровожадно уставилось на Еремея. Они накрыли корзинку, перевязали, спрятав под деревом. Несмеяна не чувствовала к нему привязанности, но и убить, бросить не решалась. Глаза, вобравшие в себя речную синь, были слишком «её». И виновато ли дитя? Нет. Но если б она успела его вывести из себя до того, как оно научилось шевелиться, стуча по животу… то и сама бы, с большой вероятностью, умерла бы, но кровавой, бессмысленной смертью, и не ощутила бы бодрящего, греющего душу сестринства. Русалки попытались помочь Еремею со здоровьем, и велели ему отоспаться, уходя обратно в воду, но он поднялся попрощаться. — Прощай, — в лунном сиянии её седые локоны переливались чистым серебром, а мягкая улыбка походила на небесный серп. Глаза—звёздные омуты глядели на него, поражая своей сапфировой синью. — Живи долго и не позволяй утопить себя в омуте. Даже самой себе, — Несмеяна приложила ледяные губы к его лбу, не дав ответить. — Спасибо за всё, — разжав руку, она упала в реку. Канула, не оставив ряби на воде. Еремей не мог сомкнуть глаза. Её голос был так похож на голос его матери. Насколько же ей сдавило горло тогда, при жизни? Он плакал, думая о её судьбе, о сказанных ею словах. Луна качала его в своей колыбели, незаметно колыхаясь на поверхности воды. Он уснул, облокотившись на Сивку.***
Еремей положил корзинку с ребёнком Несмеяны на пороге леса, и тот расступился, обдав его сквозящим, проходящим насквозь ветром. Леший, не мигая, раскрыл ладонь, где лежал человеческий младенец, которого Баган снабжал коровьим молоком. Забрав навьего сына, Леший исчез в чащобах. К людям прискакали лишь на закате, так как малыш был донельзя хрупкий и до безумия вопящий. Мать приняла дитя на руки и тут же приложила к родной, налитой до краёв ноющей груди. Бриллианты отрадных слёз, горячих как само закатное солнце, капали на пушистую головку, на пухлые ручонки, круглые плечики, румяные щёчки. Людмила медленно подошла к Еремею и положила голову ему на плечо. Они приобняли друг друга в порыве сентиментальности, охватившем весь собравшийся народ. Сам отец рыдал, стоя на коленях перед женой, окружённый остальными детьми, улыбающимся при виде повеселевшей матери. В конце концов муж уткнулся в её юбку, обняв за ноги. Так он и унёс её в дом: подхватил вместе с сыном и, пронёс, как великое сокровище. Волхв уже отнёс Обменыша обратно в баню, после того, как в ней искупались женщины, и на утро никого уже не нашли.***
— Избушка-избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом, — Еремей отпустил Сивку пастись и жить свою жизнь, освобождая чувствительные уши от звуков детского плача, так что сам не ведал, как доплёлся до болота. Он тяжело поднялся в неё, распахнул дверь. Хотел что-то сказать. Но его глаза сразу же встретились с небесной голубизной её глаз.